Детство и отрочество 2 страница

Второй раз дядя Мануэль повез нас в монастырь, расположенный в Сан-Мильян-де-ла-Когулья, в семи километрах от Канильяса. Не проехали мы и половины пути, как мотор заглох, и его никак не удавалось запустить вновь. Пришлось вызвать из Канильяса пару мулов и запрячь их в автомобиль. [23]

Так не очень торжественно, сопровождаемые ироническими замечаниями встречных, мы вернулись домой.

Часто посещал нас и другой родственник, барон де Маве («безвкусный Федерико», как называла его бабушка). Он всегда приезжал в ярко разукрашенной коляске, верх которой и сбруя лошадей по его приказу были разрисованы баронскими коронами. Де Маве был невысокого роста, коренастый, с бородкой клином. Одевался он, как все говорили после его отъезда, очень безвкусно — черта, не свойственная нашей семье. Однажды утром я поехал с матерью в Нахера. Там на площади мы увидели группу в шесть или семь человек, окружившую, необычайно экстравагантное существо, которое, заметив нас, стало делать знаки, чтобы мы остановились. Им оказался достойный Федерико Маве в живописной форме ордена рыцарей Калатравы, ожидавший здесь направлявшуюся в Сан-Мильян инфанту Изабель, чтобы приветствовать ее и воздать почести. На общем фоне городской площади, рядом с просто одетыми крестьянами де Маве в своем наряде — широком белом плаще, со шпагой и в шляпе с пером — выглядел так странно, что впечатление от его комичного вида надолго сохранилось в моей памяти.

Помню и его сочные, крепкие замечания по поводу оплеух, заработанных им из-за склонности приставать в коридорах к горничным; он не мог пропустить ни одной из них.

Часто вспоминали в нашем доме о визите, который нанес бабушке епископ, я думаю Калахоррский. Канильяс издавна славился своим вином кларет, подобного которому не было во всей Ла-Риохе. Однако некоторые его чудесные качества при известных обстоятельствах могли стать коварными, особенно для тех, кто о них не знал. Эта необыкновенная жидкость, выпитая несколько охлажденной в жаркий день, кажется очень приятной, легкой и нежной на вкус. Но ее крепость превышает двенадцать градусов.

У нас в семье хорошо знали: стоит гостям выпить кларет, они становятся необычайно веселыми. Почтеннейшие дамы, друзья или родственники моей бабушки, постепенно пьянея, высказывали такое, о чем в свои семьдесят лет никогда не позволили бы себе говорить в трезвом состоянии. Помню очень уважаемых господ, которые под воздействием этого напитка выбалтывали мысли, скрываемые ими в течение всей своей долгой жизни.

Раньше мне не приходилось близко видеть епископа, поэтому я с большим любопытством наблюдал за ним и слушал, [24] о чем он говорит. Но вскоре мне стало скучно, и я, как только представился случай, исчез из гостиной, отправившись посмотреть, что делается на кухне.

В тот день стояла жара, и двери балконов столовой были открыты настежь; они выходили на дорогу, круто уходящую вверх, по которой поднимались груженые подводы. Мулы изнывали от палящих лучей солнца и двигались очень лениво. Вдруг с улицы донеслись отборнейшие ругательства из ассортимента эпитетов риохских дорог. Все пришли в страшное смущение. Господин епископ, также почувствовавший неловкость, сделал вид, будто ничего не слышит. Бабушка приказала закрыть балконы, и обед продолжался.

Превосходный кларет отлично помогал справиться с обильными риохскими блюдами. В результате, несмотря на невыносимую жару, гости чувствовали себя неплохо. Однако духота усиливалась, и господин епископ спросил у бабушки, почему она приказала закрыть балконы. Если это сделано для того, чтобы избавить гостей от брани, доносившейся с улицы, то его лично подобные выражения не пугают, ибо он жил в Калахорре, а там ругаются сильнее, чем где бы то ни было в Ла-Риохе. Балконы снова открыли, и, хотя ругательства доносились по-прежнему, после слов епископа никто уже не обращал на них внимания.

Поместье Сидамон, как я уже отмечал, сильно отличалось от усадьбы в Канильясе. В Сидамоне все выглядело значительно проще. Там постоянно жил Маноло, мой брат по отцу, который сам довольно энергично и эффективно руководил хозяйственными работами в поместье. Доходы Сидамон приносил значительно меньшие, чем Канильяс. Брат жил уединенно и скромно, совершенно не стесняя себя соблюдением обычаев, считавшихся в Канильясе обязательными. В своем имении он трудился больше всех. Вставал рано и работал целый день; когда требовалось, чинил косилку, лечил мула или готовил большие бочки для вина; не чурался никакой работы и не стыдился, если люди, пришедшие к нему с визитом, заставали его с грязными руками или в одежде, запачканной маслом или землей.

Каждый раз, приезжая в Сидамон, я старался продлить свое пребывание там. Помимо любви, которую я питал к Маноло, всегда очень радушно принимавшему меня, жизнь в поместье привлекала меня своей естественной простотой; я ездил верхом, охотился в великолепном горном дубовом лесу, помогал брату по хозяйству. [25]

Рабочие из усадьбы и жители окрестных деревень уважали Маноло за ум, трудолюбие, простоту. Он действительно обладал многими положительными качествами, хотя, как и все люди, не был лишен и слабостей.

Одна из них — преклонение перед мнимым благородством своих предков. Удивительно, что простой по натуре человек, без барских предубеждений и замашек важных и напыщенных господ, мог интересоваться и гордиться генеалогическим древом, фамильными гербами и титулами своей семьи.

Другая его слабость — убеждение в необходимости при любых обстоятельствах защищать идеи карлистов и церковь, независимо от того, справедливо это или нет. Я не сомневаюсь, что он искренне верил в необходимость этого.

Мне никогда не удавалось понять, каким образом в Маноло совмещались самые противоречивые черты. Казалось бы, человек, полностью посвятивший себя работе в поместье, простой в обращении со всеми, независимо от того, бедняки ли это, друзья или знатные родственники, должен был в силу своего образа жизни и положительных душевных качеств симпатизировать людям и партиям, стоящим за прогресс, демократию и стремящимся к более справедливому общественному устройству. Но вопреки логике и несмотря на презрение, которое он питал к барчукам, называя их паразитами, политические симпатии и действия Маноло совпадали с интересами людей и партий, защищавших средневековые идеи и вообще выступавших против какого бы то ни было прогресса.

В 1905 году моя мать и я решили провести зиму в Мадриде.

Мы поселились в квартире сестры Росарио и ее мужа на улице генерала Кастаньос. Впервые, не считая поездок в Канильяс и Сидамон, я покинул маленькую и скромную Виторию.

Мадрид произвел на меня огромное впечатление, которое сохранилось в моей памяти, несмотря на годы, прошедшие с тех пор. Помню, меня поразили большое количество экипажей, кучера и лакеи в цилиндрах и элегантнейших ливреях. Уже тогда я безумно любил лошадей, поэтому пришел в необычайный восторг от великолепных всадников и амазонок, разъезжавших по Ретиро или Кастельяна.

В Мадриде я впервые увидел трамваи. Они были красного цвета, за что мадридцы прозвали их «раками». Садясь в трамвай, я имел возможность за 15 сантимов совершить полный круг по Листа, Сан-Херонимо и Баркильо. С удовольствием вспоминаю шум мадридских улиц, столь непохожих на улицы [26] Витории: с раннего утра раздавалось громыханье тележек старьевщиков, вскоре к нему присоединялся звон колокольчиков молочных ослиц и пронзительные голоса уличных торговцев, нараспев расхваливавших свои товары. До сих пор помню зазывные выкрики одного из них: «Превосходный творог из Мирафлорес-де-ла-Сьерра!» Затем появлялись веселые органщики, которым всегда бросали с балконов мелкие монеты. На всю жизнь сохранились в памяти и тысячи других деталей, в общем незначительных, но оставивших в моей душе глубокий след.

Спустя немного времени у меня появились в Мадриде приятели. Они были примерно моего возраста и принадлежали к различным социальным слоям. Самого близкого из них звали Лёпис. Его отец держал табачную лавочку на улице Архенсола. Другой, Хулиан, был сыном владельца угольного склада, расположенного на углу нашей улицы; Аграсор, судя по его дому, происходил, видимо, из семьи крупного буржуа и, наконец, четвертый — сын министра финансов Санта Мария.

Впятером мы составляли довольно дружную компанию. Местом наших сборищ были скамейки на площади Лас Салесас, излюбленное место нянек и кормилиц. Кто бы мог подумать, что одна из тех малюток, которых при нас кормили здоровые и элегантные кормилицы, через 26 лет станет моей женой!

По воскресеньям мы совершали дальние экскурсии на велосипедах и не раз доезжали до дворца Эль Пардо. Хорошо помню маленький поезд, который звали «машинкой», ходивший между типичным мадридским предместьем Бомбилья и Эль Пардо.

О тех месяцах, проведенных в Мадриде, у меня сохранились и более сильные впечатления, связанные со свадьбой короля и покушением на него анархиста Морраля. Обсуждение этой свадьбы в нашем доме началось задолго до празднования самого события: мужа моей сестры назначили адъютантом к одному русскому князю, приглашенному на церемонию бракосочетания. Чтобы посмотреть на свадебный кортеж, мы отправились в дом знакомого риохца, друга нашей семьи — Пио Эскудеро. Он служил заместителем директора «Банко де Эспанья» и жил на улице Фернанда VI, по которой должно было проходить свадебное шествие. Нам не удалось рассмотреть лиц молодых супругов, но мы увидели всю вереницу нарядных экипажей. Особенно меня поразили коляски с великолепно [27] украшенными лошадьми, изящные костюмы стремянных и свиты. Все свидетельствовало о расточительной роскоши. Нечто подобное я представлял себе по сказкам «Тысячи и одной ночи». Когда кортеж проследовал перед нашим балконом, кому-то пришла в голову мысль посмотреть на него еще раз. Переулками мы добрались до улицы Майор, когда по ней уже проходила королевская свита. Вдруг мы услышали сильный взрыв и увидели множество людей, бежавших посреди улицы, не обращая внимания на солдат, загородивших путь и пытавшихся задержать их. Вскоре нам попался первый раненый. Все лицо его было залито кровью. Не знаю почему, но мы продолжали двигаться к месту взрыва, пока нас не остановили солдаты. В это время я увидел, как пронесли еще несколько раненых и убитых. Мои воспоминания об этих минутах довольно смутны, словно все происходило в кошмарном сне. Помню, мне с трудом удалось добраться домой, так как улицы вокруг места происшествия охрана перекрыла, движение было остановлено. Наконец меня пропустил один сержант, очевидно, решивший, что одиннадцатилетний мальчик не мог быть виновником покушения. Мать и сестру я застал в сильном волнении, вызванном фантастическими слухами, разнесшимися по Мадриду.

Виновник случившегося, анархист Морраль, снимал комнату с балконом на третьем этаже на улице Майор. Когда показалась королевская коляска, он бросил в нее бомбу, замаскированную в букете цветов. Немедленно последовал взрыв. Воспользовавшись паникой, Морраль бежал.

Я не помню ни деталей, ни причин, вызвавших приезд в Виторию трех господ из Сан-Себастьяна, решивших провести здесь испытания самолета своего изобретения — AMA. Название составлено из начальных букв фамилий этих инженеров — Амеска, Мухика и Аскона.

Для своих экспериментов они выбрали Кампо-дель-Акуа — поле в четырех километрах от Витории. С тех пор на протяжении многих лет оно являлось официальным аэродромом столицы провинции Алава. Это происшествие — а в то время испытание самолета несомненно было происшествием — оказало решающее влияние на мою жизнь и на жизнь моих друзей: Альфаро, Сириа и Арагона.

С того времени, как сансебастьянцы обосновались в Акуа, наша маленькая группа постоянно с любопытством следила за всеми подготовительными работами. Наш интерес к этим экспериментам был настолько велик, что, невзирая [28] на погоду и расстояние, в любое время — утром и вечером, — мы отправлялись на аэродром. Помню, я проводил по нескольку часов на поле, с нетерпением ожидая приезда кого-либо из трех владельцев аэроплана, чтобы не пропустить ни одного испытания.

Для запуска самолета сансебастьянцы построили наклонный скат с рельсами. Машина устанавливалась в его верхней части на маленькой тележке. По идее, самолет с запущенным мотором, скользя по скату вместе с тележкой, должен был достигнуть на предельной скорости конца его, оторваться от тележки и взлететь. Однако этого ни разу не произошло.

Несмотря на столь скромные успехи, испытания AMA продолжались с удивительной настойчивостью. Наша группа была в курсе всех перипетий этих смелых экспериментов. И хотя нам так и не удалось увидеть полета AMA, то, что мы наблюдали и узнали, вызвало у нас огромный интерес к авиации. С тех пор мы загорелись мечтой стать летчиками. Прежнее стремление — поступить на службу в кавалерию — окончательно пропало: теперь меня влекла к себе только авиация.

Все мы испытывали нечто вроде сильной авиационной лихорадки, однако самым больным среди нас был, несомненно, Альфаро. Горя желанием как можно быстрее научиться летать, он убедил родителей позволить ему поехать на несколько месяцев во Францию для изучения конструкций самолетов. Эраклио Альфаро Фурниер, внук известного владельца фабрики игральных карт Эраклио Фурниера, прекрасный товарищ, которого любили и ценили друзья, был умным, пылким и необычайно упорным в достижении своих целей. Из Франции Эраклио прислал нам фотографии и чертежи маленьких планеров. По ним мы старательно строили модели.

Через три месяца Эраклио вернулся. Его страстная любовь к авиации стала еще сильнее. Уже в день своего приезда он встретился с нами и предложил Сириа, Хосе Арагону и мне построить большой планер, на котором мы смогли бы совершать планирующие полеты (в наше время их называют полетами без мотора). Эраклио привез чертежи, знал, как собрать детали, одним словом, постиг все тонкости предстоящей работы. Первое, что нам требовалось, — минимальная сумма денег на покупку дерева и других материалов. Семья Альфаро отдала в наше распоряжение сарай, где мы и основали мастерскую. После огромных усилий и жертв планер был наконец собран. Нам он казался великолепным. На нем наша тройка и [29] собиралась совершать свои подвиги. Подражая сансебастьянцам, мы окрестили планер начальными буквами наших фамилий — АСНА. Многим казалось, что мы хотели назвать свой планер HACHA{9}, поэтому нам указывали на пропущенную букву «Н».

Постройкой планера руководил Эраклио. Значительную долю работы он проделал сам, часть выполнили рабочие с фабрики его отца.

Когда последние приготовления были закончены, не говоря никому ни слова, под утро, пока не рассвело, мы перенесли наш планер за город, на холм, вершина которого имела форму площадки и поэтому называлась «ла сартен» {10}. За день до этого мы бросили жребий, кому лететь первому. Счастливцем оказался Сириа. С нетерпением ждали мы наступления дня. Наконец наш друг Рамон Сириа подлез под планер, застегнул ремни подвесной системы, а я и Арагон поддерживали аппарат за концы крыльев. Альфаро, руководивший операцией, дал сигнал к запуску. Мы втроем побежали с планером против ветра и, добежав до конца площадки, отпустили его. Сделав скачок, планер стал на дыбы, словно лошадь, затем накренился влево и упал на землю. Мы вытащили Сириа, который не мог пошевелиться, зажатый обломками нашей конструкции. Мысленно он уже распрощался с жизнью. К счастью, планер упал на крыло, оно сработало как амортизатор и ослабило удар. В итоге: поломана щиколотка, множество царапин и, конечно, испуг.

Первая неудача не обескуражила нас, не ослабила нашей страсти к авиации. Спустя несколько дней с той же энергией мы начали строить второй планер АСНА II.

Каждый новый успех авиации воодушевлял нас, мы воспринимали его словно наше личное дело. Помню, какое радостное волнение испытывали мы, когда Анри Фарман в 1908 году пролетел первый километр по замкнутому кругу или когда Блерио в 1909 году пересек Ла-Манш. Знаменитый полет Ведрикеса над Мадридом и приготовления к нему держали нас в напряжении в течение нескольких недель.

Эраклио Альфаро, добившись согласия своих родных, уехал в авиационную школу во Францию. Арагон, Сириа и я, [30] не имея таких богатых и сочувствующих нашим планам родителей, не видели другого пути стать летчиками, как поступить в одно из военных училищ. В то время, чтобы попасть в авиацию, требовалось прежде получить звание офицера какого-либо рода войск.

Свой путь в авиацию я начал с подготовительной школы для поступления в военное училище, расположенной у нас в Витории. Начальником ее был майор артиллерии Франсиско Рош. Наступил новый период в моей жизни, который мог плохо отразиться на моем характере и будущем.

Перейдя из колледжа Маристов в подготовительную школу Роша, я вырос в собственных глазах и в глазах окружающих, которые смотрели на меня уже как на взрослого.

Я очень легко приспособился к обычаям новых школьных товарищей, которые в большинстве своем были значительно старше меня.

Вместе с ними я часто посещал кафе и игорные дома, где играл в карты и на бильярде. К удивлению друзей, я оказался сильным партнером — результат знаний и навыков, приобретенных в доме Католической молодежи под руководством студента-семинариста, приставленного ко мне матерью. Вскоре я осмелился играть со взрослыми и неизвестными мне людьми. До сих пор помню партию в кафе Суисо в компании с кучером из отеля Кантанилья, негром, танцевавшим «кек-бал» {11} в одном из кинотеатров, и артистом, объяснявшим публике содержание фильмов. Вначале те, кто был посовестливее, не хотели играть с таким младенцем, как я. Но большинство, рассчитывая на легкую победу, были рады заработать несколько не очень честных песет. Правда, стоило начать партию, как, почувствовав опытного противника, о моем возрасте забывали.

Будучи молодым, я, естественно, засматривался на девушек. Особые симпатии я испытывал тогда к одной необычайно жеманной модистке. Пока я вел себя как благовоспитанный юноша, она, несмотря на все мои старания, не обращала на меня никакого внимания. Однако, стоило мне ступить на сомнительный путь, девушка изменила ко мне отношение, и я даже стал ей нравиться. О таинственный женский род!

Так же как и взрослые, я пил кофе с ликером, доставлявшим мне все большее удовольствие, а когда находился при деньгах, курил большие сигары. Я становился своим человеком в игорных домах Витории. Мое присутствие там уже [31] никого не удивляло. Я настолько привык к этой среде, что все остальное для меня почти не существовало. Я перестал кататься на коньках и играть в футбол — два увлечения, без которых раньше не мыслил себе жизни. Прошла прежняя одержимость авиацией. Однако должен сказать, интерес к ней я сохранял всегда.

Занятия были полностью заброшены. Хотя я и пускался на хитрости и использовал все средства, чтобы обмануть преподавателей, они знали, какую жизнь я вел, и решили серьезно поговорить об этом с моей матерью. Мать, до которой уже начали доходить тревожные слухи, видимо, очень испугалась. Она спешно приняла меры, и спустя несколько дней меня определили в интернат военной подготовительной школы в Толедо, начальником которой был старый генерал карлист дон Сесарео Санс, товарищ и друг моего отца.

Все произошло так быстро, что, не успев опомниться, я оказался в купе поезда Ирун — Мадрид, очень расстроенный, едва сдерживая слезы. Больше всего меня волновала разлука с матерью. Впервые мы расставались с нею. Кроме того, я испытывал страшные угрызения совести из-за того, что доставил ей столько неприятностей. Она также не могла скрыть своего беспокойства. Пытаясь поднять ее настроение, я искренне обещал хорошо вести себя и заверил, что четыре месяца разлуки пролетят незаметно.

На вокзале в Мадриде меня ждал брат Мигель. Я с трудом узнал его; на нем был фрак и цилиндр — вещи, которые я считал величайшей редкостью. Кроме того, я совершенно не ожидал увидеть его таким элегантным. Моя мать, взволнованная расставанием, забыла, что в этот субботний день в Мадриде проходил карнавал, а ночью в Королевском театре должен состояться знаменитый бал-маскарад. Наверное, моему брату не доставило особого удовольствия заниматься мною именно в такой вечер.

На мне был обычный костюм и берет, который я носил в Витории, но Мигелю он не понравился. Он нашел, что у меня деревенский вид. Мы сели в большую коляску, принадлежавшую клубу «Гран Пенья», которая отвезла нас в отель на улице Аренал, вблизи Пуэрта-дель-Соль, где мне отвели комнату. Брат, находившийся, как мне показалось, в дурном расположении духа, обещал приехать за мной на следующий день.

Воскресное утро прошло в ожидании Мигеля. После завтрака я спустился вниз, решив до его прихода посмотреть на шествие масок. Прошел день, наступила ночь, но брат [32] не появлялся. На следующий день, так и не дождавшись Мигеля, я отправился погулять по улице Алькала до бульвара Кастельяна. Все вокруг казалось мне праздничным и оживленным.

В отеле уже начали смотреть на меня с беспокойством, не понимая, что здесь может делать четырнадцатилетний мальчик один. Наконец во вторник вечером появился мой брат Фермин с кузеном Иньиго Мансо де Суньига, сыном графа Эрвиаса. Они были курсантами военного училища в Толедо и пришли забрать меня с собой. Очевидно, Мигель все же вспомнил, что сдал брата «на хранение» в отель, и передал им заботу обо мне.

Прибыв в Толедо, мы сели в старенькую коляску, запряженную очень тощими лошадьми, и, поднимаясь по бесконечному склону, добрались до Сокодовера. Затем узкими улочками доехали наконец до школы дона Сесарео Санс, стоявшей в тупике Пьерно де Пало. Дальше виднелся внушительный собор.

Дон Сесарео принял меня очень радушно и сказал, что я похож на отца, о котором он отозвался с большой теплотой. Затем представил своей жене, донье Кристете, которая отнеслась ко мне так трогательно, словно я был малым ребенком, нуждавшимся в присмотре. Наступил следующий период моей жизни, также не блестящий. Но на сей раз причина была не только во мне.

И в этой школе я оказался самым младшим по возрасту учеником, за что получил прозвище Эль пеке{12}. Вскоре уже никто не называл меня иначе. Неприятности начались с того, что моя кровать была единственной в дортуаре, не просматривавшейся из окна директора.

Буквально каждую ночь на ней устраивались карточные баталии, продолжавшиеся до рассвета.

Другой неприятной стороной моей жизни в этом училище было чрезмерное покровительство, оказываемое мне доном Сесарео и особенно доньей Кристетой, не имевшими своих сыновей. Вероятно, они считали, что меня, совсем еще мальчика, да к тому же не обладавшего хорошим здоровьем (я действительно имел бледный вид: игра в карты не давала мне спать целыми ночами подряд), не следует принуждать много заниматься. Я не мог устоять перед таким соблазном и не воспользоваться этим. Забыв обещания, данные матери, [33] я меньше всего думал об учебе и закончил курс с плачевными результатами.

Вернувшись в Виторию, я набрался мужества и рассказал матери всю правду. Она расстроилась и решила больше не посылать меня в Толедо. По ее настоянию для прохождения следующего курса учебы мне предстояло отправиться в мадридское училище, находившееся под началом майора кавалерии Антонио Ревора. Он пользовался репутацией сурового воспитателя, умевшего обуздать самых непослушных мальчишек. Я не сопротивлялся, видя, что время проходит, а мои возможности поступить в военное училище не увеличиваются. Два моих лучших друга — Сириа и Арагон — уже стали кадетами, и мне было стыдно перед ними. Я дал себе слово взяться за ум.

Училище Ревора занимало старый, большой и нескладный дом на углу улиц Фуэнкоррал и Орталеса. Я сразу почувствовал, что оно совершенно не похоже на те учебные заведения, которые я знал до сих пор. Жесткие правила, установленные здесь, проводились в жизнь, невзирая ни на что: они были тяжелы для тех, кто не хотел заниматься, и вполне терпимы для прилежных учеников. Ежедневно преподаватели проверяли знания каждого ученика, избежать этого контроля не было никакой возможности. Выполнять столь строгие правила мне помогало сознание того, что у меня остались только две возможности: или успешно закончить учебу, или стать бездельником.

Первая неделя в училище оказалась самой трудной. Чтобы выполнить все задаваемые нам уроки, пришлось упорно заниматься. Редко удавалось ложиться спать раньше двух или трех часов ночи. Зато в конце недели те, кто не имел плохих отметок, вознаграждались за свое трудолюбие: им предоставлялась полная свобода с двух часов дня в субботу и на целое воскресенье.

Со мной в комнате жили еще два подростка. Один из них, Эухенио Боателья, севилец, сирота, имевший опекуна-священника, располагал значительным состоянием. Он обладал умом и всеми качествами настоящего андалузца, за исключением внешности: у него были светлые волосы и розовая кожа, как у англичанина. Боателья любил развлечения, имел много подружек и жил, не зная забот. Он был только на два года старше меня, но выглядел значительно взрослее. Уверенность, с какой Боателья вводил нас в ранее недоступный, а потому необычайно привлекательный мир, внушала к нему уважение. [34]

По субботам мы посещали театр.

Боателья любил ходить в Аполо, на четвертый сеанс, начинавшийся в двенадцать часов ночи. В то время там выступали актрисы Мария Палау, Маиендия и Монкайо. Иногда мы проводили ночь в каком-нибудь небольшом театре-варьете. Предпочтение отдавали тем, где артистки выходили на сцену в наиболее открытых платьях; нам особенно нравилась Челита, исполнявшая номер «Ищу блоху», очень модный тогда.

Другой мой товарищ по комнате приехал из Бадахоса. Его отец занимался разведением знаменитых альбарранских быков. Они получили свое название по фамилии этой семьи — Альбарран. Он был хорошим парнем, добрым другом и буквально помешан на всем, что относилось к быкам. Поэтому в нашей комнате в основном говорили о быках и авиации. Спустя некоторое время я заразился его любовью к этим животным, а Луис Альбарран стал интересоваться авиацией.

На протяжении всего сезона боя быков мы не пропускали ни одной корриды. Первыми матадорами{13} в то время слыли Фуэнтес, Эль Гальо, Пастор, Мачако и Бомбита. Затем появились Хоселито и Бельмонте. В нашей комнате в училище Луис Альбарран дал мне первый урок корриды. Закончив его, он сказал, что для баска я не так уж плох. Луис любил рассказывать, как выращивают быков. Раньше я не имел никакого представления о сложности этого дела. Помню, как нервничал мой товарищ, когда в Мадриде объявлялась коррида с участием альбарранских быков. С его братом и старшими пастухами мы ходили смотреть, как выгружают быков из вагонов и распределяют между матадорами. Для меня все это было ново. Я заражался серьезностью и ответственностью, с какими Альбарраны производили подготовительные операции. В день корриды братья Альбарран и старшие пастухи всегда очень волновались. Я никогда раньше не думал, что громадное количество людей может переживать настоящую драму, если бык поведет себя недостаточно храбро и к нему применяют огненные бандерильи{14}. В тот день из шести быков пять оказались храбрыми. К одному, не желавшему приближаться к пикадорам{15}, пришлось применить огненные бандерильи. [35] Это обстоятельство Альбарраны и старшие пастухи восприняли как самое большое несчастье. Я старался успокоить их, напомнив о блестящих качествах остальных быков, но на них ничего не действовало. Они винили председателя корриды, который якобы применил огненные бандерильи раньше времени, возмущались участниками корриды и пикадорами, по их мнению, ничего не сделавшими для спасения быка. Одним словом, они были в отчаянии и считали виновными всех, кроме быка.

Мы отправились на почту, чтобы телеграфировать родственникам Альбарранов о результатах боя. Братья не спеша, тщательно обдумывали каждое слово. Дело оказалось сложным. Необходимо было сообщить, что к одному из быков применили огненные бандерильи, но этого-то им как раз и не хотелось. Они подыскивали выражения, чтобы помягче передать страшную новость, способную вызвать замешательство не только в их семье и у служащих фермы, но и у жителей окрестных деревень и даже в самом Бадахосе.

В то время в Мадрид прибыл французский авиатор, демонстрировавший полеты на аэродроме вблизи Сиудад Линеаль. Ранним воскресным утром с понятным волнением мы приехали на аэродром. Он представлял собой луг. Часть его была отгорожена веревкой, за которой находились платные места для публики и самолет. После бесчисленных проб и неудачных попыток к вечеру самолет наконец поднялся в воздух. Он сделал низко над полем два небольших круга и благополучно совершил посадку. Через некоторое время самолет вновь взлетел и, набрав высоту, взял курс на Мадрид. Продолжая оставаться в поле нашего зрения, он сделал довольно большой круг и вернулся на аэродром. Первый полет длился пять минут, второй — двадцать.

Впервые в жизни я видел аэроплан в воздухе. Страсть к авиации, немного утихшая в связи с учебой и новизной мадридской жизни, вспыхнула с новой силой. Это положительно сказалось на моей учебе, за которую я принялся с удвоенной энергией.

Хотя жизнь в училище Ревора была не сладкой, я вспоминаю то время с чувством благодарности. Мадрид оказался великолепной школой жизни, раскрывшей неизвестные мне дотоле стороны ее.

Возможно, некоторые из полученных тогда мною уроков были жестокими, порой даже слишком, но в конечном итоге и они пошли на пользу. Мы не теряли времени даром, стремясь [36] постичь как можно больше. Каждый день приносил что-то новое. Этому способствовала среда, в которой мы жили, и естественное любопытство, свойственное нашему возрасту. В Витории или в каком-либо другом тихом месте потребовались бы долгие годы, чтобы узнать то, чему научил меня Мадрид.

Не все воспоминания, разумеется, радостны. Не раз мы оказывались лицом к лицу с фактами, вызывавшими уныние, горечь или просто недовольство. Помню, например, впечатление, произведенное на меня известием, что некоторые товарищи по школе оказались физически неполноценными из-за неприятных болезней. Больше всего удивило меня их поведение. Они не только не стыдились или, по меньшей мере, огорчались, но даже гордились своими болезнями, полагая, что это поднимает их мужское достоинство.

И еще я никак не мог привыкнуть к бедности, с которой встречался на улицах Мадрида. Хотя, вообще говоря, испанцев, постоянно сталкивающихся с социальным неравенством, нищетой не удивишь. Я очень хорошо помню возникавшее во мне чувство досады, смешанное со стыдом, как будто я нес некоторую долю ответственности за существующее положение. Как тяжело бывало на душе, когда холодной зимней ночью, возвращаясь домой с веселого праздника, я замечал бедного старика, спящего на крыльце у дверей, или нищую женщину с ребенком. Возможно, мое восприятие было особенно болезненным потому, что в Витории я ничего подобного не видел. Там редко можно было встретить бедняка, просящего на улице милостыню, или человека, спящего на пороге дома в холод и снег. Сталкиваясь с подобными явлениями, мой обычный оптимизм и радостное настроение, возникшее после приятно проведенного вечера, мгновенно исчезали. Я испытывал чуть ли не физическую боль, которая на длительное время выбивала меня из привычной колеи.

Наконец прилежные занятия у Ревора дали свои плоды: с хорошими отметками меня приняли в военно-интендантское училище в Авила, хотя, по правде говоря, мне следовало бы, учитывая мою любовь к лошадям, поступить в кавалерийское училище. Но теперь это уже не имело значения. Главное — сдать экзамен на звание офицера и как можно скорей получить возможность стать летчиком. [37]

Дата добавления: 2015-05-26