В Сахаре 2 страница

Печати на конверте имели фамильные гербы «Ма эль Аинин» — племени, члены которого считались потомками Пророка. На следующий день я передал эмиссару Бучарайя письмо, в котором благодарил за послание, выражал желание лично познакомиться и приглашал провести в Вилья-Сиснерос несколько дней.

Губернатора заинтересовала эта переписка. Он сказал мне, что Бучарайя пользуется огромным авторитетом в пустыне, и доказывал, что тот не примет приглашения. Французы несколько раз предпринимали попытки пригласить его, но никогда не получали согласия. [147]

В пустыне, повторяю, часов не наблюдают. Прошло еще почти три месяца. Однажды вечером мы увидели приближающуюся к форту группу из десяти прекрасно экипированных, на породистых верблюдах арабов. Это был шейх Бучарайя со своим эскортом, прибывший ко мне с визитом. Он намеревался остаться в Вилья-Сиснерос на два дня, но, очевидно, ему показалось у нас не так уж плохо, и шейх прожил в форту целую неделю. Больше всего ему понравились упражнения по стрельбе из пулемета с воздуха. Они, действительно, могли произвести впечатление. Цели мы поместили вблизи зрителей, и те прекрасно видели шквал из трассирующих пуль, высекавших искры из камней. Бучарайя впервые с момента приезда утратил вид невозмутимого человека и выражал восхищение, как обычный смертный.

Патроны в пустыне ценились чрезвычайно дорого, и никто не позволял себе роскошь расточать их понапрасну. Но для Бучарайя и его свиты мы, не скупясь, организовали несколько учебных курсов стрельбы. Гости, в том числе и Бучарайя, были счастливы. Они никогда не стреляли столько, сколько в те дни. Увидев, что мы хорошие стрелки, они прониклись к нам еще большим уважением.

Другим развлечением, приведшим в восторг наших гостей, была охота за газелями на автомобиле. В нашем распоряжении находился открытый «шевроле», который мы называли «верблюдом». Это была необыкновенная машина. Тысячи и тысячи километров покрыл наш «верблюд» по бездорожью, без единой аварии. Отправляясь на охоту, мы грузились в него по пять человек, вооружались карабинами и брали пару гончих собак. Как правило, вскоре же обнаруживали стадо из несколько тысяч газелей или антилоп и начинали преследовать одну из них, отделившуюся от основной массы. Быстрота этих животных невероятна — 80 километров в час! Один прыжок равен десяти метрам. Приблизившись к жертве на ружейный выстрел, прямо на ходу мы стреляли в нее, пока животное не падало. Иногда, чувствуя, что оно начинает уставать, мы спускали собак. Для непривычного человека такая охота казалась безумием, ибо, мчась на предельной скорости по неровной местности, машина совершала фантастические прыжки, и не было бы ничего удивительного, если бы пуля попала в голову одного из охотников.

На охоту, устроенную для гостей, со мной отправились Бучарайя и два человека из его свиты. Первую газель мы убили за несколько минут; вторая задала нам работу. Она [148] бросилась в дюны, куда на автомобиле мы проникнуть не могли. Бучарайя и два его охранника предложили преследовать ее пешком, утверждая, что газель ранена. Я согласился, но спустя некоторое время сообразил, что совершил глупость, оставшись наедине с тремя вооруженными арабами за много километров от форта. Как-никак Бучарайя был вождем племен, считавших нас врагами. Не показывая своего беспокойства, я продолжал охоту. Мы действительно нашли раненую газель, а когда вернулись на аэродром, Бучарайя очень трогательно обнял меня. Я подумал, что он признателен за охоту. И только через несколько месяцев Бучарайя сказал мне, что благодарил за доверие.

Я совершил с Бучарайя несколько полетов. В воздухе он держался спокойно. В его честь губернатор устроил протокольный банкет. Перед каждым приглашенным поставили по нескольку приборов и бокалов. Бучарайя, как и его соотечественники, никогда раньше не пользовался столовыми приборами и удивленно взирал на сервировку. Но, будучи очень хитрым человеком, он не приступил к еде, пока не увидел, как это делают другие. Тогда он взял соответствующий прибор и вполне естественно начал орудовать им. Я не раз удивлялся, с какой легкостью выходил он из затруднительных положений. В разговорах он был находчив, обладал некоторыми манерами важного господина, умел и знал, с кем «играть на деньги». На аэродроме он держался свободнее, нежели в форту. Однажды утром я проверял в ангаре карбюратор своего самолета. В это время появился милейший Бучарайя со своими людьми. Увидев меня выпачканным в масле и занятым работой, он остановился от удивления. Я рассмеялся. Чтобы сопровождающие не видели совершаемого мною «преступления», он приказал им немедленно выйти наружу. Обратившись ко мне, Бучарайя серьезно сказал, что я поступаю нехорошо: начальник не должен работать. Он не хочет, чтобы его люди видели это, дабы я не потерял авторитет в их глазах. Я убедился, как непоколебимо жители пустыни соблюдают обычаи, ставшие для них законом. Один из них категорически запрещал работать тем, кто принадлежит к высшим слоям.

Накануне отъезда Бучарайя мы зашли с ним в казино. Я показал ему карту Западной Сахары, на которой мы отметили характерные особенности данной местности: наиболее близкие к нам колодцы, соляные разработки, районы частых дюн, сухие русла и т. п. Я спросил, может ли он хотя бы приблизительно определить на карте место, где его ждет племя. [149]

Шейх внимательно посмотрел на карту, потом спросил о значении некоторых знаков и указал нам пункт в 200 километрах от Вилья-Сиснероса. Там находилась его семья (так он называл свою Кабилию). Я доверял Бучарайя, поэтому у меня родилась мысль отвезти его туда. Не раздумывая, я предложил ему отправить свой эскорт с верблюдами, а самому остаться еще на пару дней, после чего меньше чем за два часа мы доставим его по воздуху на стоянку, и он сэкономит пять дней пути. Гость колебался и сказал, что подумает. Через два часа он согласился с моим планом.

Я рассказал об этом летчикам. Новость взволновала их. Очень довольный, я сообщил о ней губернатору, полагая, что и тот обрадуется. Однако, к моему удивлению, Ромераль заявил, что не позволит совершить такое безрассудство. Мы долго и довольно горячо спорили. Я был возмущен, ибо считал, что мой план — единственная возможность установить дружественные отношения с кочевниками, обитавшими в нашей зоне, и упустить ее мы не должны. Питая доверие к Бучарайя, я был убежден, что мы не подвергаем себя опасности. Ромераль упорствовал, считая глупым сажать самолет в пустыне, среди племени, насчитывавшем несколько тысяч человек, многие из которых никогда не видели христиан. Он пытался доказать мне, что власть Бучарайя относительна и тот не сможет удержать своих людей, если они захотят расправиться с нами. Губернатор опасался, что нас задержат вместе с самолетами, чтобы получить выкуп, который обогатит всю Кабилию. Я понимал: боязнь ответственности была у Ромераля сильнее желания добиться политического выигрыша. Я продолжал настаивать: если полет окончится благополучно, политический успех, начало которому положил визит Бучарайи, может неожиданно дать министерству немало шансов в будущем. В конце концов губернатор согласился с планом, за которым можно было скрыться от любой неприятности: официально будет считаться, что я отправился на выполнение обычного задания, а в воздухе никто не может помешать мне случайно отвезти Бучарайя в Кабилию, и, если произойдет какая-нибудь неприятность, вся ответственность ляжет на меня.

Мы вылетели на рассвете. Со мной отправились два лучших офицера эскадрильи: лейтенанты Луис Бургете (сын генерала) и Эрнандес Франк, тот, что приобрел куклы в Касабланке. К обоим я относился с полным доверием. Бучарайя сел в мой самолет. Перед вылетом мы детально изучили предстоящий нам путь, рассчитали бензин и договорились: если [150] через два часа не обнаружим стоянки, возвращаемся в форт. Итак, самолеты взяли заданный курс. Летели низко, чтобы Бучарайя мог ориентироваться по местности. Направление он указывал мне рукой, но я видел, что он не вполне уверен, правильно ли мы летим. На карте я отмечал наш путь, чтобы не заблудиться при возвращении. Полет проходил нормально. Спустя полтора часа я заметил, что мой пассажир как-то особенно внимательно рассматривает местность. По его указаниям, я несколько раз менял направление и наконец понял: мы заблудились. Оставалось одно — возвратиться в Вилья-Сиснерос. Положив самолет в вираж, чтобы развернуться, я увидел внизу верблюдов, несколько шатров и множество людей, перебегавших с места на место. Я спросил Бучарайя, не его ли это семья. Он попросил сделать еще один круг. В зеркало я наблюдал, с каким вниманием он рассматривал шатры и скот. Наконец, должно быть, узнал своих и подал знак садиться.

Я выбрал наиболее удобное место, и три самолета почти одновременно приземлились. Бучарайя сказал, чтобы мы оставались здесь. Сидя в самолетах с работающими моторами, мы видели, как он в сопровождении своего телохранителя направился к шатрам, где собралось много людей. После длительных переговоров, показавшихся мне вечностью, ибо моторы нагрелись почти до 100 градусов, Бучарайя вернулся и сообщил, что приказал приготовить чай и еду; кроме того, нас придут приветствовать его двоюродные братья. Честно говоря, это известие не обрадовало меня. Я предпочел бы попрощаться с Бучарайя, запустить мотор и вернуться в Вилья-Сиснерос. Но при создавшихся обстоятельствах столь быстрый отъезд мог быть расценен как боязнь или недоверие к хозяевам. Почти фантастические успехи нашей дружбы с кочевниками сразу же были бы сведены на нет, и мы вернулись бы к временам, когда не могли выйти за ограду форта. Всего этого нельзя было не учитывать. Я покорился судьбе и без всякого энтузиазма приказал выключить моторы, давая понять, что нам следует задержаться.

Очевидно, Бучарайя не разрешил своим людям приближаться к самолетам слишком близко. Толпа, которая все-таки вызывала у нас беспокойство, держалась на некотором расстоянии. Мы уселись под крыльями самолета, пытаясь укрыться от палящего солнца. Вскоре с чайными приборами подошли двоюродный брат и два сына Бучарайя. Все трое были вооружены французскими винтовками «Лебель». Время [151] от времени мы слышали споры между людьми из толпы и «охраной». Бучарайя имел вид невозмутимого человека, но я заметил: ничто не ускользает от его внимания. Подошли еще пять или шесть вооруженных кабилов с двумя неграми, принесшими еду и несколько ковров, которые расстелили на земле. И эти приготовления не доставили мне удовольствия. Началась трапеза. Я торопился закончить ее, но Бучарайя и около десятка его двоюродных братьев не спешили. Когда принесли последнее блюдо, я намекнул, что нам пора лететь. Хозяева ответили, что мы ни в коем случае не можем покинуть их, не выпив еще несколько чашек чаю. Помню, Эрнандес Франк и Бургете многозначительно переглянулись. Через полчаса я еще более настойчиво выразил желание распрощаться. На этот раз сам Бучарайя попросил не спешить и выпить еще чашку чаю. Меня охватило серьезное беспокойство. Не оставалось сомнений: нас задерживают. Офицеры казались невозмутимыми, но дали мне понять о возникшем у них недоверии. Я встал, решив, что обстановка достаточно ясна, и очень строго приказал запускать моторы. Затем подошел к Бучарайя, чтобы поблагодарить его и попрощаться. Наступил кульминационный момент. Сейчас мы узнаем: отпустят нас или задержат. Я увидел, как братья Бучарайя дружелюбно и искренне прощаются с офицерами. Бучарайя взял мои руки в свои, обнял, поцеловал в плечо, а затем снял кольцо с агатовым камнем, которое постоянно носил, и в знак дружбы надел мне на палец.

Растроганный и одновременно пристыженный за свои сомнения в лояльности и доброжелательности Бучарайя, я сел в самолет и дал сигнал к отлету. Приветствуя и прощаясь с нашими новыми друзьями, мы сделали над шатрами круг на малой высоте и, взяв курс к морю, без приключений прибыли в Вилья-Сиснерос, к великому удивлению губернатора, уже не рассчитывавшего увидеть нас.

Дружба с Бучарайя позволила расширить наши связи с различными группами кабилов, кочующих по пустыне. Мы оказали им несколько полезных услуг. Однажды нам удалось предотвратить беду. Обычно при перелете в Агуэра мы делали посадку на французском аэродроме Порт Этьен. С французами у нас установились хорошие взаимоотношения, и мы часто посещали друг друга. В один из таких визитов мы узнали, что банда из 300 хорошо вооруженных людей, совершив несколько ограблений во французской зоне, направляется на испанскую территорию, как раз в ту ее часть, где паслись [152] стада наших друзей. Через два часа после получения этих сведений наш самолет опустился вблизи одной из групп кабилов и предупредил их об опасности. Сообщение пришло вовремя и позволило им принять необходимые меры предосторожности.

Эти незначительные услуги получили широкий отклик в пустыне, где нас стали считать друзьями. Однажды, возвращаясь с задания, мы заметили небольшую группу шатров и спустились ниже, чтобы приветствовать их хозяев, но вдруг раздались выстрелы. Я был удивлен и не мог понять, что произошло и почему в нас стреляют. Вернувшись на аэродром, мы с недоумением обсуждали происшествие. Спустя несколько дней к нам прибыли четыре кабила, чтобы выразить свое сожаление. Единственный аргумент, приведенный ими в свое оправдание, — они «приняли нас за французов», считая, видимо, такое объяснение вполне обоснованным. Французам они не доверяли и боялись их.

В другой раз во время ужина, поглощая очередной квинтал{77} морисков, мы увидели негра, вбежавшего на аэродром, и трех или четырех арабов, с громкими криками наседавших на часового, не пропускавшего их. Негр оказался беглым рабом. Вместе с двумя своими друзьями хозяин преследовал его, намереваясь избить до смерти в назидание остальным. Испуганный негр прибежал к нам. Мы послали к чертям его хозяина, и тот, негодуя, отправился жаловаться губернатору.

Арабы абсолютно не сомневались, что вправе вернуть своего раба, так же как мы нашли бы естественным получить обратно сбежавших от нас барана или лошадь. Ромераль не осмелился прямо приказать нам выдать негра, но упорно намекал, что не следует выступать против вековых обычаев, поскольку мы все равно ничего не сможем изменить, и повторял приказ министерства избегать инцидентов с местными жителями. После долгого спора с ним и арабами я купил у хозяина его негра за 90 дуро, и он, успокоенный, отправился в Кабилию.

Прошло несколько недель. Однажды на аэродроме появился еще один беглец. Его никто не преследовал. Но через два дня пришел его хозяин и потребовал выдачи своего раба. Ему тоже заплатили 90 дуро. [153]

«Латекоер» не занималась перевозкой пассажиров. Ее самолеты доставляли только почту, но обычно на их борту почти всегда летел еще кто-либо кроме экипажа. Это были, главным образом, французы — офицеры из гарнизонов, расположенных во Французской Сахаре или в Мавритании. Мы, испанцы, также использовали эту линию для своих поездок на родину. Спустя десять дней после того, как к нам прибежал второй негр, на линейном самолете в Вилья-Сиснерос прилетел пожилой французский подполковник, занимавший важный пост в Мавритании. У него состоялся длинный разговор с губернатором. После ужина гость сказал, что хотел бы поговорить со мной. Я не буду излагать нашу длинную беседу, ограничусь лишь ее резюме. Визит подполковника объяснялся двумя причинами: первая — моя дружба с Бучарайя; вторая — вопрос о неграх. Относительно Бучарайя он хотел получить кое-какие сведения и подробнее узнать о моих отношениях с шейхом и его людьми. Подполковника интересовало, были ли эти отношения каким-то политическим шагом, санкционированным испанским правительством, или это моя личная инициатива. Одним словом, приезд Бучарайя в Вилья-Сиснерос и наши многочисленные визиты к кабилам внутрь страны, куда европейцы никогда не проникали (и надо сказать, наши походы оканчивались благополучно), — все это волновало французов, и они хотели получить информацию.

О неграх он говорил в покровительственном, почти отеческом тоне. Нарочито деликатно и вежливо, что привело меня буквально в ярость, он убеждал, что я молод, не знаю пустыни, поэтому мне не стоит вмешиваться в столь сложные дела, ибо они могут скомпрометировать испанскую политику в Сахаре и даже бросить тень на французское командование. Кроме того, как только негры в пустыне узнают о летчиках Вилья-Сиснерос, дающих приют и защищающих от хозяев, они повалят сюда тысячами. Как тогда я разрешу эту проблему?

Этот человек, державшийся со мной с видом покровителя, действовал мне на нервы. Мне захотелось выбросить его в окно. Я не находил слов для достойного ответа. В голову лезли лишь глупости. Полковник же, наоборот, казался совершенно спокойным. У него, видимо, был большой опыт, ибо, поняв мое душевное состояние, он весьма дипломатично изменил свой тон и, сделав вид, будто не придает значения нашему разговору, вежливо распрощался.

Результаты визита французского полковника не заставили себя долго ждать. Ромераль сообщил обо всем в колониальную [154] дирекцию, французское правительство сделало легкий намек, и наше военное министерство дало понять командующему авиации, что климат Сахары вреден для моего здоровья. По радио я получил сообщение о новом назначении на базу гидроавиации в Мар-Чика с указанием срочно явиться туда.

Такой срочный вызов преследовал одну цель: как можно быстрее выдворить меня из Вилья-Сиснерос. Очевидно, мое пребывание в тех местах угрожало спокойствию правительства. Поскольку в Мар-Чика не нуждались в моем присутствии, я отправился в отпуск в Мадрид.

Это происходило накануне открытия испано-американской выставки в Севилье, в связи с которым предполагалось проведение различных торжеств, обещавших быть довольно веселыми. Поэтому я без колебаний принял приглашение Гильермо Дельгадо Бракамбури провести во время этих праздников несколько дней у него в Севилье. Отправился я туда вместе со своим кузеном Пепе Кастехоном в его новеньком комфортабельном автомобиле.

В то время в Испании, если видели стоящую на дороге машину, обязательно спрашивали, не требуется ли помощь. Километрах в пятидесяти от Кордовы мы заметили автомобиль с дипломатическим номером. Шофер что-то исправлял в моторе. Рядом стоял господин, по внешнему виду типичный английский офицер в отставке, а немного поодаль — девушка-блондинка с приятной внешностью. Оказалось, машина принадлежит английскому посольству, а господин — губернатор Гибралтара, который вместе с дочерью едет в Севилью. Шофер-испанец сказал нам, что у него не хватает какой-то детали, а без нее он не может устранить повреждение. Англичанин говорил на испанском языке плохо, но дочь его объяснялась на нем довольно свободно. Пепе предложил им оставить автомобиль и шофера ждать, пока из Кордовы не прибудет помощь, и ехать в Севилью с нами. Они с радостью согласились.

Узнав, что я прибыл из Сахары, губернатор на протяжении всего пути расспрашивал меня об Африке, Пепе же в это время о чем-то весело болтал с девушкой. В Севилье мы остановились в отеле «Альфонс XIII», где для нас уже были заказаны номера. Потом я отправился в дом моего хорошего друга Гильермо Дельгадо. Мы с ним в один день получили чин майора. Дом у Гильермо был необычный. Он принадлежал к королевскому родовому имуществу и сдавался внаем за незначительную сумму. Чтобы войти в него, надо было [155] пересечь настоящий «Патио де лос наранхос» {78}. К нему же был обращен и фасад здания.

Гильермо жил с двумя дочерьми — 16-ти или 17-ти лет, красивыми, приятными и элегантными. Несколько раз мы с Гильермо летали над интернатом, в котором они учились, сбрасывая какой-либо подарок, тут же подбираемый монашками или девушками-воспитанницами.

В те дни в Севилье приземлился дирижабль «Граф Цепеллин», только что совершивший кругосветный полет. В составе его экипажа находился испанец, тогда подполковник авиации Эмилио Эррера. К сожалению, немцы оценили его знания в области аэронавтики значительно выше и щедрее, чем соотечественники. «Цепеллин» открыл аэродром Сан-Пабло, который с тех пор стал официальным аэродромом Севильи.

В те дни мы с Гильермо часто посещали знаменитое казино «Касинильо де ла Кампана». В Севилье его называли «Витриной холодильника», потому что салон, занимавший первый этаж, имел полукруглую форму и из-за большого количества окон казался витриной. Несколько раз я бывал в «Витрине» еще с Санхурхо. Такое казино могло существовать только в Андалузии и только в Севилье. Я уже рассказывал о баре «Гран Пенья» в Мадриде. Казино «де ла Кампана» производило впечатление значительно более утонченного и современного. Прием в члены клуба был строго ограничен. В него могли вступить аристократы, землевладельцы и крупная буржуазия, а также высшие власти города: губернатор, капитан-генерал, алькальд. Кроме того, при вступлении в клуб предусматривался ряд условий, не имевших ничего общего с этикой, моралью и честностью в том смысле, как это понимает большая часть человечества.

Что касается женского общества, то в этом отношении больших строгостей не было. Приглашали самых модных артисток и известных профессионалок... Кухня была великолепной. Винный погреб, конечно, лучший из лучших. Казино посещали владельцы главных винных складов, естественно знавшие толк в этом деле. Закажешь оливки — принесут лучшие в мире и без всякого обмана: ведь здесь бывали хозяева знаменитых в Испании оливковых плантаций. Окорока из Арасена доставляли в казино из имения одного из членов клуба. Приглашали владельцев лучших рыболовецких судов, [156] в частности Карранса, занимавшегося ловлей тунцов в Проливе. И конечно, тунцы, подаваемые в «Витрине», были отборными. То же относилось и к апельсинам и вообще ко всему, что только есть в Андалузии.

Когда в Севилье происходили бои быков, казино абонировало лучшие места на трибунах. В ложах и в первых рядах имелись специальные кресла со спинками для избранных членов общества, привыкших к особому комфорту. Позади них стояли присланные из казино лакеи в ливреях и подавали мансанилью, виски и т. п. с соответствующими закусками. У публики это не вызывало ни малейшего протеста. Невероятно, до чего укоренилось в нас барство! Я тоже пользовался этими привилегиями и преимуществами, но должен сказать, что уже тогда мне иногда становилось стыдно и за себя и за других. Я понимал всю несправедливость существовавшего положения, однако мирился с ним, ибо подобный образ жизни был мне в общем приятен.

Мне очень нравились корриды в Севилье. Здесь была самая красивая арена в Испании. Обычно я сидел в окружении друзей в удобном кресле, откуда было все прекрасно видно, и любовался на севильянок в изящных платьях и мантильях. Я не беру на себя смелость описывать ни севильские корриды, ни севильских женщин.

В то время мое недовольство вопиющим неравенством между различными слоями общества было умозрительным, и только значительно позже я сумел на практике выразить свой протест против него. Однако уже тогда налицо был некоторый прогресс в моем сознании. Жизнь, которую я вел, не привлекала меня до такой степени, чтобы я не мог отказаться от нее. Помню удивление Гильермо, увидевшего однажды, как возмутил меня поступок, казавшийся для завсегдатаев казино, где мы сидели еще с одним господином, нормальным. Во время нашей беседы по улице прошла красивая молодая девушка. Наш собеседник, член клуба, спросил у Дельгадо, знает ли он ее. Тот ответил, что не знает. Тогда этот человек попросил служащего, словно речь шла о самых обычных вещах, разузнать, где она живет, есть ли у нее жених или любовник, каково ее поведение и т. п. Сводничеством занимались почти все служащие казино. Этот факт может дать представление о жизни, какую вели наиболее привилегированные классы.

Между членами клуба существовала круговая порука. Достаточно было легкого намека, и все дела — судебные или любые другие — решались в пользу членов клуба или по [157] их рекомендации. Делалось это за счет простых смертных, не входивших в клан «избранных».

В те времена я дважды встречал в казино Примо де Ривера, который чувствовал себя там как рыба в воде. Он никогда не пил спиртного и держался с достоинством.

В казино мало говорили о политике. Все его члены были монархистами до мозга костей и ярыми защитниками церкви, хотя никогда не посещали мессы и не выполняли самых элементарных обязанностей католика. В один из дней святой недели я сидел в казино и наслаждался прохладной мансанильей. Я заказал знаменитую ветчину из Арасена и, лишь когда ее принесли, вспомнил, что сегодня нельзя есть мясо. Меня давно уже не заботили подобные вещи, но, чтобы не оскорблять религиозных чувств других, я приказал унести ветчину. Каково же было мое удивление, когда рядом я заметил ревностных католиков, уплетавших окорок вопреки церковному запрету!

Много раз, удивляясь, я думал о том, почему народ с такой безропотной покорностью переносил жизненные тяготы и несправедливость. Тогда я не замечал в нем недовольства и возмущения жизнью и поведением господ, и, конечно, никто никогда мне об этом не говорил. Однако первое, что сделал народ, когда восстал, — сжег казино.

Несколько дней я не видел своего кузена Пепе. Наконец он позвонил мне по телефону и пригласил на обед в таверну моего старого друга Пилина. Увидев кузена, я сразу понял, что он счастлив и хочет поделиться своей радостью. С того времени, как Пепе познакомился с английским губернатором и его дочерью, он не переставал думать о девушке. На следующий день после нашего приезда, в 9 часов утра, он отправил своего шофера вместе с автомобилем и письмом к губернатору. В послании он писал, что для него будет большой честью предложить им свой автомобиль, пока их машина находится на ремонте. Губернатор послал ему любезнейший ответ и пригласил на ужин, чего Пепе как раз и добивался. И вот мой кузен уже наполовину жених. Мне он превозносил свою новую симпатию до небес. Больше всего Пепе восхищало ее умение естественно держать себя в любом обществе. Когда же я спросил его о Солеа, он сразу стал серьезным и сказал, что это — его единственная забота, так как ему сообщили о ее приезде в Севилью.

В тот же вечер, когда мы с Гильермо сидели в таверне «Антекера» после осмотра быков для следующей корриды, [158] появилась Солеа в компании трех незнакомых нам сеньоров. Она приветствовала нас. Меня бросило в дрожь при мысли, что в таверне может появиться Пепе со своей англичанкой. Я пытался позвонить ему по телефону, но не застал дома. Когда мы с Гильермо садились в автомобиль, чтобы вернуться в Севилью, подошла Солеа и спросила, не хотим ли мы взять ее с собой. Ей так не терпелось поговорить со мной, что она, не раздумывая, покинула своих друзей. Без предисловий Солеа заявила, что знает, как Пепе восхищен одной «прилизанной» англичанкой. Слава богу, он уже мало интересует ее, между ними давно уже нет ничего общего, с этим покончено раз и навсегда. Однако любопытства ради ей хотелось узнать, верно ли, что Пепе совсем потерял вкус... Она долго говорила в таком же духе, пытаясь даже своим тоном показать полную индифферентность. Разговор очень встревожил меня. Имелись все основания подозревать, что Солеа может выкинуть любой фокус.

На аэродроме Таблада устроили большой праздник, на котором присутствовала королевская семья. Помню показательный удар «мордой о землю», как мы его называли в авиации, выполненный Гути на истребителе в десяти метрах от королевы. У самой земли он хотел выйти из пике, но самолет ударился о нее, к счастью под острым углом, и покатился по полю, Гути чудом удалось спастись. Тогда я последний раз видел короля. В разговоре он использовал мадридский жаргон. Бывая среди нас, король, не стесняясь, употреблял совсем не протокольные выражения. Думаю, таким путем он пытался завоевать наши симпатии. Заметив на аэродроме архиепископа, пришедшего приветствовать его, король подмигнул нам и, как Дон-Кихот, сказал: «Сталкиваемся с церковью». Затем стал смирно, по-военному и почтительно поцеловал его перстень. Наконец, помню случай с принцем Галесом, ныне виндзорским герцогом. Во время пробы бычков, устроенной на летном поле (необыкновенно красивое и яркое зрелище, в котором участвовали лучшие наездники Андалузии, в живописных костюмах и на прекрасных лошадях), принц, увидев, как сбили с ног первого бычка, демонстративно удалился с поля в сопровождении своего испанского адъютанта, кажется Моренеса, и отправился в аэродромный бар. Эта выходка принца была расценена как неуважение ко всем испанцам — от короля до последнего летчика. К тому же для нее у принца Галеса не было оснований. Бычкам в таких пробных боях не причиняли никакого вреда. Когда закончилась эта [159] часть праздника, мы зашли в бар выпить виски. Наш прекрасный принц все еще находился там, болтая с летчиками и попивая вино. Все мы были возмущены его поведением. Своим поступком он как бы обвинял нас в дикости и бесчеловечности. Один из летчиков воспользовался представившейся в разговоре возможностью и отплатил ему тем же. Он завел речь об охоте и, обращаясь к принцу, сказал, что до сих пор хранит неприятное воспоминание, вызванное гравюрой, когда-то висевшей в его детской комнате. На ней была изображена охота на лис в Англии: собаки терзали бедное животное, а охотники в красных сюртуках, и среди них несколько женщин, с восторгом созерцали кровавое зрелище. Принц прекрасно понял намек, но ничего не ответил и вышел из бара.

Английский губернатор и его дочь были в восторге от праздника, на котором их сопровождал Пепе. Бедный, он не мог представить себе, что ждет его через несколько часов!

Солеа интересовалась всем, что имело отношение к Пепе и англичанке. Как я и предполагал, она выкинула один из своих классических номеров. Во дворе своего дома она взяла двух мальчишек шести и семи лет, купила им сладостей и направилась с ними в отель «Альфонс XIII». Там она приказала посыльному передать англичанке, что имеет к ней срочное поручение. Девушка немедленно спустилась вниз. Солеа, указав ей на мальчиков, сказала: они — сыновья ее и Пепе; она пришла спросить, неужели англичанка прибыла так издалека, чтобы разрушить их семейное счастье. Об этой сцене мне потом рассказал посыльный. Бедная девушка покраснела и не знала, что ответить. Люди, находившиеся вокруг, конечно, поняли, в чем дело. В итоге разразился грандиозный скандал. Губернатор поторопился с отъездом. Молодая англичанка уехала, не пожелав выслушивать объяснений Пепе.

Дата добавления: 2015-05-26