Управление посредством утечки информации 1 страница

ПОНИМАНИЕ МЕДИА

Маршалл Маклюэн

Глава двадцать первая. ПРЕССА.

. Книга – приватная исповедальная форма, которая представляет «точку зрения». Пресса, в свою очередь, является групповой исповедальной формой, обеспечивающей сопричастность сообщества. Она придает «колорит» событиям, упоминая или не упоминая о них. Но именно повседневное публичное обсуждение множества сопоставленных вопросов наделяет прессу сложным измерением человеческого интереса.

газетная страница дает интимный рассказ о действиях и взаимодействии членов сообщества. По мере развития автоматизации становится все более очевидным, что информация является ключевым товаром и что «промышленные продукты» становятся приложением к потоку информации. Реклама и развлечения, сбивавшие людей с толку, не позволяли разглядеть, как сама информация превращалась в основной экономический товар электронной эпохи.

Однако в России и Центральной Европе книга и газета появились почти одновременно, в результате чего они так и не выделились в самостоятельные формы. Их журнализм отдает частным мнением литературных мандаринов. В свою очередь британский и американский журнализм всегда стремился использовать мозаичную форму газетного формата, чтобы выразить неоднозначное многообразие и несообразности обыденной жизни.

Если наша пресса представляет собой главным образом услугу свободного развлечения, оплаченную рекламодателями, желающими купить читателей, то российская пресса представляет собой in toto (в целом) основное средство содействия промышленности. Если мы используем новости, политические и светские, как зрелище, захватывающее внимание читателей рекламы, то россияне используют ее как средство содействия экономике. Их политические новости имеют такой же характер агрессивной серьезности и позы, как спонсорский голос в американской рекламе. Культура, которая обзавелась газетой с запозданием (по тем же причинам, по каким там запоздала индустриализация), культура, которая принимает газету в форме книги и рассматривает промышленность как групповое политическое действие, вряд ли будет искать в новостях развлечение. Реклама – самая лучшая часть всякого журнала или газеты. В рекламное объявление следует вложить гораздо больше мысли и боли, больше остроумия и искусства, чем в производство любого прозаического элемента газеты или журнала. Реклама – это новости. У нее одна беда – это всегда хорошие новости. Чтобы компенсировать этот недостаток и продать хорошие новости, надобно иметь множество новостей плохих. Кроме того, газета – это горячее средство информации. Ей необходимы плохие новости ради напряженности и читательского участия.

Здесь я должен повториться, что газета с момента своего появления всегда тяготела не столько к книге, сколько к форме мозаичности и сопричастности. С ускорением печати и сбора информации мозаичная форма стала приобретать решающее значение для человеческой кооперации, ибо мозаичная форма предполагает не отстраненную «точку зрения», а участие в процессе.

Сегодняшний представитель фирмы по печати и рекламе смотрит на газету как чревовещатель на свою статистку. Он может заставить ее сказать все, что ему заблагорассудится. Он смотрит на нее, как живописец на палитру и тюбики краски. Из бесконечных ресурсов событий можно извлечь бесконечное разнообразие податливых мозаичных эффектов. Любого частного клиента можно погрузить в океан всевозможных образцов и стилей, общественных дел или человеческих интересов, а также глубоких сообщений.

Для человека книжной, отстраненной приватной культуры скандальный характер прессы как раз и состоит в ее бесцеремонном вмешательстве в сокровенные уголки человеческих интересов и чувств. Освободившись в представлении новостей от пространства и времени, телеграф приглушил приватный характер книжной формы, сделав вместо этого акцент на новом образе общества в прессе.

Этим людям была симпатичнее коллективная форма мозаики прессы с ее магической способностью навязывать собственные убеждения, чем печатное слово как выражение приватной позиции. Радио восстанавливает племенную чувствительность и исключительную заинтересованность в кровнородственных связях. Пресса, в свою очередь, создает визуальную, ослабленную разновидность единства, способную к восприятию и включению в себя многих племен и к разнообразию приватных перспектив.

мозаичности прессы удается формировать сложные многоуровневые групповые самосознание и сопричастность, на что книга никогда не была способна.

Владельцы средств информации всегда стремятся предоставить публике то, что она хочет, поскольку они чувствуют, что их власть именно в информационном посредничестве, а не в послании или программе.

Элвин Тоффлер

ТРЕТЬЯ ВОЛНА

Глава 13

Демассификация средств массовой информации

Основная задача шпиона – получить информацию; она, по-видимому, стала популярным и важным бизнесом в мире. Шпион превратился в живой символ революции, охватившей сферу информации.

Склад образов

Переходя от информационного пространства Второй волны к Третьей волне, мы изменяем свою психику.

Связанные воедино, эти образы дополняют нашу картину мира, помещая нас в пространство, время, определяя наше место в структуре личностных взаимоотношений.

До наступления эры масс-медиа ребенок времен Первой волны, росший в медленно меняющейся деревне, строил свою модель реальности из образов, полученных только от учителя, священника, официального лица и, конечно, от семьи.

Вторая волна увеличила число каналов, из которых индивид черпал материал для формирования картины мира. Ребенок пополнял свой образный ряд не только из природы и от людей, но и из газет, популярных журналов, радио и, позднее, от телевидения. Во всем остальном церковь, государство, дом и школа продолжали вещать в унисон, дополняя друг друга. Со временем средства массовой информации сами превратились в гигантский громкоговоритель. Их энергия текла по региональным, этническим, племенным каналам, стандартизируя образы, бытующие в обществе.

Эти централизованно разработанные образы, впрыснутые в массовое сознание средствами массовой информации, способствовали стандартизации нужного для индустриальной системы поведения.

Сейчас Третья волна радикально меняет все это. По мере ускорения перемен в обществе изменяемся и мы сами. Нас настигает все новая информация, и мы вынуждены постоянно пересматривать картотеку образов. Старые, относящиеся к прошлой жизни образы должны заменяться новыми, иначе наши действия не будут соответствовать новой реальности, мы станем более некомпетентными. Невозможно все охватить.

Демассифицированные средства массовой информации

Каждая массовая ежедневная газета встречает все большую конкуренцию со стороны набирающих силу малотиражных еженедельников, газет, выходящих два раза в неделю, так называемых "газет для потребителей", служащих не для столичного потребительского рынка, а округе и общинам внутри него и дающих более узкую рекламу и новости.

Чтобы успешно конкурировать с малотиражной местной печатью, крупные газеты уделяют больше места новостям с мест и добавляют самые разные материалы, могущие вызвать особый интерес. Выжившие ежедневные газеты 80-х и 90-х годов очень изменятся из-за разнообразия читающей публики.

Одновременно с этим в США произошел буквально взрыв мини-журналов – появились тысячи новых, предназначенных для маленьких, региональных или даже местных рынков со своими специфическими интересами.

. Массовые журналы потеряли свое некогда мощное влияние на жизнь нации. Немассовый мини-журнал быстро набирает силу.⁴

Увеличился также предложенный выбор; различные радиостанции обращаются к своей собственной аудитории, а не к безликой общей массе, как раньше.

В любом случае сдвиг в сторону разнообразия печатной продукции произошел параллельно с изменением в сфере радиовещания. И та, и другая сферы теряют свою аудиторию (демассифицируются).

Клонится к закату день всемогущества централизованной сети вещания, контролирующей производство образов.

Третья волна в средствах массовой информации подрывает господство магнатов Второй волны во всех областях.

И подобно скоропечатанию или ксероксу кабель демассифицирует аудиторию, разделив ее на множество мини-аудиторий. Более того, кабельные системы могут сделать телесвязь двусторонней, так что зрители будут не только смотреть программы, но и общаться с различными службами.¹⁰

В этом процессе из пассивных получателей информации они превращаются в ее отправителей. Пожалуй, они манипулируют телевидением, а не телевизор – ими.

Все эти разработки имеют одну общую черту: они делят телезрителей на группы, и каждый новый сегмент не только увеличивает разнообразие нашей культуры, но и глубоко проникает в мощную структуру телесетей, которые до сих пор полностью подавляли наш образный ряд.

Таким образом, Третья волна начала совершенно новую эпоху – эпоху не массовых средств информации. Наряду с новой техносферой появляется новая инфосфера, и это будет иметь далеко идущие последствия во всех сферах жизни, включая наше сознание. Вместе взятые, эти перемены революционизируют наши представления о мире и наши способности его познания.

Клип-культура

Демассифицированные средства информации демассифицируют и наше сознание. Во время Второй волны постоянная накачка стандартизированного образного ряда привела к тому, что критики называют "массовым сознанием". Сегодня уже не массы людей получают одну и ту же информацию, а небольшие группы населения обмениваются созданными ими самими образами. Поскольку все общество движется в сторону разнообразия, привнесенного Третьей волной, новые средства информации отражают и ускоряют этот процесс.

Этим отчасти объясняется тот факт, что мнения по какому-либо вопросу – от поп-музыки до политики – становятся менее унифицированными. Консенсус пошатнулся. На личностном уровне нас осаждают и ослепляют противоречивыми и не относящимися к нам фрагментами образного ряда, которые выбивают почву из-под ног наших старых идей, и обстреливают нас разорванными и лишенными смысла "клипами", мгновенными кадрами. По сути дела, мы живем в "клип-культуре".

Публику Второй волны, стремящуюся к готовым, установившимся моральным и идеологическим истинам прошлого, раздражают и дезориентируют клочки информации. Она испытывает ностальгию по радиопрограммам 30-х годов или фильмам 40-х. Она чувствует себя вырванной из пространства новых средств информации не только потому, что многое из того, что она видит и слышит, пугает и расстраивает ее, но и тип подачи материала ей незнаком.

Люди Третьей волны, напротив, чувствуют себя неплохо под бомбардировкой блицев: полутораминутный клип с новостями, полуминутный рекламный ролик, фрагмент песни или стихотворения, заголовок, мультик, коллаж, кусочек новостей, компьютерная графика. Вместо попытки втиснуть новые модульные данные в стандартные структуры или категории Второй волны, они учатся создавать свои собственные "полосы" идей из того разорванного материала, который обрушивают на них новые средства информации.

Кроме прочего, демассификация цивилизации, отражением и усилением которой являются средства информации, влечет за собой огромный скачок объема информации, которой мы обмениваемся друг с другом. И этот рост объясняет, почему мы становимся "информационным обществом".

Чем более разнообразна цивилизация, чем дифференцированной ее технология, ее энергетические формы, тем больше информации должно проходить между составляющими ее частями, чтобы иметь возможность соединить их воедино, особенно перед лицом глобальных перемен.

Чем более мы униформированы, тем меньше нам нужно знать друг о друге, чтобы предвидеть поведение каждого. Но по мере того, как люди вокруг нас становятся все более индивидуализированными и демассифицированными, мы все больше нуждаемся в информации – сигналах и ключах, – чтобы предвидеть, хотя бы в общих чертах, как они собираются поступать по отношению к нам. И если мы не сможем делать эти прогнозы, мы не сумеем работать или даже жить вместе.

информации, и во всей системе пульсируют растущие потоки данных. Форсируя увеличение объема информации, необходимой для существования социальной системы, и увеличив скорость обмена ею, Третья волна раскачала структуру изношенной, перегруженной инфосферы Второй волны и создает новую структуру, способную ее заменить.

Жан Бодрийяр

Насилие глобализации

Универсальное было Идеей. Как только идея воплощается в глобальном, она кончает жизнь самоубийством, как Идея, как идеальный финал. Миссия Запада (или скорее экс$Запада, поскольку он уже давно не имеет собственных ценностей) заключается в том, чтобы всеми средствами подчинить другие культуры хищническому закону равнозначности, эквивалентности. Культура, которая утратила свои ценности, может лишь отыгрываться на ценностях других. Даже войны, в том числе в Афганистане, помимо политической и экономической стратегии нацелены на нейтрализацию дикости и выравнивание всех территорий. Цель – минимизировать непокорное пространство, колонизировать, подчинить все дикие зоны, будь то в географическом пространстве или в ментальном пространстве.

Чтобы понять ненависть всего остального мира к Западу, нужно ниспровергнуть все существующие точки зрения. Это не ненависть тех, у кого взяли все и не вернули ничего, скорее ненависть тех, кому все дали так, чтобы они не смогли вернуть. Значит, это не ненависть эксплуатируемых или лишенных собственности, это злоба униженных. И 11 сентября 2001 года терроризм ответил на унижение: унижением за унижение. А для мировой державы худшее даже не подвергнуться агрессии или быть разрушенной, а претерпеть унижение. 11 сентября она была унижена, так как террористы нанесли ей «удар», который вернуть она не сможет.

Если терроризм берет начало в этом избытке реальности одних и невозможности вернуть долг других, в этой безвозмездной щедрости одних и подневольности других, то весьма иллюзорно его искоренение как тотального и объективного зла, поскольку, таким, каким он есть в своей абсурдности, терроризм есть осуждение и приговор, который это общество само себе и выносит.

Светлана Шайхитдинова

Информационное общество

и «последствия модерна»

Иначе говоря, дискурс модерна при существующем подходе охватывает преимущественно культурный аспект информационного общества.

Как известно, данный термин был включен в активный оборот во второй половине ХХ века на стыке революционных естественно-научных открытий и экономики. В свое время глубокий экономический кризис, захвативший западные страны, был преодолен благодаря интенсивному развитию информационного сектора хозяйства, сформированному в сервисной экономике индустриального общества. Опираясь на опыт последних десятилетий минувшего столетия, «постиндустриалисты» делают акцент на технологическом прогрессе и кодификации теоретического знания как определяющих факторах формирования новой общественной формации. Критериями социального прогресса при этом могут выступить: вид основного производственного ресурса (в доиндустриальном обществе – сырье, в индустриальном – энергия, в постиндустриальном – информация); тип производственной деятельности (в доиндустриальном обществе – добыча, в индустриальном – изготовление, в постиндустриальном – последовательная обработка); характер базовых технологий (трудоемкие, капиталоемкие, наукоемкие). В соответствии с этим доиндустриальное общество определяется взаимодействием человека с природой, индустриальное – взаимодействием человека с преобразованной им природой, постиндустриальное – взаимодействием между людьми⁴.

По нашему глубокому убеждению, информационное общество нельзя рассматривать иначе, как признавая смысловое равенство двух его начал – «системы» и «ситуации человека».

Те смыслы, что рождает бытие отдельного человека, теперь, – благодаря феномену информации, ее всеохватывающему действию, – могут повлиять на судьбы всего человечества. И только способность индивида – отдельного участника коммуникации – к ответственности может противостоять тотальности системы. Нельзя в рамках системы, ее способами обучить этой ответственности, как и обучить истине. Между тем, именно система – на практике и в теории – пользуется приоритетом. И хотя исследователи констатируют наличие двух блоков проблем – проблем, связанных с информационной экономикой, и проблем информационного общества¹² (или «информационного человека»), приходится констатировать, что гуманитарная сфера в этой связке остается подчиненной. Иначе и быть не может, когда ведущая роль в продвижении человечества к информационному будущему отводится развитию информационно-коммуникационных технологий («ИКТ»), национальным экономикам, государственной политике и правовому нормотворчеству¹³.

Доминирующая в научном знании позитивистская парадигма рассмотрения информационного общества привела к тому, что сегодня эта категория олицетворяет собой прежде всего тотальность системы, последующее развитие которой неминуемо приведет к «умерщвлению человека»¹⁴. Наблюдаемое постепенное «выдавливание» жизненного мира из цивилизации вынуждает рассматривать движение в сторону информационного будущего как процесс отчуждения человека, – отчуждения, понимаемого как «деформированный способ существования»¹⁵. Глубокая концептуальная проработка этого вопроса, как известно, принадлежит модерну. Информационное общество, следовательно, вполне оправданно может рассматриваться в ряду «последствий модерна», которые, согласно Э.Гидденсу, представляя собой радикализацию того, что привнесла в историю человечества эта эпоха, и характеризуют сопутствующую нам современность¹⁶.

Другая группа аргументов обоснованности соотнесения понятий «информационное общество» и «модерн» обусловлена тем, что последний термин является смыслопорождающим по отношению к такой дефиниции наших дней, как «post-modernity». Отечественные исследователи, занимающиеся переводом зарубежной литературы по этой теме, зачастую переносят означенное понятие в русскоязычный текст без изменений – как «постмодернити», очевидно, отчасти потому, что в таком звучании слово может пониматься двояко – как обозначение определенной эпохи и как обозначение стиля, который эта эпоха привнесла в жизнь. В научной речи этим двум значениям соответствуют такие дефиниции как «постмодерн» («эпоха») и «постмодернизм» («стиль»)¹⁷. При всей их диалектической взаимосвязи разведение обозначенных смыслов бывает оправдано в связи с различием предметной сферы наук, в орбиту которых попадает тема современности-постсовременности.

В отечественных условиях есть, на наш взгляд, и другое основание для такого разделения значений и понятий. Прежде чем его сформулировать, обратимся к вариантам прочтения теории постмодерна на Западе, которые непосредственно связаны с тем, как трактуется модерн. Ю.Хабермас выделяет в связи с этим теоретиков-«неоконсерваторов» и теоретиков-«анархистов»¹⁸. Хотя сам термин модернизации общества стал использоваться в качестве инструментального только в 50-е годы ХХ столетия, возникновение культуры модерна связывается с зарождением новоевропейского рационализма. Как известно, их взаимообусловленность тщательно изучена и проанализирована Максом Вебером. Согласно «неоконсерваторам», продолжающийся автоматически развиваться рациональный процесс модернизации вскоре отдалился от своих культурных истоков. Предпосылки Просвещения растаяли за горизонтом, при нас остались одни последствия. В изолировавшей себя от импульсов модерной культуры самодостаточной, самопредставляющейся рационализации общественной жизни функциональными правами пользуются экономика и государство, технология и наука – то, что хорошо вписывается в систему и не подвержено другим влияниям. Обратной стороной этого социального процесса-акселерата стала истончившаяся культура, которая перешла в «кристаллическое состояние». Арнольд Гелен, использующий данный термин, говорит о том, что возможности, заложенные в базисных элементах культуры, сами сделались базисными элементами. Опробованы и альтернативные им пути, так что связанные с ними обещания уже успели вызвать отвращение. В этом смысле, – указывает А. Гелен, – мы достигли «пост-истории»¹⁹.

К этой же идее, но с другой логикой аргументации, – продолжает Ю.Хабермас, – подошли «примордиальные анархисты». Они также провозглашают конец Просвещения, они также отталкиваются от традиции разума, в которой осознало себя европейский модерн. Однако прощание с ним, согласно теоретикам этого рода, в равной степени относится и к обществу, и к культуре. Как только континент веберовского западного рационализма (связанного с духом протестантизма и обусловившего развитие капиталистического общества западного образца – С.Ш.) «скрылся под водой», разум потерял свою маску и обнаружил реальное лицо – лицо выстраивающей субординацию, порабощающей субъективность инструментальной власти. Эта убийственная критика разума как «вуали» для воли к власти одновременно направлена и против его «железного стержня» – модерной культуры, точнее, ее духа, объективированного в социальные формы.

Подводя резюме, Ю.Хабермас указывает, что для обоих прочтений «постмодерна» характерно отмежевание от концепций, в которых осмысливала себя модерная культура Европы, как от продукта эпохи, «уже оставшейся в прошлом». Между тем, очевидный во времена М. Вебера вопрос о взаимосвязи рациональности западного образца и культуры модерна сегодня вновь звучит как вопрос²⁰:

«В любом случае мы не можем игнорировать первоначальное подозрение, что трансцендентный статус постмодерной мысли остается только претензией при фактической зависимости ее от своей исходной предпосылки – того, как понимала себя эпоха модерна в те времена, когда выразителем этого понимания был Гегель»²¹.

Взглянем в свете изложенных тезисов на понимание постмодерна в России. Если исходить из того, что истоки «постмодерной мысли» заложены в культуре модерна, а последняя ситуативно и исторически привязана к периоду зарождения в Западной Европе целерациональности, то становится очевидной легковесность предпринимаемых ныне экстраполяций культурной ситуации Запада на «наши» условия на том лишь основании, что эта ситуация оказывает влияние на весь мир. Только имея в своем распоряжении целостный социально-исторический портрет российского модерна, портрет, который был бы написан с веберовской дотошностью²², можно строить предположения относительно того, где мы имеем дело с рационализмом, имманентным культурному развитию, и рационализмом как осознанной политикой, где заканчивается одна эпоха, и начинается другая. Что касается постмодернизма как характеристики стиля научного мышления, то мы и здесь лишены четко очерченного предмета: причина в отсутствии социологических школ (стиль в литературе и искусстве здесь не рассматривается), подобных тем, что существуют на Западе, и в силу своей последовательной, концептуально выраженной позиции могут ассоциироваться с новоявленным мировидением.

Если уж использовать дефиницию постмодернизма, то для обозначения стихийного настроения «неприкаянности», «оторванности от почвы»²³, – настроения, характеризующего как население в целом, так и его отдельные претендующие на элитарность социальные фрагменты: «Мы обнаружили, что ничего нельзя знать наверняка»²⁴.

«Примордиальный анархизм», представленный в таком виде, сопутствует не только нашей эпохе, как это доступно объяснили теоретики футурошока и общества риска²⁵, но и «переходным периодам», подобным тем, в котором задержалось родное отечество:

«Трансформации геополитического пространства, политические решения, в которые изначально закодирована множественность интерпретаций, смена духовных ориентиров, плюралистические трактовки исторического прошлого, настоящего и будущего страны создали атмосферу стихийного постмодернизма общественной жизни с ее нестабильностью, непредсказуемостью, риском обратимости»²⁶.

По отношению к теме «информационного общества» в том виде, в каком его творит текущая действительность, содержательным примером обрисованного плана могут послужить российские средства массовой информации. Дистрофия сферы публичности в нашем государстве ведет к перевертыванию естественных тенденций развития социальной жизни с ног на голову: «почва» осталась в лишенной голоса провинции, тогда как «голос» с правом легитимации «оторванности» – за мегаполисами. Конструирующие и распространяющие ситуацию «примордиального анархизма» СМИ сознательно и бессознательно создают и провоцируют таким образом «постмодернистские» настроения, во многом благодаря которым общество обрекает себя на перманентное состояние переходности.

Не менее важно и то, что обозначенные настроения не редко определяют и манеру современного теоретизирования, выражаясь в игнорировании принципа историзма при рассмотрении социальных явлений, а также в сопутствующей этому мифологизации инструментальных терминов. Теория информационного общества и смежные с ней сферы знания подвержены этому более всего в российском дискурсе. Если на Западе эклектика, легковесность выводов в этой таящей неожиданности для неспециалиста области еще могут быть оспорены на позициях доктрины постиндустриализма, то у нас «открыты все шлюзы»: отечественная социология только встает на ноги и позитивистская традиция, (в духе которой, напомним, строят свою аргументацию постиндустриалисты), похоже, не является при этом определяющей. Сожаление, которое может быть по данному поводу выражено, направлено не на суть позитивизма, критика которого прозвучала в самом начале, а на отсутствие у нас какой бы то ни было признаваемой научным сообществом методологии, строгость которой задавала бы в социальных науках уровень культуры научного теоретизирования, не допустившего бы вторжения случайных, некомпенетных суждений. Мы не можем согласиться с авторами, которые экстраполируют понятия «коммуникация», «информационные войны» на всю историю человечества без учета их исторической обусловленности, их «прописки» именно в современности, подготовленной к электронно-коммуникационной и информационной революциям и экономически, и технически, и социально. Так, А.А.Грабельников, прежде чем охарактеризовать «субъект СМК в первобытно-общинном обществе», пишет:

«Вся история человечества говорит о том, что массовая коммуникация принадлежала массам, что каждый член общества имел равное право на производство и потребление информации. Это было также естественно, как дышать воздухом. Со временем это неотъемлемое право всех людей было присвоено отдельными группами. Сначала монополию на массовую коммуникацию установило жречество, затем государство, политические партии, частный капитал...»²⁷.

По этому поводу можно, перефразировав Гегеля, заметить, что мы «желаем видеть дуб с его могучим стволом, с его разросшимися ветвями, с его массой листвы» в том времени, которое в состоянии нам предъявить только желудь²⁸. По отношению к прошлому речь должна идти о протопроявлениях коммуникации и информационных войн, об их ином содержании, об их синкретической включенности в другие формы социальной жизни. Кроме того, существуют явления, которые в принципе не могут быть обозначены терминами из мира технологий и техники. К примеру, А.В.Соколов пишет:

«Священные писания мировых религий не что иное, как результат коммуникации пророков со Всевышним. Всякая религия начинается с коммуникации, недаром «религия» в переводе с латыни значит “связь”...»²⁹.

Постмодернизм, да и только!

В свое время Д.Лукач указывал на наличие спонтанного процесса логической гомогенезации категорий, – процесса, который всегда сопровождает нашу практическую активность, если для нее характерно целеполагание³⁰. В наши дни в качестве универсальной категории, которой вменяется способность выражать метафизическое знание, выступает «информация». Под этот термин посредством всевозможных аналогий, отождествлений и идентификаций подведено ВСЕ. «Информация» – это и физическое уплотнение пространства, и наше повседневное знание, которое мы черпаем в том числе из телевизионных передач и газетных сообщений. Положения квантовой теории поля, другие заключения из новой физики без какой-либо поправки на «разность сред» экстраполируются на социальные и психологические факты, на конкретные проявления человеческого существования.

Сегодня мы являемся свидетелями «отказа от бытия» и утверждения «философии небытия». Философские дискуссии, которые ведутся на эту тему в академическом издании³¹, есть одно из проявлений продолжающегося распространения «нового научного духа»³², зародившегося в естествознании несколько десятков лет назад. Начало этим дискуссиям положили физические открытия последней трети ушедшего века. Новая физика стала способна изучать явления, в которых перенос энергии осуществляется образованиями, энергия которых равна нулю, или бесконечно мала. Подобное доэнергетическое состояние материи связано с элементарным пространственно-временным состоянием, не переносящим энергию, но переносящим «информацию», с помощью которой порождается энергия и структурируются более сложные пространственно-временные отношения³³. Таким образом, эйнштейновская мысль о том, что не заряды и частицы, а поле между зарядами и частицами существенно для описания физических явлений, трансформировалась в положение о том, что именно информационное поле лежит в основании монистической идеи единства мира. В этом контексте и зародилось представление о небытии (состоянии ненаблюдаемости) как потенциальной основе реальности (состояние наблюдаемости)³⁴. С известной долей упрощения можно сказать, что взгляды приверженцев информационной концепции мира в философии рассредоточились между утверждением, что информация такая же основная категория как пространство, время, материя и энергия³⁵, и утверждением, что информация – это источник первопричин всех процессов и явлений в микро- и макроструктурах действительности³⁶. Радикализм подобного рода методологических посылок предполагает и радикализм в картине мира:

Дата добавления: 2015-05-29