Управление посредством утечки информации 2 страница

«Для обыденного сознания нужно сделать приемлемым тот простой факт, что завтрашнего состояния на самом деле нигде, ни в каком виде нет, и любое событие – не воплощение в жизнь где бы то ни было предшествующих знаний об этом событии, а действительное творение»³⁷.

«Открытость мира в его безначально-бесконечном качестве несовместима с любой ограниченностью, в том числе и системностью как мировоззренческим подходом»³⁸.

Имея в распоряжении изрядный объем литературы по искомой теме, перечень подобных заявлений легко продолжить.

Бытие, по утверждению В.А.Кутырева, как синоним реальности, как предельно общее понятие о существовании – видимом и невидимом – классической философией под сомнение не ставилось. В материализме – «усиленной метафизике» – бытийность мира не обосновывается, она вытекает из самого понятия материи³⁹. Понятие небытия в классической онтологии относительно, тогда как бытие абсолютно:

«Небытие, ничто – это принцип временности, смены и становления – процессов, происходящих внутри вечного и бесконечного бытия. Бытие – субстанция, оно первично, небытие – акциденция, оно обусловлено. Оппозиция бытие-небытие аксиологически нагружена. Бытие рассматривается как обладающее формой, организацией. А небытие –бесструктурный хаос, пустота; бытие – сущность и единое, небытие – видимость и многое; бытие – жизнь, небытие смерть; бытие – добро, истина и красота, небытие – зло, ложь и безобразие. Обладать бытием – благо, потерять его – несчастье. В случае трактовки данной оппозиции «наоборот», если абсолютом и благом признавать небытие и ничто, онтология как метафизика, да и собственно философия разрушаются»⁴⁰.

Аксиологически принципиально иной точки зрения придерживаются оппоненты:

«Бытие конечно, временно, относительно. Небытие бесконечно, вечно, абсолютно... Острова бытия – пенистые гребни, буруны на безбрежных волнах океана небытия. Небытие всепоглощающе. Это стихия, из недр которой все появляется, и это пучина, в глубинах которой все тонет. Все из небытия приходит и в небытие возвращается небытие это высшая из всех субстанций, исток и последняя инстанция. (...). Небытие – не бог, не дух и не материя. Небытие – неопределенно. Это великое Ничто. Это тайна, скрывающая в себе неимоверную мощь нерожденного и отжившего. О сущности небытия трудно говорить с достоверностью, о ней можно лишь предполагать»⁴¹.

Существующее напряжение в восприятии дихотомии «бытие-небытие» в нашем представлении отражает нынешнее состояние культурного сознания, пожинающего «последствия модерна». Это обстоятельство вновь и вновь наталкивает нас на вопрос об отношении познающего духа и познаваемой реальности, который, – хотим мы этого или не хотим, – опережает вопрос о бытии и небытии⁴². «Небытие», «ничто» есть

«...внутреннее бытие духа, постигаемое как устойчивое лишенное духа бытие и противополагаемое именно такому бытию»⁴³, это абстракция, которую мысль считает сущностью, которая целиком превратилась в вещь»⁴⁴ (Выделено автором – С.Ш.).

Небытийная реальность, нашедшая аналогию с виртуальным пространством всемирной паутины, получила название прообраза информационного общества. Так величие интериоризированного философской мыслью «мира ничто» постоянно оскорбляется простотой запросов сознания, которое его пытается мыслить.

Сознание не рефлектируется в периоды социальных кризисов. «Бытие» и «небытие» в такие периоды не могли не придти в состояние смысловой инверсии. Особенностью этого способа смыслополагания, согласно А.А.Пелипенко и И.Г.Яковенко⁴⁵, является то, что переживающее сознание резко разводит симметрийные элементы словесной оппозиции, стремясь к полной и абсолютной партиципации к одному из полюсов при максимальном отчуждении от противоположного. Проникновение новых смысловых элементов в такую жесткую, закрытую конструкцию крайне затруднено. Сознание стремиться развернуть смысловое поле на положительном полюсе, неосознанно усиливая тем самым смысловое наполнение симметрийного отражения – полюса со знаком «минус». (Всемогущий Бог не может иметь в соперниках слабого дьявола). В нашем случае, чем настойчивее классическая наука и легитимированная ею событийно-вещная реальность утверждали бытийность мира, тем сильнее становилось «ничто». Вспомним у М.Хайдеггера:

«Ничто исходно открывается только в настроении ужаса»⁴⁶.

По достижении некой критической точки произошла инверсия – аксиологическая перекодировка полюсов: сохраненная семантика форм меняет свою ценностную окрашенность на противоположную: теперь уже «небытие вечно», а «бытие временно».

«...Бытие нам пустейшее, обобщеннейшее, понятнейшее, употребительнейшее, надежнейшее, забытейшее, высказаннейшее»⁴⁷.

А «небытийность мира» («бессистемная системность») обрастает подробностями, все больше обнаруживая ущербность однобокости. Отказавшись от включения в свою композицию онтологии, «небытийный мир» все же не в состоянии порвать с бытием – он вынужден строиться согласно бытийным законам семиотического усложнения:

«Важное значение придается различию между небытием и ничто; между абсолютным, чистым и наполненным ничто; выдается несколько смыслов частицы “не”...»⁴⁸.

Таким образом, в подобного рода литературе, оценку которой дает В.А.Кутырев, прослеживается естественное развитие известных понятий. Иначе говоря, «дело имеешь скорее с толкованием толкований, нежели с толкованием предметов» (Монтень)⁴⁹. Фактически насаждается рассудочное усвоение понятий и терминов. Рассудок, как это подробно описал Гегель, тем и отличается от разума, что не может терпеть неопределенности – множественность законов воспринимается им как недостаток, ему нужен один закон⁵⁰, один все-объясняющий принцип. В нашем случае – «принцип единого информационного поля».

Неправомерно и отождествление информации с величиной, характеризующей меру порядка (организации, отрицательной энтропии, негэнтропии). Хотя количественно они совпадают, информация относится к качественно иным характеристикам: она появляется только тогда, когда одна упорядоченная система «отражается» в другой⁵¹. Из этого следует, что необходимо вернуться «назад» – к методологии теории отражения. Однако «лирики», упоенные эпатажными открытиями «физиков», такого позволить себе не могут. Только вперед: от «уничтоженной материи» – к «информации».

«Несанкционированное» вторжение в философию формальной логики можно констатировать и в случае представления заголовка-метафоры книги И.Пригожина и А.Стенгерса «Порядок из хаоса»⁵² в виде метафизической основы мироздания. В действительности же речь идет не об одностороннем процессе, а о взаимо превращении – не только «порядок – из хаоса», но и «хаос из порядка». Таким образом, зависимость порядка и хаоса в синергетике – в теории образования новых качеств – предстает как диалектическая зависимость. Вот почему суть физико-химической реакции в диссипативной системе может проецироваться на аналогичные системы, в том числе и в живом мире. На этих позициях могут изучаться и общество, и человек: теория структурной устойчивости может привести к неожиданным и далеко идущим выводам⁵³. Важно только не забывать, что социальная синергетика – лишь одна из многочисленных теорий, которая, как и другие области знания, не может претендовать на универсальность понимания ни того, что такое общество, ни того, что такое человек. Проблема видится еще в том, что приближение теории к жизни в данном случае возможно только при условии, если теоретик владеет как методологией точных наук, так и методологией гуманитарного познания. А это редко дано. На практике мы обнаруживаем или забвение многофакторности системного анализа, или, напротив, забвение того, что имеем дело с теорией, которая в силу своей логической конституции не приложима к уникальным феноменам. Отказ от системного анализа ведет к акцентированию на отдельных характеристиках системы и возведению этих характеристик в ранг всеобъемлющих. (Рассудок «несет различенные моменты как различенные»⁵⁴). А забвение, что диалектикой (синергетикой) не исчерпывается познание человека, означает, фактически, дезантропоморфизацию социальных наук:

«Диалектика занята чисто логической конструкцией вещи, а какая именно эта вещь, ее совершенно не интересует. Этим она отличается от интимно-жизненного отношения к вещи. Интимно-жизненное отношение любит вещь или ненавидит ее, хвалит ее или бранит, поклоняется и служит ей, борется с ней или стремится уничтожить ее. Диалектика есть в этом смысле совершенно холодное, абстрактное, безучастное отношение к ней, ибо она – не сама жизнь, но лишь ее логическое конструирование»⁵⁵.

В однородном «информационно-энергетическом поле», или в самоорганизующейся текстовой реальности человеческая жизнь фактически лишается того, что, собственно, и составляет пафос «парадигмы небытия», – лишается такого свойства живых форм, как становление. Становление, когда оно перестает быть безличным диалектическим процессом, не может быть алгоритмизировано, не может быть свернуто в какую бы-то ни было «информацию», или смоделировано ею, хотя бы потому, что информация лишена драматургии человеческого существования, которая обусловлена его гетерогенностью, его необратимостью, уникально проявляемой в каждой конкретной человеческой судьбе.

«Конечно, жизнь тоже можно охватить как величину движения в пространстве и времени, но тогда нами схвачена уже не жизнь», – писал М.Хайдеггер⁵⁶.

Подведем предварительное резюме. Информационное общество принадлежит и нашему настоящему, и нашему будущему. Это одновременно и «постепенный прогресс» и «взрыв». Выделяя эти две стратегии культурного развития, Ю.М.Лотман указывает на взаимную необходимость постепенной и взрывной динамики в развитии объекта: уничтожение одного полюса привело бы к исчезновению другого. Однако с субъективной точки зрения каждая из этих тенденций «представляется препятствием, которое необходимо преодолеть, и врагом, к уничтожению которого следует стремиться»⁵⁷. Вокруг этого закручиваются не только сюжеты современных фантастических романов и киносценариев. Эта идеологическая борьба захватывает и сферу науки. Думается, процесс категоризации понятия информации еще не закончен. Искомая дефиниция по-прежнему открыта для умозрительных построений и мифологических интерпретаций, открыта в силу своей специфичности для трактовок с позиции «взрывной» динамики. Это лишний раз убеждает в необходимости обернуться назад, отыскать следы преемственности с прошлым.

В свое время Р. Барт, давая идеологии семиологическую трактовку, выделил ряд характерных для нее признаков: принципиальная неполнота; «империализм» и претензия на универсальность; агрессивность; подавление личностного сознания; «натурализация», то есть непризнание своей относительности; стереотипность; иммобилизм, выражающийся в стремлении дать образ «устойчивого» мира⁵⁸. Вооружившись этими критериями, наше время вынесло сокрушительный приговор многим теориям модерна, которые не смогли избежать идеологизации. Однако предмет для такой критики мы находим и во взглядах, относящих себя к постмодерну. И самым разумным для застигнутых этой критикой врасплох будет признание того, что они вновь имеют дело с «последствиями модерна» – этим негромким напоминанием, что самый устойчивый детерминизм это детерминизм нашего прошлого и настоящего.

Итак, обозначим три группы аргументов, обнаруживающих продуктивность подхода к проблеме информационного общества как к выражению последствий модерна. Во-первых, мы таким образом смягчаем объективирующий рационализм постиндустриальной теории, вытесняющей жизненный мир в разряд второстепенных категорий. Во-вторых, – сопротивляемся тенденции к «примордиальному анархизму», вызванному стихией «постмодернистских настроений» и влекущему за собой выведение из исторического контекста, мифлогизацию основных понятий теории информационного общества. В-третьих, видя в мире телекоммуникаций последствия модерна, мы тем самым оберегаем себя от соблазна положиться на идеологическую самодостаточность новоявленных теорий.

«Время картины мира» и «квазимедиативное взаимодействие»

Вопрос, поставленный ходом наших предыдущих рассуждений, связан с проблемой определения периода истории, который можно обозначить как начало становления информационного общества. Один из отправных тезисов данного исследования гласит, что суть обозначенного феномена не исчерпывается средствами коммуникации, их природой, что предпосылки возникновения общества, называемого информационным, стали формироваться раньше, чем информационно-коммуникативные системы стали играть определяющую роль в нашей жизни. Как заметил Д.Лукач, категории начинают функционировать как характеристики бытия и своими свойствами глубочайшим образом влиять на общественную практику задолго до их теоретического познания⁵⁹.

Сам факт перерастания медиа в явление, что, в частности, было отмечено возникновением специальных дефиниций, есть следствие более сложных, глубинных процессов, обращающих нас к изменениям эпохального сознания. Каковы же эти изменения?

Обратимся к работе Э.Гидденса. Характеризуя современность, он выделяет три аспекта: дистанцирование, высвобождение и рефлексивность⁶⁰. Дистанцирование обусловлено пространственно-временной организацией сообщества, оно растет с появлением и распространением письменности, создающей перспективу прошлого, настоящего и будущего. Рефлексивность, в известном смысле, является определяющей характеристикой любой человеческой деятельности:

«Люди “имеют в виду” мотивы того, что они делают, в качестве неотъемлемого элемента своих поступков»⁶¹.

В цивилизациях, существовавших до эпохи модерна, рефлексивность, по Э.Гидденсу, в значительной степени ограничена перетолковыванием и прояснением традиции, тогда как в современной общественной жизни рефлексивность обусловлена тем, что социальная практика постоянно проверяется и преобразуется в свете поступающей информации и таким образом существенно меняет свой характер⁶². Наконец, высвобождение означает отделение социальных отношений от локальных контекстов взаимодействия и их реконструкцию на неограниченном пространстве и во времени⁶³. Фактически, здесь охарактеризованы предпосылки становления информационного общества. В отличие от Э.Гидденса, рефлексивность нами рассматривается именно как типоформирующая характеристика современности. В цивилизациях, существовавших до эпохи модерна, традиция не рефлексировалась в той мере, в какой это могло влиять на ее изменение: для верующего человека истина божественного откровения заменяла достоверность рефлексивного опыта. То же относится к дистанцированию и высвобождению. Дистанцирование в нашем восприятии есть не только и даже не столько результат возрастания опосредованности общения (с помощью письменности, других средств связи), сколько результат изменения позиции человека в мироздании. А последнее связано с ослаблением его веры в Бога. Перемещение «ока наблюдения» с небес на место человеческого разума дистанцировало последнего от окружающего мира, обратило его в субъекта, противопоставившего себя «объективной реальности».

Таким образом, суть изменений эпохального сознания, ставших ощутимыми в Новое время и получивших в дальнейшем название раннего модерна, заключена в том, что мир стал картиной. Именно с этого исторического момента цивилизация неумолимо движется в заданном направлении: начавшееся самоотчуждение абсолютного духа стимулировало развитие информационно-коммуникационного инобытия, которое в наши дни благодаря развитию техники и технологий вернулось к человеку в виде самостоятельной реальности, диктующей свои правила.

Картина мира понимается нами, вслед за М.Хайдеггером, как системное представление мира. При этом мир выступает здесь как обозначение сущего в целом, включающего космос, природу, историю, а также основу мира, независимо от того, как мыслится ее к миру отношение⁶⁴: «Где мир становится картиной, там к сущему в целом приступают как к тому, на что человек нацелен и что он поэтому хочет соответственно преподнести себе, иметь перед собой и тем самым в решительном смысле представить перед собой. Картина мира, сущностно понятая, означает таким образом не картину, изображающую мир, а мир понятый в смысле такой картины. Сущее в целом берется теперь так, что оно только тогда становится сущим, когда поставлено представляющим и устанавливающим его человеком»⁶⁵.

В гегелевской терминологии этот исторический этап развития человечества может быть охарактеризован как такая ступень в становлении «всеобщего духа», когда он

«поднялся над субстанциональной жизнью, которую он прежде вел в стихии мысли, – над этой непосредственностью своей веры, над удовлетворенностью и уверенностью, вытекающей из достоверности, которой обладало сознание относительно его примирения с сущностью и ее общим, внутренним и внешним наличием»⁶⁶.

Составность, система, которые относятся к сути картины, являют собой не искусственную, внешнюю классификацию и соположение данности, а структурное единство представленного как такового, вытекающее из самого процесса опредмечивания сущего, когда развертыванием и организацией системы руководит сама система:

«Где мир становится системой, система приходит к господству, притом не только в мышлении»⁶⁷.

У Гегеля этот момент обозначен как «необходимость», «судьба», как сущность, которая выступает в качестве негативной по отношению к индивидуальности, по отношению к единичной действительности:

«Это... пустые абстракции; единство, различие и соотношение суть категории, из которых каждая, будучи ничем в себе и для себя, есть лишь в соотношении с противоположным ей...»⁶⁸.

Сущность, которая лишена содержания, суть «мертвая действительность», но она, тем не менее, представляет собой поглощающую мощь⁶⁹.

Процесс превращения мира в картину это именно процесс. О его исторических предпосылках образно говорит Гегель, указывая на то, что:

«В прежние времена люди наделяли небо огромным богатством мыслей и образов. Значение всего того, что есть, заключалось в той нити света, которая привязывала его к небу... (...). Око духа силой вынуждено было направляться на землю и задерживаться на нем: и потребовалось много времени, чтобы ту ясность, которой обладало только сверхземное, внести в туманность и хаотичность, в коих заключался смысл посюстороннего, и придать интерес и значение тому вниманию к действительности как таковой, которая была названа опытом (Выделено автором – С.Ш.). Теперь, как будто, нужда в противном – чувство так укоренилось в земном, что требуется такая же большая сила, чтобы вознести его над землей»⁷⁰.

Об этом же говорит М.Хайдеггер. В Средние века система невозможна: там важен порядок соответствий сущего как Божьего творения. Чужда в понимаемом смысле система и грекам – их истолкование бытия как присутствия, как «софии» исключает противопоставленность человека сущему, (а именно только последнее делает возможным процесс опредмечивания мира, точнее, опредмечивание представления о нем)⁷¹.

«Характер научных занятий в древности тем отличается от научной работы нового времени, что эти занятия были, собственно, завершенным развитием естественного сознания»⁷².

(Под естественным сознанием Гегель понимает сознание, погруженное в чувствование). И только в Новое время начинается период овладения миром как картиной. Мир это уже не то, что раскрывается в созерцании, это то, что постигает пытливый ум, способный «докопаться до сути». Такой переворот стал возможен благодаря эмансипации новоевропейского человека от обязательной истины христианского откровения и от церковного учения; благодаря тому, что он сам стал гарантом достоверности познаваемого. Сущее, как и сам человек, теперь являют собой предметность, которую можно представлять. «Представление» есть «поставление» перед собой и в отношении к себе. С превращением мира в картину впервые появилась такая вещь, как статус человека, устами Декарта сформулированный как subiectum⁷³.

Дальнейшее разворачивание истории есть, таким образом, покорение мира в качестве картины, развертывание новоевропейского отношения к сущему в движении к полноте своего существа до его «спекания» в нечто само собой разумеющееся:

«Лишь когда это само собой разумеющееся получает мировоззренческое обеспечение, возникает потенциальная питательная почва для изначальной проблематичности бытия, что открывает свободное пространство выбора, призванного решить, окажется ли бытие снова способно вместить Бога, будет ли существо человека с большей исходностью захвачено истиной бытия в ее существе. Где завершение Нового времени достигает безотчетного размаха присущего ему величия, только там готовится будущая история»⁷⁴.

Очевидно, телекоммуникацонная и информационная революции обеспечили Новому времени тот «безотчетный размах и присущее ему величие», которые приблизили его завершение. Радикализация модерна, о которой говорит Э.Гидденс, выразилась в небывалом усилении средствами коммуникации и создаваемой ими виртуальной реальности отмеченных выше черт – дистанцирования, высвобождения и рефлексивности⁷⁵. И все это – благодаря структурным изменениям в коммуникации. Рассмотрим эти изменения, используя терминологию Джона Томпсона.

Д.Томпсон выделяет три вида коммуникационного взаимодействия: 1) лицом-к-лицу (аналогично непосредственному общению); 2) медиативное взаимодействие (общение посредством технических средств – письма, телефона и т.п.); 3) квазимедиативное взаимодействие (коммуникация посредством, книг, кино масс-медиа, или средств массовой информации, и т.п.). Взаимодействие лицом-к-лицу строится на непосредственном присутствии субъектов в едином социальном и пространственно-временном контексте, при этом используется полный комплекс символических знаков (способов выражения), обращено это взаимодействие к конкретному «другому», по характеру диалогично. Медиативное» взаимодействие уже разделяет субъектов пространственно или во времени (например, письмо), они существуют в разных социальных контекстах; используется ограниченный набор символических знаков. В то же время с непосредственным общением этот вид взаимодействия схож тем, что направлен на конкретного «другого», и по характеру диалогичен. Квазимедиативное взаимодействие в принципе сходно с медиативным, однако отличается от него и от взаимодействия лицом-к-лицу тем, что направлено на неопределенный ряд потенциальных субъектов, и, соответственно, по характеру – монологично⁷⁶.

Одной из разновидностей квазимедиативного взаимодействия является массовая коммуникация. Относясь с определенной долей скептицизма социолога к определению «массовый» в понятии «массовая коммуникация», Д.Томпсон в то же время видит в ней вполне определенное явление с типологическими характеристиками. «Массовой» коммуникация становится, когда встраивается в массовое производство, предлагая на общественном рынке свой символический товар в виде культурной продукции (включая сообщения СМИ, эфирное время и т.п.). А это возможно только при наличии технических средств передачи информации – при наличии медиа. На этой же основе «массовая» коммуникация институционализирует разделение двух контекстов – производство и потребление информации. То есть инициирует дистанцирование субъектов коммуникации. С позиции общения лицом-к-лицу это, конечно же, недостаток. Однако, благодаря именно такой безличности аудитории, благодаря тому, что она масштабна, высвобождена от контекста производства информации, массовая коммуникация осуществляет свою основную общественную функцию – циркуляцию символических (культурных) форм в публичной сфере⁷⁷.

В этом контексте повседневное знание – то, что люди «знают» как «реальность» в их дотеоретической жизни – приняло иной характер. Это знание, в котором только и имеют смысл индивидуальные биографии и идентичности, сегодня иначе – более интенсивно, даже агрессивно – воздействует через средства коммуникации на социальную природу человека, актуализируя «семиотическое мировидение». Развивающаяся «мания величия означающего»⁷⁸ в последней трети ХХ столетия явилась объективным следствием растущего сверхизобилия означающего перед означаемым: знаковые системы (а по существу – картина мира в используемом нами значении) перешли в автономный режим конструирования собственного мира, претендующего на полноту социальной реальности⁷⁹.

Новейшее время отличается смещением границ между разными видами коммуникации. Информация перестает быть специализированным товаром. Сегодня в информационных отношениях как нигде, грань между профессиональным и непрофессиональным, между разными видами деятельности провести особенно трудно. Культура производства информации и культура ее потребления становятся тесно взаимосвязаны. Проблемные вопросы, что воспринимались прежде как вопросы профессиональной этики того или иного специалиста в области информационных технологий, в условиях медиатизации жизни могут быть адресованы ко всем потенциальным участниками коммуникационного обмена. Производство и потребление информации во всех ее видах превращается в доминирующее занятие для большинства населения. Теоретики обсуждают проблемы, связанные с конструированием силами медиа нового социального пространства⁸⁰. П.Бергер и Т.Лукман почти не преувеличивают, говоря, что «Весь мир творится»⁸¹.

Казалось бы, появились основания для преодоления ситуации, в которой мир противостоит человеку. Индивид включается в картину мира как активный ее созидатель. И именно медиа, прежде всего Интернет, предоставляет возможность стать действующим элементом этого системного киберпредставления. Между тем, тот факт, что человек сделался частью «картины», означает отнюдь не его возвращение к себе, а все большее его самоотчуждение. И причина заключается не только в технизации реальности, что, как полагают, имел в виду М.Хайдеггер, рассматривая мир как картину⁸². М.Хайдеггер говорил прежде всего об изменении сознания, изменении, губительном для самого человека.

Сегодня медиа продлили социальное пространство в том числе за счет еще вчера недоступных уголков разума. Сфера публичности перевела в символические формы многое, что было потаенным. Жизненный мир, отпустивший человека в глобальную сеть, получил назад ее агента, которому стали недоступны основополагающие экзистенциальные переживания. Жизнь и смерть в медиа-пространстве лишаются тайны, которой они наделены в иерархическом бытии, где есть место сакральному и профанному, вечному и случайному⁸³. Риски, которые таит в себе медиа-пространство, не могут быть обнаружены органами чувств, как многие другие риски современного общества. О негативном воздействии компьютерных игр на детей общественность только высказывает предположения. Психиатры говорят о том, что ребенок формирует сегодня особое отношение к агрессии, к жизни и смерти, у него об этом иное, чем у старшего поколения, представление. В компьютерных играх у действующего виртуального героя есть, как правило, «9 жизней» и поэтому, если он даже «погиб», в его распоряжении – «запасные» жизни. Агрессия в этом случае может выступать как способ проверки⁸⁴. Именно в среде подростков медиа имеют шанс стать главными режиссерами концепций идентичности, но идентичности иллюзорной, условной, сконструированной по принципу «халиф – на час». Подобная идентичность не в состоянии выдержать длительное напряжение ответственности за поступки субъекта. Медиа возводят созерцательность в жизненную позицию не только по отношению к окружающему миру, но и по отношению к себе самому, к собственной воле, подчас импульсивной, неуправляемой. Такая идентичность лишена главного критерия, главного показателя здоровой социализации личности – этической способности⁸⁵. Этот тезис перекликается с суждением Э.Гидденса о том, что мы живем в мире, который целиком конституирован через рефлексивно примененное знание, но это знание отнюдь не означает уверенности, что любой его элемент не может быть пересмотрен⁸⁶.

К сожалению, приходится констатировать, что именно этот мир, представление о нем и его воплощение в медиа преподносится как желанный образ информационного общества.

«Модерн ориентирован в будущее, так что будущее имеет статус контрфактического моделирования. (...). Предвосхищение будущего становится частью настоящего, тем самым влияя на то, как будущее фактически развивается...»⁸⁷.

У Э.Гидденса угрозы жизненному миру обозначены как разрушение традиции, что и составляет, по его мнению, суть эпохи модерна. Так, может быть, понимание того, каким быть информационному обществу, содержится в ответе на вопрос, каково место традиции в развивающемся мире медиа?

II. Теория и практика холодной войны

Владимир Лисичкин,

Леонид Шелепин

ТРЕТЬЯ МИРОВАЯ

(ИНФОРМАЦИОННО-ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ)

ВОЙНА

МЕТОДЫ И ПРИЕМЫ ПСИХОЛОГИЧЕСКОЙ ВОЙНЫ

Идеологическая сфера государства в результате закрепления в ней пятой колонны становится ядром, основой информационной войны, ведущейся внутри страны. Среди применявшихся ею методов один из наиболее эффективных – постепенное доведение идеологических кампаний и лозунгов до абсурда, что компрометировало существующий режим в общественном сознании.

Наряду с рациональными способами воздействия на сознание существуют способы, которые можно назвать иррациональными. Они могут оказывать разрушительное воздействие, подавлять рациональное начало и заставлять людей служить своим целям. Здесь в свое время большие наработки сделало ведомство Геббельса. Один из эффективных методов – метод большой лжи. Если уж врать так врать нагло: в большую ложь охотнее верят, чем в малую

Дата добавления: 2015-05-29