Тайлор Э. Первобытная культура. М., 1991. С. 141

ТЕКСТ

И МИФОЛОГИЧЕСКИЙ

МЫШЛЕНИЕ

МАГИЧЕСКОЕ

«Во время моего пребывания в Амбризете, — говорит Мон-тейро, — три женщины из племени кабинда отправились к реке набрать воды. Стоя одна подле другой, они набирали воду в кув­шины; вдруг средняя была схвачена аллигатором, который ута­щил ее и сожрал. Семья несчастной женщины сейчас же обвини­ла двух других в том, что они колдовским путем заставили алли­гатора схватить именно среднюю женщину. Я пытался разубедить этих родственникрв, доказать им нелепость их обвинения, но они ответили мне: "Почему аллигатор схватил именно среднюю жен­щину, а не тех, которые стояли с краю?" Не было никакой воз­можности заставить их отказаться от этой мысли. Обе женщины вынуждены были выпить "каска" (т.е. подвергнуться ордалии, испытанию ядом)»¹.

Такова первобытная жизнь. Три смерти в одном эпизоде. Первая — фатальная жертва природы. Две другие — жертвы пра-логического мышления. Поневоле усомнишься, что психика — орудие выживания, а парадигма мышления — оптимальный спо­соб решения жизненных проблем. Но лучшая реакция на сомне­ние — попытка углубиться в проблему, чтобы взглянуть на нее с Другой стороны.

Что такое первобытность? Прежде всего это жизнь-на-гра-ни-смерти. Насильственной смерти. Грубой. Необоримой в оди-

¹ Цит. по: Леви-Брюлъ Л. Первобытное мышление. М., 1996. С. 215.

ночку. Что такое отдельный человек для мамонта, крокодила, охотника за черепами? Добыча. Или никчемная помеха. «Одним приближением убивает слон», — говорится в древнеиндийских «Упанишадах». Только сообща, только стаей, родом, общиной люди могли противостоять опасности и побеждать. Субъектом выживания был не идивид, а община. И это в корне меняло смысл трагической случайности. Так ли важно, почему в действи­тельности не заметили вовремя опасность эти три женщины? Размечтались они или переругались, крокодил попался особенно коварный или еще что, но возникла дополнительная проблема для социума, а не просто погибла одна из женщин.

В самом деле, как теперь женщинам ходить по воду (а это необходимо), если их сковывает страх перед ужасным животным? И как обострить в них настороженную взаимозаботливость, если хотите, рефлекс взаимосохранения (а это единственная реальная гарантия их безопасности)? Посмотрим на вещи прямо. Ни науч­ное объяснение, ни правовое обоснование, ни поучение старших здесь не сработают. Но страх уляжется, если все посчитают, что крокодил без колдовского наущения напасть не может, а сама колдунья будет тут же предана смерти. И чтобы подкрепить мас­совый рефлекс взаимосохранения, маловато будет мудрого совета, воспитательной рацеи или порыва милосердия. Но если покарать смертью тех, по чьей трусости, беззаботности или какой другой оплошности погибла соплеменница, люди глубоко прочувствуют, насколько каждый из них дорог общине...

Попытки вникнуть в подробности первобытно-общинных от­ношений могут смутить нравственное чувство цивилизованного человека как «жестокостью» жизни, так и «цинизмом» науки. Но если преодолеть внутреннее сопротивление, станет ясно, что пра-логическое мышление было практически эффективным. Не слу­чайно люди и в последующие эпохи не могли без него обходить­ся, постоянно возвращаясь к древнейшим навыкам мышления и поведения. На этой базе даже формировались воспитательные доктрины типа «За нечаянно — бьют отчаянно» и разрабатыва­лись уставные требования вроде знаменитого «Сам погибай, а то­варища выручай» из «Науки побеждать» великого А. В. Суворова.

«В практике должен доказать человек истинность, т.е. дейст­вительность и мощь, посюсторонность своего мышления», — го­ворил Карл Маркс². Но в данном случае практика подтверждала «действительность и мощь» мышления, которое трудно назвать

² Маркс К., Энгельс Ф. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 3. С. 1.

«посюсторонним», оно было магическим по определению. Но как могла стать основой практических достижений первобытного че­ловека его внутренняя убежденность в том, что он сам при помо­щи магических заклинаний и обрядов может принудить судьбу и природные силы измениться в желаемом направлении? «Дело в том, — поясняет Дж. Фрэзер, — что ошибку здесь было далеко не так просто обнаружить, неудача ни в коем разе не была очевид­ной, потому что во многих случаях — возможно даже в большин­стве их — желаемое событие по истечении какого-то времени по­сле совершения обряда, направленного на то, чтобы его вызвать, действительно наступало»³. Это бесспорно. Но это еще не все.

Первобытную жизнь вообще следовало бы рассматривать как чрезвычайную практику человека, потому что субъектом вы­живания тогда могла быть только община, хотя субъектом «дейст­вительного» мышления оставался индивид. Человек должен был психически адаптироваться прежде всего к общинной форме вы­живания: проникнуться надындивидуальными эмоциями, вчуст-воваться в эмпатически (на бессознательном уровне) передающу­юся традицию, пропитаться паттернами коллективного поведения й т.д. Магия привносила в этот процесс логику, хотя и весьма специфическую, и сакральный (высший, священный) смысл. Ма­гическое мышление превращало в своего рода сообщающиеся со­суды индивидуальное самосознание и коллективное бессозна­тельное, личную ответственность и общинное поведение. Так, общее мнение, будучи высказано, могло враз превратиться в свя­щенную заповедь. Но и личный апломб индивида мог вызвать всеобщую покорность. Так, во искупление общего прегрешения могли принести в жертву безвинного соплеменника. Но и за лю­бого своего члена община несла абсолютную ответственность по принципу круговой поруки, обычаю кровной мести и т.п. Поэто­му любое общение оборачивалось массовой коммуникацией, а массовая коммуникация могла приходить к индивиду как «внут­ренний голос». Некоторые исследователи считают даже, что, к примеру, у античного грека было «двухпалатное сознание». Ана­лиз «Илиады» Гомера показывает, что буквально ни один значи­мый по своим последствиям поступок не был личным волеизъяв­лением героя, а был подсказан, нашептан, приказан Афиной, Афродитой, Аполлоном или каким другим богом, который чуть ли не стоял за спиной человека⁴. Главные побуждения восприни­мались античными греками как внешние, вынужденные, не свои.

³ Фрэзер Дж. Золотая ветвь. С. 63.

⁴ См.: Ауэрбах А. Мимесис. М., 1967.

Сознание как бы разделялось на две половины, и хозяева у них были разные. Современная клиника тоже знает психические со­стояния, когда в сознании человека раздаются посторонние голо­са, убеждающие, поощряющие, приказывающие... Такое квали­фицируется специалистами как «бред воздействия», «диссоциация личности», а самим индивидом переживается как «захваченность чуждыми желаниями и целями». Но сами по себе факты патоло­гии только подтверждают, что в психике сохраняются архаиче­ские механизмы регуляции внутриличностного диалога, которые, придавая объективный, принудительный статус побуждениям, в норме обеспечивают выбор в условиях множественности мотивов и неопределенности ситуации, а также облегчают принятие кол­лективных целей как своих и восприятие собственных интенций как внешних требований.

Эти глубинные механизмы были суперактивны, ибо то, что требовалось общине от индивида, было для всех даже важнее са­мого индивида. Голос массового сознания во внутриличностном диалоге был непререкаем, как голос бога. Характерно, что в фун­даментальной для античной культуры поэме Гесиода «Труды и дни» так и говорится: «Молва — это сам бог». Естественно, и коммуникативный стиль был соответствующий. Жесты и фразы несли не столько интеллектуальный, сколько ритуальный, в сущ­ности, смысл, транслировали и ретранслировали не умозаключе­ния, а состояния психики, прямо и непосредственно. Интенсив­ность воздействия и острота переживания приближались к преде­льным. Взаимопонимание и взаимосогласование действий индей­цев в процессе охоты на бизонов или рыбной ловли в пору пути­ны лосося наводили белых этнографов на мысли о телепатии. Но самое потрясающее, что несколько разных исследователей в раз­ных первобытных общинах зафиксировали один и тот же фено­мен буквально самоубийственных последствий магического мыш­ления. Суть вот в чем. В эпоху географических открытий евро­пейцы столкнулись с племенами, которые утверждали, что связа­ны кровным родством с каким-либо животным (иногда растени­ем), которое называли своим тотемом (на яз. оджибве ототем — его род). «Мы — попугаи а-ра-рТ»", — говорили о себе, к примеру, индейцы из племени, чьим тотемом была эта небольшая птица. Как архаическая форма религии тотемизм освящался сакральным запретом (табу) убивать и поедать тотемическое животное. Но было также особо предусмотрено периодически повторяемое ри­туальное убийство и поедание тотема, которое как бы причащало членов племени к прародителю, показывая в то же время, что это, так сказать, не отрава. Случаев сознательного нарушения

табу не описано. Но иногда это происходило случайно. Человек нарушал табу по собственной беспечности или коварству сотра­пезников. Так вот, пока он оставался в неведении, чье мясо съел, с ним ничего не происходило. Но когда он об этом узнавал, то вскоре заболевал и умирал, не находя сил сопротивляться болезни...

Однако устрашающие эффекты здесь отнюдь не самое ин­тересное. Первобытность — это действительно жизнь-на-гра-ни-смерти. Но конкретный первобытный человек жил в радост­ном предощущении победы над грозящей ему насильственной смертью. Он и в самом деле вместе с соплеменниками был силь­нее любого зверя в округе, а в границах общинного стойбища во­обще был практически неуязвим. И особого типа коммуникация нагнетала в нем чувство братской общности, защищенности, лич­ной значимости и могущества, доводя обыденное самоощущение до эйфории, до экстатической готовности к немедленному само­пожертвованию. В сущности, это — психологический рай на зем­ле. И не так уж безосновательно Овидий называл доисторическое существование «золотым веком» человечества. Подобное миро­ощущение до сих пор остается массовой мечтой, о чем говорят и народные поговорки типа: «Силен медведь, да на его шкуре люди спят», «На миру и смерть красна», — и лозунги политпоэтов вро­де: «А если в партию сгрудились малые, сдайся, враг, замри и ляг. Партия — рука миллионопалая, сжатая в один громящий ку­лак» (В. Маяковский).

В чем, однако же, состоят глубинные особенности данного типа психики? И в чем специфика данной парадигмы мышления? Первые исследователи первобытного мышления Фрэзер и Тайлор полагали, что основой таких характерных черт первобыт­ной культуры, как тотем и табу, является одушевление природы. «Первобытная философия, приписывавшая личную жизнь приро­де вообще, и тирания слова над человеческим умом — два двига­теля мифологического развития»⁵. Это положение заслуживает самого внимательного рассмотрения. Но обычно применяемое в религиоведении понятие «анимизм» (от лат. anima — дух, душа), согласно которому конкретные природные объекты и особи ин-; дивидуально обладают активной, независимой от телесной обо-^#; лочки душой, в данном случае не совсем подходит. Потому что ".' прежде «анимизма» был «аниматизм» (от лат. animatus — одушев­ленный), то есть особое состояние веры во всеобъемлющую без­личную одушевленность природы, соединяющую всё и вся в еди-

ную мировую душу. Термин был предложен в 1900 г. английским ученым Р. Мареттом. Позднейшие этнографические исследова­ния малочисленных народов Крайнего Севера выявили, что ани-матизм как вера в одушевленность всей природы в практическом мышлении выражается, к примеру, в том, что всем предметам природы приписывается такая же жизнь, как у человека, что под­мечается сходство отдельных предметов с отдельными частями человеческого тела, что предметы наделяются как бы двойной природой, в связи с чем могут менять свою сущность, переходить друг в друга⁶.

На стадии аниматизма физическое и психическое как бы не разделяется. Всё и вся — это одновременно и реалии внешнего мира, и проявления единой одушевленности природы, пере­живаемые как движения собственной души. Л. Леви-Брюль на­зывал спонтанное переливание смыслов и состояний в этом едином психофизическом пространстве «сопричастностью» или «партидипацией». Переживание всеобщей сопричастности по­рождает ощущение того, что предметы способны передавать свои свойства другим предметам непосредственно, путем соприкосно­вения, уподобления и т.д. Так, индеец-гуичол, «который надевает на голову перья орла, имеет целью не только украсить себя, и это не главным образом. Он помышляет о том, чтобы при помощи этих перьев приобщиться к зоркости, прозорливости, силе и мудрости птицы. Сопричастие, лежащее в основе коллективного представления, заставляет его действовать таким образом»⁷.

Собственно, все виды магии и волшебства являются выраже­нием данного уровня мышления. Дж. Фрэзер, к примеру, разде­лял два типа магии: имитативную и контагиозную. В основе пер­вой — имитация и вообще принцип сходства. (Подобное произ­водит подобное, поэтому, поражая наскальный рисунок оленя во время обряда, можно обеспечить удачу на охоте.) Вторая — ста­вит во главу угла контакт и вообще принцип смежности. (У со­прикасающихся предметов значение и роль в жизни совпадают, поэтому не следует выбрасывать остриженные волосы: птицы вплетут их в гнезда, и заплетутся мысли.) При этом сам Дж. Фрэ­зер считал, что и магия подобия, и магия контакта были не аб­сурдом, а всего лишь «неправильным применением фундамен­тальных (исходных и истинных) законов мышления: а именно ас­социации идей по сходству и ассоциации идей по смежности в

«См.: Богораз-Тан В. Чукчи. Л., 1939. Ч. 2. С. 1-4. ⁷ Леви-Брюль Л. Первобытное мышление. С. 244.

пространстве и времени». Но несколько позже психоаналитиче­ская практика Зигмунда Фрейда (1859—1939) показала, что не слу­чайно в сновидении воедино сгущается множество идей, а чувство, вызываемое одним предметом, неупорядоченно смещается на дру­гой, смежный, подчас не относящийся к делу. Это проявляют себя механизмы неосознаваемой работы психики, которые первооткры­ватель «бессознательного» так и назвал: «сгущение» и «смеще­ние»⁹. Еще лет десять спустя другой гигант психоанализа Карл-Гу­став Юнг (1875—1961) распознал в психике человека «архетипы коллективного бессознательного», которые не вырабатываются людьми лично, а приходят через неосознаваемый коллективный опыт или передаются генетически и служат источником общечело­веческой символики, в том числе мифов и сновидений¹⁰.

Архетип — это отнюдь не единичный наглядный образ, а своего рода типовая схема, по которой разрозненные впечатления сводятся к универсальному представлению, переживаются и оце­ниваются. Как считают некоторые психологи, архетип, будучи феноменом общечеловеческого коллективного бессознательного, един у всех людей «всех времен и народов» и самим человеком не осознается, а его структуру следует представлять как простейшую геометрическую фигуру — квадрат, круг, треугольник и т.д., кото­рая в массовом сознании ассоциируется с фундаментальными, магическими, в сущности, категориями: добро—зло, мир—война, приобщенность—одиночество и т.п.

Однако можно предположить, что архетип все-таки доступен воображению художника и его иногда удается запечатлеть. Таков ркдевр К. Малевича «Черный квадрат» (Государственная Третья­ковская галерея). Замысел, композиция, цветовое решение эле­ментарно просты, а зрители испытывают эстетическое потрясе­ние. Одни — потому что ничего не могут взять в толк; другие — цотому что ощущают объясненность своей собственной жизни; $ретьи — потому что на этом черном квадратном экране могут Прокручивать, как кино, бесконечные сюжеты и толкования. |Добро не побеждает зло, — размышлял в 1985 году экскурсовод УиКартины К. Малевича, — просто стало окончательно ясно, что 'Щщъ во зле — невозможно...» Наверное, будут еще и другие тол-1&рвания, когда придут иные времена. Ведь черный квадрат — не­проницаемая симметрия, исключающая динамическое развитие фигуры, абсолютная статика. Это даже не смерть, которая есть 1$е-таки переход, хотя бы в мир иной. Это мертвенность, окаме-

фрэзер Дж. Указ. соч. С. 54.

См.: Фрейд 3. Толкование сновидений. М., 1997.

> См.: Jung K.-G. Wandlungen und Simbole des Libido. W., 1912.

нелость жизни, невозможность развития и роста, бесперспектив­ность и бессмысленность. К. Малевичу он открылся в благопо­лучном 1913 г. в благополучной России, словно предречение гря­дущей мировой войны и революции, на пороге событий, психи­ческое интегрирование которых — функция данного архетипа.

Сам К.-Г. Юнг блестяще использовал категорию архетипа при анализе модерн-мифа о «летающих тарелках», который само­организовался в конце 50-х годов под влиянием массовых страхов ожидания гибельной атомной войны. Психолог, естественно, не собирался получить окончательный ответ относительно физиче­ского существования НЛО. Но в зримой форме «летающих таре­лок» он установил совпадение с «мандалой» (горизонтальный овал) — архетипом блага, примирения, общей удовлетворенности. Это дало возможность говорить об огромном значении для обще­ственного настроения всеобщей надежды, что люди во Вселенной не одни, что благополучное решение земных проблем придет из космоса, что братья по разуму добры и благожелательны... Меха­низм зарождения мифа как способа самоорганизации коллектив­ной психики тем самым был вскрыт¹¹. И тот факт, что позднее не без влияния массовой детективно-фантастической литературы и кино отношение к «пришельцам» и «терминаторам» у многих пе­ременилось, только уточняет психологическую картину, так как теперь уже мало кто видит «летающую тарелку», хотя не ослабе­вает поток сообщений о появлении НЛО самых причудливых

конфигураций.

Стоит ли в таком случае считать, что коллективная душа — только фигуральное выражение? К.-Г. Юнг выводил архетипы коллективного бессознательного, опираясь на данные современ­ной биологии: теорию энграмм (мозговых следов), новейшие представления о роли рецессивных генов... Однако главный инте­рес здесь представляет не материальность процессов, а состыко-ванность, если не идентичность, механизмов коллективного и личного бессознательного, а также сознания личности. С этой точки зрения «сгущение» и «смещение» можно представить как своего рода технологические операции, в режиме которых сраба­тывает архетип, приводя разрозненные впечатления к универса­льному представлению. Но, в сущности, те же самые принципы переработки данных используются в психике, когда мыслитель­ный процесс переходит в светлое поле сознания. «Сгущение» и «смещение» обнаруживаются, к примеру, в основе важнейших приемов художественного творчества — метафоре и метонимии.

п См.: Jung K.-G. Ein moderner Mythus. Von Dingen die am Himmel gesehen werden. Z.-Stuttg., 1958.

Так, в метафоре соединяются сходные предметы, явления, дейст­вия, чувства, чтобы создать единое представление, обладающее новым и целостным смыслом. («В саду горит костер рябины красной, но никого не может он согреть». С. Есенин.) В метони­мии подчеркивается характерная деталь предмета, явления, собы­тия или сопутствующая подробность, благодаря чему раскрыва­ются особые оттенки чувства. («Взошли на крыльцо папироса "Дукат" и рядом с ней — козырек». В. Инбер.) Следы «сгущения» и «смещения» сохраняются и в «доказательстве по аналогии» и даже в «математической индукции». И потому особое значение приобретает вопрос, была ли имитативная магия, как посчитал Д. Фрэзер, «ошибочным ассоциированием идей по сходству», а кон­тагиозная магия — «ошибочным ассоциированием идей по смеж­ности», или дело было в чем-то ином. Здесь придется возвратить­ся к тому высказыванию Тайлора, в котором великий этнограф ясроме аниматизма выделял в мифологическом развитии еще и «тиранию слова над человеческим умом». Язык действительно об­ладает силой внушения и особенно самовнушения. Вопрос в том, каким образом «переживание всеобщего сопричастия» могло за­вершаться выраженными в слове, в сущности, однозначными вы­водами, рекомендациями, прогнозами?

.. Магическое мышление как «ассоциирование идей» и по сход­ству и по смежности может породить столь длинные цепочки ме­тафорических и метонимических переносов значений, что собст­венное содержание итоговых представлений утратит очевидную связь с предшествовавшими переходами и обретет совершенно самостоятельное значение, превратится в самодостаточный сим­вол. Почему, например, одним из символов Иисуса Христа явля­ется рыба? Почему, кроме того, рыба в разных культурах является символом богатства, плодородия? (У некоторых народов в соот­ветствии с принципом магической передачи свойств куски рыбы весной разбрасывают по полям для повышения урожайности.) Почему, наконец, считалось, что мир стоит на трех китах? Ответ, возможно, кроется в том, что в северных широтах рыба была основным предметом питания, а значит, источником жизни в те древние времена, когда и земледелие, и скотоводство еще не воз-,$икли, а рыбная ловля при большом количестве чистых рек была безопаснее, обильнее и проще, чем охота. Именно благодаря от-Йршению к чему-либо как жизнеобеспечивающему фактору сое­динились в едином ряду символотворчества рыба, обильность, Плодородие, деторождение (в сказках после съедения волшебной Рыбы рождается чудо-ребенок) и, наконец, Бог как источник: *изни. Некоторые промежуточные переходы значений могли Ьзаимоисключать друг друга (языческие приметы — христианские

Дата добавления: 2015-05-26