Выразительные средства

Базовые психические процессы

Социально-коммуникатив­ные функции

УБЕЖДАЮЩИЙ ТЕКСТ

• Конкретизация идей­но-нравственной перс­пективы социума

• Продвижение или нис­провержение научных концепций, социальных программ, идеологиче­ских систем

• Формирование народ­ных убеждений

• Развитие индивидуаль­ного самосознания

' Организация синхрон­ных действий больших масс людей в процессе социальной практики

■ Сопряжение актуальных фактов и вечных ценно­стей в целях практиче­ской ориентации

Оформление и продви­жение идеологем и т.п.

• Стремление к адекват­ности сознания как к объективной или даже абсолютной истине

• Ассоциации субъектив­ных идей по сходству и смежности

■ Доверие к выводному знанию

• Понимание причинно­сти как всеобщей связи вещей и действий

• Точечное сопряжение сознательного и бессоз­нательного в «Ага-пере-живании»

• Убеждения как созна­тельно-бессознательные паттерны поведения

• Рационализация чувств страха, вины, надежды и тд.

■ Переосмысление импуль­сов табуирования

Наслаждение игрой ума и т.п.

• Интерпретация фактов как инобытия идеологии

¹ Предъявление символов как практических ори­ентиров

■ Дедуктивное умозаклю­чение.

Менторский тон

Ссылки на императив­ные постулаты идеоло­гии и нормы морали как на аксиомы, не тре­бующие доказательства (опорная идея)

* Продвижение паттернов практического поведе­ния (рабочая идея)

* Сюжет, выстраиваемый как доказательное рас­суждение, приводящее «к общему знаменате­лю» живую картинку ре­альности и архетипиче-ский образ

■ Ритуально-многозначи­тельное повествование

¹ Риторические фигуры ' Высокая лексика, пере­межаемая просторечны­ми сравнениями и сло­вечками

• «Фундирующая» эруди­ция

' Замедление темпоритма в ключевых моментах изложения

В практике, да и в теории журналистики техника рационали­стического подхода и технология подготовки убеждающих текстов разработана до тонкости. Овладеть ими достаточно просто. Не 110

случайно в редакциях так много волонтеров, не имеющих специ­ального журналистского образования. Но здравый профессионал не должен обольщаться своей способностью сводить концы с концами в любом комментарии. Нужно видеть не только «дейст­вительность и мощь» идеологем, но и логическую ущербность «притчевого мышления». «Обобщение по детали» может стать привычкой, автоматизмом мышления, и тогда даже недюжинный ум не спасает от заблуждений, от превратного толкования дан­ных, от прямой профанации. Так, конспектируя книгу Г. Гегеля «Наука логики», В.И. Ленин выделяет цитату: «Этот здравый смысл... есть такой способ мышления, в котором содержатся все предрассудки своего времени», — а ремарку делает: «Здравый смысл = предрассудки своего времени»¹¹. Там, где у Гегеля: «в кото­ром содержатся» (помимо многого другого), — Ленин ставит знак тождества, зауживая содержание понятия до искажения смысла реального феномена общественной жизни, что проявится потом самым трагическим образом в теории и практике пролетарской

революции.

Нужно сказать, что читатели тоже способны различать логи­ческие ловушки убеждающего воздействия. Доверие аудитории не безгранично. Характерна в этом отношении реплика инженера И. Паращенко, опубликованная в газете небольшого города: «И нечего людям пудрить мозги различными объяснениями. Люди с образованием могут объяснить, что угодно и как угодно... Самым главным преступлением является сокрытие информа­ции»¹⁸. Читатели теперь тоже люди с образованием. Менторский тон вызывает в аудитории что-то вроде идиосинкразии. Чтобы соответствовать, надо рационалистически относиться к собствен­ному рационализму. «Умей мечтать, не став рабом мечтанья, и мыслить — мысли не обожествив», — сказал великий поэт, который начинал как журналист¹⁹. Конечный вывод склады­вается жестко и определенно: идейная позиция — не пробле­ма партийной принадлежности, а вопрос профессионального са­мосознания, личной ответственности и мастерства самого

журналиста.

Таково четвертое правило техники информационной безопас­ности, и оно, так же как три предыдущих, берет начало и находит свое завершение в психологии журналистского творчества.

1' Ленин В.И. Философские тетради // Там же. Т. 29. С. 245.

18 Паращенко И. О мифе Юрия Фактулина // Троицкий вариант (Троицк, Моск. обл.). 1999..11 июня.

19 Киплинг Р. Заповедь // Киплинг Р. Стихи и рассказы. М., 1997. U J/.

ТлЛ&Л HAtH«bA

ПОЗИТИВИСТСКОЕ

МЫШЛЕНИЕ

И ПРАГМАТИЧЕСКИЙ

ТЕКСТ

«Мне все равно, что такое мир. Все, что я хочу знать, это — как в нем жить. Пожалуй, если додуматься, как в нем жить, тем самым поймешь, каков он», — размышляет журналист Джейк Варне в романе Э. Хемингуэя «И восходит солнце...»¹ Это нечто большее, чем реплика литературного персонажа. Это психоисто­рическое состояние эпохи. В написанном от первого лица эссе «Смерть после полудня» сам Хемингуэй выражается еще более определенно и жестко: «Пусть те, кто хочет, спасают мир, — если видят его ясно и как единое целое»².

Было бы ошибкой видеть в этом проявление эгоизма, или от­каз от «своего человеческого долга», или хотя бы разочарование в жизни. Земные радости и печали мужчины и американца — от катания на горных лыжах, замысловатых коктейлей и африкан­ского сафари до незадачливой любви, финансовых провалов и гибели друзей — он не только испытал, но и воспел, находя во всем философскую подоплеку. Тут вот что существенно. В 1918 г. молодой журналист Э. Хемингуэй добровольно пошел на фронт санитаром. В боях проявил мужество и был награжден двумя ор­денами. Он познал войну, возненавидел ее личной ненавистью и в романе «Прощай, оружие!», многочисленных эссе и рассказах развенчал милитаристские иллюзии. А всю оставшуюся жизнь,

¹ Хемингуэй Э. И восходит солнце // Хемингуэй Э. Избр. произв.: В 2 т М 1959. Т. 2. С. 102.

² Хемингуэй Э. Смерть после полудня // Там же. С. 194.

стоило где бы то ни было разгореться вооруженному конфликту, он отправлялся на фронт. Всегда как доброволец. И всегда про­тив агрессора. Он привозил санитарные машины и оборудование для госпиталей, писал репортажи, воевал как солдат, иногда сое­диняя и то, и другое, и третье. В 1944 г. как военный корреспон­дент он был заброшен вместе с десантом в тыл немецких войск во Франции. В первых же операциях погибли все офицеры. Лей­тенант Первой мировой войны Эрнест Хемингуэй принял на себя командование отрядом. Когда десантники вышли к своим, колле­ги-журналисты даже подняли вопрос об исключении Э. Хемин­гуэя из числа военкоров, «поскольку он взял в руки оружие». Можно увидеть в такой биографической подробности и акт геро­изма, и факт нарушения журналистской этики. Но прежде всего становится ясно: этот человек, не очень заботившийся о том, «что такое мир», жил в нем наилучшим образом. Великий писа­тель на крутых поворотах истории возвращался к своей ранней профессии, мыслил и писал как репортер, может быть, потому что устремлялся «спасать мир», замороченный идеологами и краснобаями.

Но какая, однако же, разница по отношению к торжест­венному оптимизму рационализма! Достаточно сравнить слова Э. Хемингуэя с цитированным выше куплетом застольной песни П.-Ж. Беранже во славу разума, чтобы ощутить потрясающий масштаб перемен. Но по каким причинам и каким образом сло­жились новая парадигма мышления и новый тип текста?

В период расцвета рационализма существовала уверенность, что устройство мира разумно и непротиворечиво, общество ста­новится все более справедливым, познание окончательной исти­ны все ближе и для человека нет ничего невозможного. Казалось, ничто не заставит усомниться в ценности социального прогресса и убежденного поведения. Но царство разума длилось значитель­но меньше, чем владычество первобытной магии и колдовства.

Довольно скоро рационализм обнаружил те же слабости, за которые в свое время великие просветители критиковали схола­стику: логика слишком легко становилась казуистикой, аксиомы превращались в догмы, исчезала возможность опытной проверки выводов. Всеобъемлющие, претендующие на объяснение самых основ мироздания научные системы и классификации не могли объяснить всех новых открытий, изобретений и технологий.

А главное, не сходились концы с концами в социальной жиз­ни. Прежние надежды на установление справедливого и разумно­го порядка не оправдались. Одна революция сменялась другой, ужасая современников иррациональной жестокостью. Эксплуата-

ция человека человеком приобретала чудовищные формы. Войны становились все более кровавыми и все более глобальными в свя­зи с развитием технологий массового поражения. Технический прогресс приносил с собой ощущение нестабильности и хрупко­сти человеческого существования.

Рационалистическая картина мира не совпадала с иррацио­нальностью общественного бытия. Это остро переживали все творческие натуры. И привычные методы творческого отображе­ния действительности утрачивали черты картезианской ясности и определенности. В живописи образ мира расплывался в цветовые пятна (импрессионизм), рассыпался на куски (кубизм), транс­формировался в фантасмагорию (сюрреализм). Математическая сдержанность И.-С. Баха и прозрачность И. Гайдна уступала мес­то мятежным порывам Л. Бетховена, страстному иррационализму Р. Вагнера, торжествующей дисгармонии И. Стравинского. При­знаком усталости от глобальных систем, всеобщих принципов и абсолютных причин было появление новых философов, которые стали отказываться от... философии.

Огюст Конт (1798—1857) был первым, кто произнес новое слово — позитивизм (от лат. positivus — положительный). Он утверждал, что претензии на раскрытие окончательных причин и сущностей должны быть удалены из науки как всякая метафизи­ка, что наука не объясняет, а лишь описывает явления. Не во­прос «почему», а вопрос «как» является главным. Всякое утверж­дение должно быть сведено к данным опыта конкретных наук. И то, что невозможно верифицировать, то есть проверить в опы­те, не имеет научной значимости. С этой точки зрения все уни­версальные законы бессмысленны, потому что вообще верифици­ровать можно не сам закон, а лишь некоторые наблюдаемые про­явления этого закона. О. Конт утверждал «невозможность достиг­нуть абсолютных знаний»³ и вел речь не об идеях, вечных или врожденных, а о «естественных связях между предметами»⁴.

В противовес дедуктивному подходу рационалистов родона­чальники позитивизма считали, что только индукция (восхожде­ние от частного к общему) может дать новое знание. А все остальные умозаключения обладают такой способностью лишь постольку, поскольку они сводятся к индукции. Но они не в си­лах были разорвать пуповину, связывавшую их с традиционной философией. Поэтому, к примеру, у Г. Спенсера (1820—1903), который утверждал, что «материя, движение и сила лишь симво-

³ Цит. по: Родоначальники позитивизма. Вып. 4. СПб., 1912. С. 6.

⁴ Там же. С. 4.

лы неведомого реального», само это «непознаваемое» выступало как «первоначальная причина, в признании которой сходятся на­ука и религия»⁵. А.Д. Милль (1806—1873) утверждал, что высшая цель человеческой деятельности — содействие «счастью человече­ства или, скорее, всех чувствующих существ»⁶.

Позитивисты считали, что философия как особая наука, пре­тендующая на умозрительное познание реальности и стоящая над естественными науками, просто не нужна. Но за этим стояло не только разочарование в идеях Просвещения, но и уверенность в себе, в своей силе и способности на деле разрешить возникшие несообразности бытия. Это становится особенно ясно при зна­комстве с американской разновидностью позитивизма, которая самоопределилась как особое учение — прагматизм (от греч. prag­ma — дело, действие).

Для основоположника нового направления Чарльза Пирса (1839—1914) не существовало никакого истинного философского метода. «Все наше знание плавает в континууме недостоверности и неопределенности», — утверждал мыслитель⁷. Единственной логической операций, ведущей к новому пониманию предмета, для него была абдукция (гипотетическое утверждение, вид непол­ной индукции). Устойчивость и надежность вывода он оценивал по тому, насколько подтверждалось на практике выдвинутое предположение. А уже для Уильяма Джемса (1842—1910) высшим критерием стала польза, практическая результативность рассуж­дения: «Мысль "истинна" постольку, поскольку вера в нее вы­годна для нашей жизни»⁸. И Джон Дьюи (1859—1952) развернул всеобъемлющую теорию инструментализма, согласно которой на­учные категории, законы, "логические формы, гипотезы, концеп­ции и т.п. — не более чем инструменты, создаваемые с целью разрешения практической ситуации. Вопрос об истине тут просто не возникает. Важна только практика, под которой подразумева­ется опыт, стремления и интересы индивида. Все что нужно от инструментов — это «функциональная сила», практическая по­лезность, выгодность. И чуть ли не единственно возможным пу­тем познания оказывается метод «проб и ошибок». С этих пози­ций внешний мир представляет собой не что иное, как содержа­ние опыта. А в категорию опыта включаются все явления и собы­тия жизни и все возможные состояния индивида, включая снови­дения, труд, болезнь, ложь, войну, магию и т.п.⁹

^s См.: Спенсер Г. Основные начала. СПб., 1897.

⁶ Милль Д. Система логики. М., 1914. С. 867.

1 Pierce С. Collected papers. Vol. 1. Camb. (Mass.), 1934. P. 171.

* Прагматизм. СПб., 1910. С. 52.

«Dewey J. Experience and nature. N.Y., 1958. P. 10.

Это было принципиально новое понимание мира. Характер­ной особенностью его было критическое отношение к результа­там деятельности самого мышления, осознание субъективной структуры знания, обусловленного (а значит, и ограниченного) практической деятельностью. Разделение субъективного и объек­тивного, начавшееся в рамках рационалистической парадигмы, продолжилось и затронуло то, что рациональному мышлению представлялось абсолютно достоверным и объективным, — по­знание. Были раскрыты субъективность и относительность мен­тальных моделей мира.

Глубокое сомнение в достоверности «метафизических кон­цепций» было общим свойством всех ветвей позитивизма. Осно­воположники прагматизма заострили до негативизма отношение к «самой метафизической реальности» — внутренним пережива­ниям, к душе человека. Характерно в этом смысле название од­ной из работ У. Джемса, психолога и философа: «Существует ли сознание?» (1888). Он же утверждал, что религиозные догматы истинны в меру своей полезности¹⁰, и даже стал основателем и первым президентом американского спиритического общества (1884). Точку в этом вопросе поставил выдающийся психолог Джон Уотсон (1878—1958): «Сознание и его подразделения явля­ются не более как терминами, дающими психологии возможность сохранить — в замаскированной, правда, форме — старое религи­озное понятие "душа"»¹¹.

Вот как обосновывал Д. Уотсон новое направление в психо­логической науке — «бихевиоризм» (от англ. behavior — поведе­ние): «...поскольку при объективном изучении человека бихевио-рист не наблюдает нлчего такого, что он мог бы назвать сознани­ем, чувствованием, ощущением, воображением, волей, постольку он больше не считает, что эти термины указывают на подлинные феномены психологии... Бихевиоризм заменяет поток сознания по­током активности... с того момента, когда индивид поставлен в такую обстановку, при которой он должен думать, возбуждается его активность, которая может привести в конце концов к надле­жащему решению»¹².

Но если предметом психологии становится не сознание, а поведение, то и метод интроспекции (самонаблюдение в процес­се мышления) оказывается несостоятельным и необходимы дру­гие способы анализа и коррекции деятельности. Объективному наблюдению были доступны как внешнее воздействие, так и от-

¹⁰ См.: Джемс У Многообразие религиозного опыта. М., 1910. ч Уотсон Д. Бихевиоризм // БСЭ. 1-е изд. М, 1927. Т. 6. ¹² Там же.

ветная реакция. И задача психолога-бихевиориста состояла в том, чтобы, варьируя стимулы внешнего воздействия (St) и фиксируя изменения в ответных реакциях (R), установить наперед, какая реакция будет при данном стимуле или каким стимулом данная реакция была вызвана. Когда жесткая взаимосвязь St-»R опреде­лялась, появлялась возможность программировать поведение, за­крепляя в памяти длинные цепочки и комбинации элементарных взаимодействий St-*R, формируя новые связи стимулов и реак­ций с помощью поощрения и наказания. При таком изучении поведения не фиксировалось ничего такого, что можно было бы назвать сознанием, чувствованием, ощущением, воображением, волей... Бихевиоризм и не имел подобных терминов в своем на­учном лексиконе. Психика как таковая была объявлена «черным ящиком», содержание которого не имеет значения для хода иссле­дования. А чтобы не возникало соблазна пофантазировать на счет души и интеллекта, бихевиористы основные исследования прово­дили на белых крысах, самых простых лабораторных животных. Не желая допустить и тени антропоморфизма, Д. Уотсон запрещал сотрудникам употреблять выражения типа «умная крыса»...

Стоит вспомнить, что в эпоху рационализма предметом пси­хологии было именно сознание, главным методом — интроспек­ция, а каждый психолог — «сам себе испытуемый». И шутники не без основания называли ассоциативную теорию «психологией профессоров психологии». Теперь шутники имели не менее вес­кие основания назвать бихевиоризм «психологией большой белой крысы». У животных вырабатывали сложные условные рефлексы на различные стимулы, следя за развитием, дифференциацией и угасанием реакций. Фиксировали, что крыса научается, к приме­ру, открывать клетку быстрее, если ее тренируют не один, а пять раз в день, что дело идет быстрее, если прорабатывается разом только одно задание, что для ускорения процесса обучения необ­ходимо пищевое поощрение после каждого правильного «шага» животного к решению проблемы и т.д. Постепенно становилось очевидно, что во взаимосвязи St-+R возникают некие опосредую­щие звенья, так называемые «промежуточные переменные». Эду­ард Толмен (1886—1959) обнаружил, что в процессе тренировоч­ных занятий в лабиринте у крысы формируются не столько реак­ции на отдельные стимулы или их последовательность, сколько целостная «когнитивная карта» пространства, которую животное способно успешно использовать для поиска пищи даже в случае изменения исходных условий. Эксперименты с вживлением элек­тродов в мозг крысы показали, что в принципе возможно самостимулирование организма, когда поведение определяется не внешними стимулами, а внутренней потребностью. Катего-

рия потребности стала основной «промежуточной переменной» в гипотетико-дедуктивной теории поведения Кларка Халла (1884—1952), который первым применил математическую логику в психологическом исследовании.

Предмет исследования бихевиористов постепенно переме­щался с описания внешнего поведения на изучение ментальных структур — «карт», «планов», «тезаурусов», внутренне детермини­рующих поведение. Для психологии познания вновь стали пред­ставлять интерес психические функции — внимание, память, мышление, язык, рассматриваемые теперь как этапы и уровни переработки информации. Открытия, сделанные в этой области и связанные с процессами распознавания образов, хранения и по­иска информации, принятия решений, нашли непосредственное применение в кибернетике, математической лингвистике, биони­ке и других самых технологически новых направлениях науки. Не случайно структура памяти компьютера, включающая долговре­менную (жесткий диск), кратковременную (кэш-память), опера­тивную (ОЗУ) и видео-память, почти полностью аналогична тео­рии долговременной, кратковременной, оперативной и икониче-ской памяти человека. И характерно, что поисковый прибор пер­сонального компьютера называется «мышь». Хотя, пожалуй, бо­лее честно было бы назвать его «крыса».

Но самое большое воздействие на общество своего времени бихевиоризм оказал через свои педагогические новации. Полу­ченные строго экспериментальным путем приемы оперантного научения, главное в которых — закрепление полезных реакций, были с успехом перенесены на обучение людей. Вся система об­разования испытала мощное воздействие идей программирован­ного обучения, техники пошагового овладения навыками, тесто­вого контроля знаний и умений. Десятки и сотни миллионов лю­дей так или иначе вовлекались в массовые процессы, где не толь­ко разрешались жизненные проблемы, но и складывался особый тип личности. Это был человек дела. Поведение стало его единст­венной психической реальностью, потому что импульс психиче­ской деятельности задавала выгода, а личный успех оставался единственным критерием «действительности и мощи» мышления. Прагматизм оказался адекватной новому времени философией индивидуальной активности, групповой солидарности и обще­ственного оптимизма. Но что это значило для поступательного развития личности и общества?

Как видно, это движение человеческой мысли не было бес­плодным. Хотя прагматизм вызывал вполне понятное раздраже­ние многих мыслителей и моралистов, позитивистская парадигма мышления расширяла возможности интеллекта, увеличивала сте-

пени свободы как по отношению к внешнему миру, так и по от­ношению к самому субъекту. Важнейшим завоеванием стало кри­тическое отношение к деятельности самого мышления, уточнение пределов самосознания, осмысление человеческой практики как текучего, но реального и наблюдаемого процесса взаимодействия объективного и субъективного, материального и идеального, фи­зического и психического. Это привело, с одной стороны, к отка­зу от глобального теоретизирования, а с другой — открыло путь к опосредованному изучению ментальной реальности, ее стихии и динамики. Таким образом, произошла дальнейшая дифференциа­ция основных способностей мышления, что с достаточной опре­деленностью проявляется при сравнении с двумя предшествую­щими парадигмами.

Дата добавления: 2015-05-26