Шавырин Д. По милицейским сводкам — в книгу Гиннеса // Московский Комсомолец. 1991. 1 окт. 1 страница

__ 171

1998.

ность к чему-то непреходящему, великому и вечному, будь то Природа, Община, Бог, Идея, Дело, к тому, что, по словам Э. Эриксона, «значит больше, чем его собственная жизнь», чело­век несет в своих сакральных ценностях ощущение бессмертия и вечности: вечности возрождения природы, вечности рода, вечно­сти Бога, вечности души, вечности добра, справедливости и т.д. Отсюда разнообразные формы предощущения бессмертия, ко­торые переживаются индивидом в своем следовании морали «Сверх-Я», от вариантов биологического бессмертия (в потомках) до бессмертия души и непреходящей ценности свершений. Этого лишено гедонистическое сознание и драйв-мышление, и нет бо­лее мрачного и безнадежного мироощущения, когда конец абсо­лютен, а жизнь полна случайностей.

В свете вышесказанного понятно, почему концепция 3. Фрейда при своем появлении вызвала не только повышенный интерес публики, но и резкое сопротивление тех, кто рассчиты­вал на прогресс разума или мечтал о царстве всеобщей справед­ливости, кто уповал на религию или, подобно руссоистам, утвер­ждал, что «человек от природы добр», кто ценил «тихие семейные радости» или просто страшился отчаяния. Но модель личности, выстроенная 3. Фрейдом, стала универсальным рабочим инстру­ментом гуманитарной науки, потому что многое объясняла, мно­гое врачевала, многое прогнозировала и много находила подтвер­ждений в прошлом. Категории «ОНО», «Я» и «Сверх-Я» обнару­живались в любом состоянии, любой личности, любой эпохе.

Антиномия смерти—бессмертия, инстинкта—духа, материаль­ного—сакрального, принципа удовольствия—принципа реально­сти стояла перед человеком всегда, и периодически высвобождал­ся то один, то другой полюс, никогда не побеждая окончательно. Периодичность, можно сказать, цикличность таких колебаний особенно заметна по Средневековью, когда мистическая и порой удушающая атмосфера истовой религиозности и жесткой сослов­ности раз в год взрывалась неудержимым, стихийным карнава­лом, поощрявшим крайнюю разнузданность нравов и даже ко­щунство в отношении церковных обрядов и иерархов. Карнаваль­ная жизнь была в полном смысле «перевернутой реальностью». Королем избирался дурак, речь перестраивалась на фамильяр­но-площадной лад, серьезность и чинность уступали место глум­лению, а скромность и самоограничение сменялись обжорством и сексуальной распущенностью. Церковь пыталась и не смогла запретить карнавалы. Они продолжались, несмотря на угрозу каз­ней и пыток.

Что в психологическом смысле представлял из себя карнавал, становится ясно, если вспомнить, что одним из центральных об-

164 _

разов-масок народного действа была... смерть. Вообще мотивы биологических отправлений, сексуальности и смерти царили на _карнавале, и для людей на все это время исчезали все табу. Каж­дой ощущал себя частью биологической природы, что называет­ся, «по ту сторону добра и зла», и в порыве экстаза жизнь снова оказывалась изначальным хаосом, а смерть неотъемлемой ее ча­стью. Принцип удовольствия становился единственным ориенти­ром, поиск наслаждения — единственным занятием. Снятие сак­ральных табу и ограничителей превращало человека в биологиче-cisoe существо и вместе с радостью непосредственного существо­вания открывало шлюзы страха — страха последнего конца, стра­ха неопределенности и хаоса. И этому космическому страху, до словам выдающегося культуролога XX в. М.М. Бахтина (1895—1975), противопоставлялась не вечность духа, а материаль­ное же начало в самом человеке¹³.

!, Но вот на что следует обратить внимание. Все знали, что карнавал в строго определенный день закончится. Все знали, что яшзнь вернется в привычное русло, но потом в строго определен-ный день карнавал начнется заново. Это был традиционный дакл, близкий круговороту времен года, но всякий раз требова-. лось сознательное переключение психики. И всякий раз она, безотказно переключалась. Казалось бы, люди владели ситуацией. sHo на самом деле ситуация овладевала людьми. Психоанализ инее и на совсем другом материале описал неподконтрольную гь такого механизма переключения, зафиксировав, что если тательное «Я» временно снимает свои защитные механизмы, 1*» это ведет к переходу на дологический («первичный», по терми-гогии Фрейда) тип мышления, присущий бессознательному, господствуют Эрос и Танатос, борются «влечение к жизни» и Яйчение к смерти»¹⁴. Но отсюда можно сделать еще и вот какой эд: карнавальное погружение в хаос не приводило к необра-1Мым последствиям в психике, потому что действовал внешний улятор — ритуал карнавального действа: время и порядок вий, набор масок, сценарий интермедий типа «Выборы ко-дураков» и т.п. Ритуал карнавала был «религией наизнанку», тем не менее религией в том смысле, что связывал людей, ак­тируя четкие комплексы надличностных архетипов коллек-Мюго бессознательного, придавая индивидуальным пережива-общинную значимость, а потому и непреходящий смысл. *ыденная религия и «религия наизнанку», каждая со своей сто-

ш

'•" См.: Бахтин М. Франсуа Рабле и народная культура средневековья и ренес-"*" • М, 1965. С'^м См.: Фрейд 3. Остроумие и его отношение к бессознательному. М., 1925.

роны; на бытовом уровне разряжали напряжение психоисториче­ской антиномии Средневековья, поддерживая баланс природно­го—духовного, смерти—бессмертия, желания—необходимости, в конечном счете бессознательного—сознания...

Рационализм означал всемирно-историческую попытку опе­реться только на одну сторону антиномической природы человека — сознание. Как уже говорилось, последующее разочарование в способности человеческого разума защитить от хаоса, обеспечить порядок и смысл существования вызвало желание отказаться от порядка и смысла вообще, прежде всего в теоретическом плане. Природное начало в человеке стало рассматриваться как единст­венно достоверный факт. Но пути назад уже не было. Если ра­ционализм стал выражением эмансипации от внешнего мира, то психоанализ вел к эмансипации от мира внутреннего. Вследствие отчуждения и десакрализации интрапсихических ценностей, ко­торые теперь представлялись как продукты психической защиты (по Фрейду) от страха смерти и социального давления («угрозы кастрации» или остракизма), распадались «базовые иллюзии» бес­смертия, справедливости, богоустроенности и осмысленности мира, бывшие основой психической адаптации. Через осознание своей конечности и незащищенности человек подходил к осмыс­лению случайности, хаоса, влечения...

Базовые категории сознания претерпели очередную транс­формацию и легли в основу новой картины мира и весьма специ­фической парадигмы мышления. Принципиально важно, что и позитивизм и инстинктивизм отказывались от трансцендентных абсолютов (в виде Бога или истины) и нравственного императи­ва. Место духовных абсолютов (истины или Бога) заняли эмпи­рические достоверности: успех (у позитивистов) или смерть (у ге­донистов). Императив перестал быть средоточием сакральности и понимался как физическая необходимость: практическая выгода (у позитивистов) или потребность в удовольствии (у гедонистов). Гуманизм, основанный на обожествлении человека — его разума, великодушия, справедливости и т.д., — скептически переосмыс­ливался, временами переходя в воинствующую мизантропию. Мир не воспринимался более как разумный (упорядоченный и Богоподобный) и потому перестал быть антропоморфным в гла­зах ученых, многие из которых переживали это как личную утра­ту. Но, строго говоря, антропоморфным переставал быть не толь­ко мир, но и человек, который тоже утратил разумность и пред­стал как вместилище или орудие стихийных природных сил, из­начально чуждое нравственности и какого бы то ни было альтру­изма. Оба главные психологические течения того времени — би­хевиоризм и психоанализ — при всем внешнем различии пыта-

? лись рассматривать человека с позиций в равной степени неант­ропоморфных. Бихевиоризм перешел на изучение животных, рас­сматривая их как психологический аналог человека. Психоанализ сконцентрировался на исследовании биологических инстинктов у душевнобольных, лишенных возможности контролировать свои влечения, экстраполируя затем свои выводы на психику всех лю­дей и народов. И нельзя упускать из виду, что и те и другие до­бились поразительных научных результатов.

Позитивистская линия дала начало современному релятиви­стскому мышлению, основанному на принципах относительно­сти, дополнительности, стохастичности, вероятности. Вне этого подхода невозможно было бы открытие виртуальных частиц, создание квантовой теории, анализ порождающих грамматик, разработка искусственных языков программирования. ₍ Линия иррационализма дала начало новой психологии, пре-

% 1 вратив ее в эффективный исследовательский и терапевтический f, i инструмент, применимый как в индивидуальном, так и массовом порядке. Психические процессы и их влияние на социальную pe­lf альность стали теперь предметом объективного изучения и даже программирования, лишаясь при этом какого бы то ни было ант­ропоморфизма. Следствием многочисленных психологических и кросс-культурных изысканий такого рода стало осознание нрав­ственной автономии личности (самостоятельный выбор мораль-«ных правил вплоть до формирования собственной квазирелигии) s и толерантность к иным системам и взглядам; развитие изощрен­ных методов промывания мозгов и овладение приемами социаль­ной защиты от манипулятивного воздействия; укрепление суве­ренности индивидуального сознания по отношению к коллектив­ным процессам и ухудшение коммуникабельности... Как видно, каждое из новообразований антиномично. Например, десакрали-гзация механизмов психической регуляции приводит, с одной сто­роны, к дегуманизации, попыткам глубинной манипуляции и психотеррору, а с другой — к эмансипации от коллективного со­знания и социального контроля, к защите суверенности личности f)U в итоге интериоризации великой концепции прав человека. j Причем обе стороны неустранимы. Развитие их может идти па­раллельно, вызывая сшибки сознания, порождая как адекватные, '■Wuc и неадекватные реакции.

* С чисто научной точки зрения парадигма собственно драйв-Мышления исторически бесперспективна. Это слепая ветвь. Свое­го рода аппендикс. В качестве самодовлеющего умонастроения т-Ифайв-мышление приводит к безграничному гедонизму (сексуаль­ной распущенности, наркомании, анархии) и самоуничтожению (отчаянию, безнадежности, суициду). Как преходящее состояние

в момент релаксации, стресса, подросткового созревания, «карна­вала», кризиса, революции оно способствует смене идентичности, сбросу невыносимого напряжения через кратковременный воз­врат к собственной биологической природе. Долговременное пре­бывание в этом состоянии равнозначно затянувшемуся наркозу — можно навсегда утратить сознание и саму жизнь. Это относится как к отдельному человеку, так и к социуму в целом. Закат всех цивилизаций сопровождался активизацией гедонистических тео­рий и господством драйв-мышления в массовой среде. В некото­рых случаях это способствовало смене культурной парадигмы (исторической идентичности социума) и приводило к воцарению новых идеологем, как правило, аскетического характера, отрица­ющих ценность чувственных наслаждений в пользу сверхчув­ственного, трансцендентного. Классический пример — закат Античности, падение Римской империи и превращение христи­анства во всеевропейскую религию.

Путь от буржуазных революций к современной демократии, от третьего сословия к среднему классу, от индустриального бума к постиндустриальному обществу потребления сопровождался бурным ростом числа вовлекаемых в общественные пертурбации людей. Все становилось массовым: конвейерное производство, профессиональное обучение, политические движения, поп-искус­ство и прочее, и прочее, и прочее. Но психологически самое важ­ное заключалось в том, что человек получал множество вариантов выбора, и выбор его, по определению, был свободным. Ни общи­на, ни религия, ни идеология, ни экспертиза не имели права официально запретить или насильственно отменить личное реше­ние. И это в корне меняло психоисторическую ситуацию, как бы сильны ни были традиции.

Дело в том, что к этому времени на самые главные из «про­клятых вопросов»: «свобода вероисповедания», «выборность влас­ти», «отмена сословных привилегий», «всеобщее образование», «защита собственности», «поддержка личной инициативы и пред­приимчивости» и т.д. — уже был дан приемлемый ответ. Фигура­льно говоря, принцип реальности позволял теперь переключиться на принцип удовольствия. Разумеется, не для всех и, разумеется, не в периоды экономических кризисов, военных конфликтов и революций. Но все-таки вышедший на авансцену истории массо­вый человек мог выбирать не способ выживания, а стиль жизни. А это выбор — свободный и личный, можно сказать, интимный, на основе собственных желаний. Сознание как бы отодвигает на второй план императивы коллективного бессознательного, рели­гии, идеологии, опыта и прислушивается к импульсам индивиду­ального бессознательного. Но в индивидуальном бессознатель-

_ном, описанном Фрейдом как «ОНО», властвуют инстинкты и биологические влечения.

Удачные способы реализации влечений (как найденные инту­итивно, так и предварительно продуманные) закреплялись в устойчивые паттерны мышления, общения и поведения. Драйв-мышление спонтанно овладевало личностью. Оно не только со­блазняло, но и развивало потребности, изощряло мысль и дрес­сировало волю. И в полной мере свою действительность и мощь драйв-мышление обнаруживало, становясь главной парадигмой массового сознания. Тогда оно превращалось в решающий психо­логический фактор потребительского рынка, всеобщих выборов, кассовой культуры, государственной идеологии, общественной нравственности, коллективных акций и всенародных пережива­ний. Но только в том случае, если хаотическое переплетение лич­ных влечений и «собственных удовольствий» закручивалось в од­нонаправленный поток под влиянием вождя, популярного лозун­га, поветрия моды или другого гиперактуализированного фактора массовой коммуникации. Все это коренным образом переменило уфм тип творчества-в-процессе-коммуницирования, и пресса окончательно превратилась в mass-media.

г, Прежде всего следует отметить, что резко расширилась ауди­тория, и журналистика стала массовой не только по принципу ^З^оздействия, но и по типу читателя. И оказалось, что структура Ji «Йггательских предпочтений массового человека иная, чем тради- f&toii образованных сословий. Поначалу казалось, что это имеет f *Щсто коммерческое значение, и для расширения тиража газеты ₍модифицировали содержание и стиль подачи применительно к Мусам потребителя. Появились «бульварные журналы», а потом р*«желтая пресса». Разумеется, сразу же появились критики, ко-|Ирые заговорили о «развращении масс» буржуазной печатью. ^Однако находилось и высокоидейное обоснование. «Желтая прес-|Ш двинула человечество и научила его читать. Конечно, я знаю, ЩШ скажете: "Она научила людей читать отрывки, статьи и скан-иьные истории". Это так. Но что они читали до того, как я на-их читать хоть что-нибудь? Вы думаете, они читали "Тайме" ИЦекспира? Они ничего не читали! До меня им нечего было чи-, — говорит герой первого романа о журналистах под харак­терным названием «Калибан» media-магнат Бульмэр, прототипом iJjWoporo был лорд Нортклиф, заложивший основания «яростной *'%*ьварной прессы» Великобритании¹⁵.

■i >!4 Впрочем, эти споры не могли иметь существенного значения, **К как очень скоро стало очевидно, что без mass-media обще-

¹¹ Джордж У. Калибан. Л., 1926. С. 321-322.

ственная жизнь теряет управление. А потому и для элитных кру­гов тоже издаются журналы и газеты, в которых политическое фрондерство и интеллектуальные завихрения перемежаются с фривольным репортажем и эротическими изысками. Иногда по­добные издания выполняют важную политическую функцию. К примеру, парижская газета «Подсадная утка» (Le Canard encha-ine) без стеснения публикует самые скабрезные сплетни, а свой политический комментарий ведет во фривольно-юмористическом стиле, забавно и безответственно. Но то, что в «Подсадной утке» публикуется как непроверенный слух, назавтра разбирают как ре­альное событие самые солидные газеты только на том основании, что это уже было опубликовано. И получается, что откровенно бульварный журнальчик задает тон, как бы дирижирует хором «качественной» прессы, позволяя выносить на общее обсуждение не только альковные, но и политические тайны и подвохи. Впро­чем, это скорее исключение. Правило же демонстрирует пресло­вутый «Playboy», который поначалу перемежал «картинки» вы­ступлениями ведущих политиков, ученых и писателей (опублико­вал, к примеру, интервью с Фиделем Кастро, на что не решился бы тогда ни один другой журнал), но постепенно превращался в банальное секс-ревю. Суть состояла в том, что массовизация прессы потребовала переориентации творчества-в-процессе-ком-муницирования. «Средний мужчина или женщина не читают га­зету с целью получения инструкций, поучений или знаний, но главным образом для того, чтобы удовлетворить свое любопытст­во относительно событий дня», — сформулировал Райер С. Йост новую творческую установку, ставя во главу угла апелляции к ин­дивидуальному бессознательному читателя¹⁶. Сложился новый тип текста. И оказалось, что он примитивнее, чем все предшест­вовавшие, потому что влечения и страхи людей более схожи и менее разнообразны, чем их верования, идеи или умозаключения. Но зато он массовиднее всех предшествующих, потому что влече­ния и страхи есть у каждого.

Универсальность структуры нового типа текста поддержива­лась его подчеркнуто развлекательной направленностью. Речь ве­лась, казалось, о вещах внеидеологичных, даже внедуховных, бы­товых, о заботах отдохновения и нескучном времяпрепровожде­нии, что нужно каждому и в той или иной степени интригует всех. Но оказалось, что ничто так не унифицирует мышление, общение и поведение людей, как массовые развлечения, игрища и демонстрации. Наступил, по меткому выражению С. Москови-чи, «век толп», когда на массовых митингах закладываются «судь-

¹⁶ Цит. по: Основные принципы журнализма // Журналист. 1925. N° 10. С. 26.

боносные» виражи политики, а в массовых зрелищах ищут ре­шения любых духовных проблем. «Револьвер-журнализм» буль­варной прессы подоспел тут как нельзя более кстати. И новый тип сообщения, основной функцией которого, как представляет­ся журналистам, стало развлечение, удовольствие, наслаждение, можно назвать гедонистическим текстом, который полностью со­ответствует структуре и динамике драйв-мышления.

На этой основе выросла особая концепция журнализма, рас­ходящаяся с просветительской, рационалистической школой «га-зетоведения», да и с прагматической «теорией новости». Мол, со­всем не обязательно писать о том, что практично, разумно и ос­мыслено. Мол, важна не передача информации, а достижение форс-мажорных состояний и острых ощущений: стресса, потря­сения, фрустрации, ужаса, экстаза. К примеру, лучшее время на телевидении отдается конкурсам с большими выигрышами («Поле чудес», «Своя игра», «Пойми меня»), шоу с элементами риска для участников («Форт Байярд», «Империя страсти», «По­следний герой»), ток-шоу, муссирующие прежде запретные темы («Про это»), хит-парады, конкурсы красоты, шокирующие ситуа­ции и несуразицы («Скандалы недели», «Вы — очевидец»), устра­шающие репортажи («Криминальная хроника», «Дорожный пат­руль»). В прессе и на радио те же принципы реализуются с мень­шей наглядностью, но с большим цинизмом, включая использо­вание нецензурной лексики.

Конституирующая особенность, стержневой момент гедони­стического текста — эпатаж: стремление подать как высшее удо­вольствие нарушение табу, осмеяние ценностей, выход за рамки норм и законов и т.п., подкрепляемый сверхсильными материа-J льными раздражителями: демонстрацией больших выигрышей, картин страдания и смерти, порнографией, ненормативной лек- ф сикой и т.п. В предельном выражении это выводит гедонистиче-I ский текст за грань допустимого в массовых коммуникациях. Но? адепты драйв-мышления, раз начав, не могут остановиться, пото- l My что гиперэксплуатация естественных потребностей и механиз-* мов саморегуляции организма сопровождается реакциями пере-*^; рождения. Даже когда приходит ясное понимание последствий. К примеру, статья «Теплая хватка порна» в «Московском комсо­мольце» состоит, по сути, из медицинского диагноза и жалоб *&ртв болезни: «Психологи описывают "пристрастие" к изуче­нию заочного полового акта как процесс, когда человек настоль­ко привыкает к этому, что все другие потребности полностью вы­тесняются. "Картинка" вызывает и психологические, и химиче­ские изменения в организме... Однажды вы просыпаетесь и по-

нимаете, что уже не можете жить без этого... Это как наркома­ния, — я понимаю, что это мне не нужно, но желание слишком велико. Тянут уже не журналы, а порожденные ими фантазии... Кошмар в том, что они начинают меня физически мучить. Вся остальная жизнь осталась за бортом...»¹⁷ Но это не предостерег­ло общественно-политическую (!?) газету ни от живописания секс-скандалов, ни от «исповедей» мужчин-стриптизеров, ни от употребления как новомодных, так и старорусских названий не­которых частей тела, ни от рекламы «интим-услуг».

В массе своей журналисты отнюдь не пресловутые «девушки без комплексов». И активность газет, где «комплексов» не боль­ше, чем у забора, которому все равно, какие на нем написаны слова, провоцирует внутреннюю конфликтность во всем пишу­щем сословии. Отсюда попытки заглушить моральный диском­форт демонстративной издевкой, площадной риторикой, циниче­скими прогнозами, в конечном счете глумлением над всем и вся. Так в гедонистическом тексте появился коронный признак — глумливость, благодаря которой журналисты свысока, как бы тре­тируя «низкие истины», лично им чуждые и омерзительные, жи­вописали подробности, «срывали покровы», разоблачали и витий­ствовали. Но журналистский глум — не только благопристойное прикрытие предосудительного умысла или примитивного циниз­ма. Прежде всего это санкция на бесцеремонность в обществен­ных отношениях, почти что легализация коммуникативного суда Линча, официальная индульгенция на любые ответные оценки и поступки, которые вызовет гедонистический текст, возбуждаю­щий драйв-мышление массы людей. Отказаться от такого соблаз­на психологически очень трудно. Почти невозможно. Но с этого момента гедонистический текст из безобидного развлекательного чтива превращается в коварное средство, чреватое информацион­ным насилием, духовными и политическими манипуляциями.

Но следует понимать, что глум не изначальное качество гедо­нистического текста, а свойство специальное, привносимое со­знательно для достижения манипулятивных эффектов. Оно над­страивается над основными механизмами апелляции к индивиду­альному бессознательному, которые могут действовать сами по себе и которые могут быть охарактеризованы через описание конкретных текстообразующих принципов.

Это прежде всего десакрализция (развенчание, профанация, опошление) фундаментальных духовных ценностей и культурооб-разующих символов социума. Модельный прецедент — дискуссия

17 Поэгли В. Теплая хватка порна // Московский комсомолец. 1993. 10 окт.

в популярном еженедельнике: «Зоя Космодемьянская: героиня или символ?» Начало ей положила статья «Уточнения к канони­ческой версии», в которой утверждалось, что партизан «ориенти­ровали на осуществление тактики выжженной земли», что ущерб наносился не оккупантам, а мирным жителям, что мученическая смерть юной девушки была бессмысленной и т.п.¹⁸ «Редакция предполагала — реакция читателей будет неоднозначной», но, опубликовав два документально обоснованных протеста, газета основное место предоставила слухам и версиям, которые невоз­можно проверить, но из которых следовало, что, во-первых, ни­какого подвига не было («девушка эта шла ночью из леса, за­мерзла и, подойдя к сараю, где были 2—3 немецкие лошади, ре­шила отдохнуть. Часовой поймал ее и привел в хату»), что, во-вторых, немцы сами партизанку не пытали («старушка Зою била скалкой за поджог»), что, в-третьих, подвиг был, но совер­шила его не Зоя Космодемьянская («...когда увидела в "Комсо­мольской правде" фотографию казненной девушки... я сразу уз­нала в ней Лилю А...») и что в конце концов у героини было не все в порядке с психикой («перед войной в 1938—1939 гг. де­вочка по имени Зоя Космодемьянская неоднократно находилась на обследовании в ведущем научно-методическом центре детской психиатрии...»). Характерно и редакционное резюме по итогам дискуссии: «От себя добавим только одно — без сомнения, де­вушка, погибшая в Петрищеве, приняла нечеловеческие муки, и как бы ее ни звали, ее будут помнить. Ее и других, известных и безымянных, положивших жизнь на алтарь Победы. Другое де­ло — насколько оправдана была эта жертва»".

Приемы десакрализации жестки и откровенны. О них можно судить уже по заголовкам публикаций:

• «Уточнения к канонической версии» — поиск теневой сторо­ны в героическом поступке и высоком характере.

• «Наташа Ростова — секс-бомба XIX века» — сведение к скабрезности шедевров искусства.

• «Секс по-христиански», «Я хотела уйти по Чуйскому тракту в буддийский монастырь... (исповедь особо опасной реци­дивистки)» — уравнивание, нивелирование высокого и низ­кого.

• «Вперед, к победе чего-нибудь!» — огульное опошление идейного подхода к реальности.

¹⁸ См.: Уточнения к канонической версии // Аргументы и факты. 1991. N9 38.

¹⁹ Зоя Космодемьянская: героиня или символ? // Там же. Ni 43.

• «Жрец любви», «Жена купила меня за штуку баксов», «Обоих убил я», «Русь голубая» — приведение к обыденности амо­ральных или противоестественных действий и феноменов.

• «Новые технологии суицида», «Место окончательной регист­рации граждан (Репортаж из морга)», «Кладбищенская ком­муналка (На столичных погостах евреи соседствуют с му­сульманами)» — включение темы смерти в ряд житейских и политических проблем.

• «Грядут новые испытания для автовладельцев», «Лекарство оказалось заражено бактериями», «Руки у чекистов, наконец, станут чистыми» — пресечение надежд на социальные ини­циативы и структуры.

Но какие бы приемы десакрализации ни применялись, сю-жетно они выстраиваются по принципу нарушения табу (отказ от запрета, пренебрежение правилами, выход за границы). Это прояв­ляется в предпочтении асоциальных тем, ненавязчивом оправда­нии отклоняющегося поведения и подспудной привлекательности образов «непонятных и тонко чувствующих» гомосексуалистов, террористов — «настоящих мужчин», маньяков с «трудным детст­вом» и т.п. Поиск смягчающих обстоятельств и «нестандартных» мотивов — первый этап размывания социальных табу, отступное по отношению к еще живым идеалам. При этом могут использо­ваться отдельные, наиболее важные элементы прежней системы ценностей: гуманность, терпимость, права личности, свобода са­мовыражения, справедливость и т.п. Однако содержание этих по­нятий размывается и целенаправленно искажается, так что са­до-мазохистские практики, например, предстают как реализация свободы выбора («Про это», НТВ), террор — как акт справедли­вой мести (репортажи о бесчинствах боевиков Басаева в Буден­новске в «Московском комсомольце» и на НТВ, 1995), а убийст­во — как следствие социальной нетерпимости и непонимания («Расплакался и рассказал, как убивал мать» //«Опасный воз­раст», 1999). Спутанность понятий достигает уровня глубокого хаоса, грань между добром и злом исчезает, возникает ощущение, что «полная жизнь» — это только жизнь нарушителя норм и границ.

Энергетическую подпитку процесса обеспечивает принцип ак­туализации инстинктивных влечений путем непосредственного на­зывания или картинной демонстрации предметов и действий, способных вызвать рефлекторное возбуждение. Упоминание, комментирование и особенно наглядное предъявление или дета­льное описание эротических поз, актов самовластия, насилия, унижения и вообще беспредела, сцен отчаяния и гедонистическо-

го риска, пачек «бешеных денег» от удачи, добычи или стяжа­тельства провоцируют неконтролируемые биологические импуль­сы и раскачивают паттерны просоциального поведения. На бес­сознательном уровне не существует слов «нет» и «нельзя». Како­вы бы ни были установки и ценности человека, он не может не отреагировать, поскольку срабатывают безусловные рефлексы, а в итоге и высшие психические функции подвергаются, можно ска­зать, перерождению снизу. Не случайно во всех культурах и цивилизациях существуют свои правила приличий, ограничиваю­щие свободу проявления некоторых чувств, запрещающие назы­вание и демонстрацию особо эротических или кровавых образов. Это облегчает людям возможность самоконтроля и доверительно- to общения с окружающими.

••'у Актуализация инстинктивных влечений плавно переходит на Зфовень провоцирования витальных страхов, и это следующий принцип структурирования гедонистического текста. Из фунда­ментальной потребности в самосохранении (физическом и мо­ральном) проистекает страх смерти, боли, страданий, унижений. <£голь же изначальна потребность в самоутверждении и происте­кающая из нее внешняя активность и агрессивность. А неконтро­лируемая агрессивность вызывает бессознательное чувство вины, Проявляющееся в нарастающих страхах преследования, одиноче­ства, беззащитности. Поэтому провоцирование витальных страхов Уцожет быть как прямым (демонстрация ужасающих сцен боли, фучений, издевательства и т.п. в расчете на «эффект присутст-|«ия»), так и косвенным (нагнетание чувства вины, внушение бо-jijl^HH расплаты за собственную агрессивность и т.п. в расчете на ИВффект приобщения»). Интенсивно используются те формы, ко-ifppbie предполагают, так сказать, реальное участие представите­ли аудитории: всевозможные конкурсы, лотереи и викторины, ~"!■ можно выиграть крупную сумму и самоутвердиться, а можно эиграть и даже потерять лицо (например, если есть без ложки И петь без сопровождения, как в одном из шоу Л. Ярмольника, рВШ раздеваться при всех, как в шоу Н. Фоменко «Империя стра-йр^м*)- Новейшие приемы интерактивных теле- и радиопередач у *'Леей практически аудитории создают ощущение непосредствен­ней и деятельностной вовлеченности в события, и суперсовре-ррЮнный «эффект участия» воскрешает в электронных mass-media 1§Люсферу коллективных магических ритуалов древнейшей мас-йР^ой коммуникации. * " Однако, несмотря ни на какие ухищрения, все стимулы, не «ющие реального жизненного значения, не находят действи-ьного подкрепления и быстро утрачивают возбуждающую

Дата добавления: 2015-05-26