Признания писателя и авантюриста Феликса Сруля 1 страница

С момента, когда я влез в проклятую шкуру Овича, события посыпались на меня как из рога изобилия. Мне трудно описать их во всей последовательности, потому что в голове у меня все перепуталось и я уже не понимал, где причина и где следствие, какой мой поступок влек какую реакцию редакторов и издателей. Рукопись, когда-то легкомысленно отданная в издательство, которое и раньше, и теперь считалось право реакционным, начинала работать как мина замедленного действия, хотя я прочил своей (нашей, Овича, черт побери!) теперь уже иную судьбу — после заинтересованности в ней иностранного издателя мне ни к чему было светиться в «патриотическом». Я проклял своего бывшего шефа, сосватавшего меня им. И тем не менее я пошел на встречу к главному именно туда: там печатали авантюрную прозу, тиражи были велики, и они не ориентировались на предварительные публикации в «толстых» журналах для интеллигенции — типа «Нового мира» или «Знамени». Я шел, чтобы, возможно, «потопить» там собственную лодку, потому что таинственным образом уже стало известно об интересе немцев к повести, и именно интеллигентный журнал намекнул мне, что готов почитать мой свежеиспеченный блин. Как ни странно, эти сведения я получил от Сони, которая вела переговоры в мое отсутствие.

Издательство правого толка всегда находилось на одном и том же месте, там работали люди, которые по прямым проводам всегда разговаривали с кабинетами на старой площади, что в двух шагах от Лубянской площади. Все те же люди, перетасовавшись и переменив вывески, занимали кабинеты и телефоны, вершили судьбы писателей и художников, но уже не всех, а полемически отделенных от тех, кто группировался вокруг площади Пушкинской, Кузнецкого моста и Цветного бульвара.

Принял меня редактор, который по старинке был одет в «партийный костюм», галстук, белую рубашку, финский башмак. Та же, что и всегда, вертушка на столе, портрет Гайдара на стенке и бюст Ленина в уголке. Пылились подарки от ударных коллективов целинников и бамовцев за стеклами еще гэдээровских горок.

— Здорово, старик! Ты-то нам и нужен! Садись!

Секретарша бесшумно и быстро принесла чай.

— Может, ты кофе предпочитаешь? — Заранее отметая мою приверженность к кофе, главный, не дожидаясь ответа, схватил стакан, подул в него и поставил на место.

— Слушай, скажи мне сначала, только честно: зачем ты с ними связался?

— С кем?

— Ну не крути! С жидами! «Уезжает, не уезжает» — что за проблематика? Да пусть они все уезжают! Их и так уже мало осталось, мы и последних держать не будем! Это не насущно сейчас!

— Так на этом построена вещь. — я решил, что задачу мне облегчает сам редактор, и приготовился к быстрому и легкому для обоих разговору и отказу, столь желательному для меня.

— Да чушь это — «построена»! В твоей вещи что главное? Позиция так называемого интеллигента. Его вербуют — вчерашние методы. Он отказывается, ему перекрывают кислород — тоже вчерашние методы. Тогда он решает махнуть за кордон — для этого вовсе не надо быть евреем. Там у тебя намек, что жена еврейка, — пусть! Вот он по каналу жены и рвется. Это уже современно. Его некоторое время пасут. Чтобы понял КГБ, конечно, с его методами несколько устарел, но любовь-то к Родине, старик, не устарела! Его же в его собственных интересах придерживают! Понимаешь, нам позарез нужна вещь про гнилую суть интеллигентишек: все они норовят на Запад, за доллары там выдвигать себя в писатели и Хемингуэи! Они ж о стране не думают ну ни на грош! А у тебя он, когда его выпускают, решает, что настала пора бороться, и остается! Да на фиг он тут нужен? Он и сегодня продал, и завтра продаст! И чего он все вертится, как... дерьмо в проруби?! Ах, ну да, он у тебя еврей — это их манера. Нет, ты тут соврал, мы тебя поправили — наш гнилой, без почвы, без роду-племени, талантливый, но заблудившийся! Пусть едет! Аллах с ним. Там хлебнет лиха и вернется! Уже нашим кадрам. Вот какой сюжет нужен нам. И он у тебя написан!

— Ну, не совсем так...

— Молчи! Написан! Вот тебе судьба Эдика Лимонова! А? Один в один! Потому что парень — наш, любит свою страну. Да в провинции все патриоты. Ты думаешь, они надолго?

— Кто?

— Ну все эти «реформаторы»? Да вот погоди, закончится все это с выборами-перевыборами, и кругом будут наши. Я тебе предлагаю обогнать события! Напиши, как он там, за бугром, мучается без родины. А когда наши приходят, понимает, где его место! И тогда мы его, сволочь такую, не пускаем! Не предавай, гад! Тарас Бульба! Он тайком, незаконно приезжает, а его собственный сын там или отец — к стенке!

— Ну, это слишком круто...

— Конечно! Это я так, расфантазировался. Мы печатаем без изменений твою вещь. Просто не еврей он — раз! И не передумывает уезжать, драпает — два! А демократам я даю год, не больше, учти! У меня, старик, дел невпроворот, ты иди, я тебе уже редактора назначил, Ирина Семеновна, она все знает, что и как. Да, и вот еще что, ты приволоки нам еще какую-нибудь повестуху, чтоб книжка вышла потолще — мы тебя не в сборник, а отдельным кирпичом, гордись!

И тут я на секунду проник в его «чердак», его многоумную голову, и обомлел: все, что он говорил, не имело никакого отношения к тому, что он думал! А думал он примерно следующее: «Этот поджидок настряпал вещь для “ихнего” журнала, мы ее перехватим и перелопатим и их же оружием по ним же и шарахнем! Они расстреляли наш парламент, так мы их расстреляем похлеще! Ишь, пришел — и нашим, и вашим! Ты будешь ни нам не нужен, ни им, если, конечно, не согласишься с потрохами стать штурмовиком новой литературы, какую они вместе с Павкой Корчагиным решили похоронить! Дерзай, сын полка!»

Позже я почти не слушал, что мне говорила Ирина Семеновна, все возвращался мысленно в кабинет, где сидел человек, который готовил очередной переворот и власти, и вкуса. Зачем? Ради той же власти и тех же благ, но уже для другой группы лиц. Мне стало противно. В какую игру я влез? Втащил Овича? И есть ли подлинный идеал? Разве Зощенко и Платонов не восстали против своего же народа? Разве Булгаков не восславил всадников, ушедших и идеальных, вопреки пришедшим и низким, но многочисленным? Что же? Назад к Данте? Да полно! Это абсурд. А раз Идеала, раз Данте нет, то... все позволено! И в том числе для меня — двойника Овича. Если предмет искусства сегодня суть низость и мерзость, то, идя назад к творцу такого искусства, находим и виновника, и источник низости — сегодняшнего художника-писателя-творца-сатану-искусителя! И здесь меня осенила блистательная догадка, сразу окрылив меня: я нашел Овича — не случайно, нет! — я нашел первоисточник всей цепочки — в нем, в его рукописи было заложено зерно порока, а я лишь проводник его в мир! Да какие тут сомнения? Пусть идет в мир его детище с моей легкой руки! И не буду я ни от кого ничего скрывать! Судьба сама скажет свое слово!

— Когда прийти подписать договор? — спросил я, кажется, перебив Ирину Семеновну.

Она осеклась, посмотрела на меня, открыла ящик стола и положила передо мной бланки.

По дороге домой я все додумывал мысль: «Я проводник. Всего, что попадало мне на глаза, а попадало мне на глаза только то, что требовало распахнутое вокруг пространство: я умею чувствовать коллективную волю, как умею проникать в чужие оболочки. У каждого свой талант. Сам же я пуст, как барабан, вся моя жизнь — фальшь. Только чувство к Надежде живет во мне и не находит словесного выражения. А я хочу владеть умами и душами. И буду. Моей вины нет — меня провоцируют на такую работу. Из мира исчез ИДЕАЛ. А я ПРИЗВАН. И подобных мне — много! На прилавках лежат их книги. В престижных залах открыты выставки их картин. Их обслуживают армии проводников помельче. Мы — сила. Одного нашего слова достаточно, чтобы перечеркнуть биографию, выкинуть самозванца, не разобравшегося в расстановке сил, вон! Он не слышит голодного хора страждущих низкого, грешного, хищного, злого! К нам, к нам — хоронить то, что осталось от ИДЕАЛА! Оттого его и нет! Дело наше не вчера родилось! И не нами будет продолжено. Какой я, к дьяволу, писатель! я — проводник, слуга, меня переполняет восторг, и он тоже “творческий”! И потому я — писатель!»

Размечтался...

На станции «Пушкинская» я вышел из поезда метро. Кто-то меня словно позвал. Дернул.

Я вспомнил, как вскоре после моего приезда в Москву в 1993 году я оказался здесь в те часы, когда решалась «судьба демократии». Уже вторично! Первый раз она «решалась» в девяносто первом. Об этом мне рассказывал мой «крестник», из «клуба». Как он проходил здесь, недоумевая: почему возня вокруг раскуроченного троллейбуса и танков, которые въехали в столицу и уехали из нее, решила судьбу супердержавы с водородными зарядами в десятках шахт и с миллионами рабочих в тысячах шахт, цехов, гарнизонов и тюремных замках? Почему голос одного из коллег по клубному динамику с одного из балконов оповещал о шагах истории?

Мне «повезло» больше: я шел по площади, когда здесь люди стояли в оцепенении, прислушиваясь к залпам с набережной, где «Белый дом», и на лицах было недоумение и... стыд. И никто не вещал с балкона. А сухой треск выстрелов из района Смоленской и Арбата заставил рассеяться и этих немногих. И я, ощущая свои шаги, как шаги истории, прошагал тогда до Нового Арбата, понимая, что решается сейчас — решилось — что-то самое серьезное в моей жизни и теперь от меня зависит, каким будет завтрашний день. Если еще точнее: я понял, что мне следует бежать, вернуться к себе, к матери, к Надежде, потому что игра, начатая здесь, начата не мной, и я буду обязан примкнуть к победителям, не задумываясь, на чьей стороне правда. И таким образом, я заранее исключал себя из рядов правдоискателей, потому что за правду надо бороться. Но потом новое чувство захватило меня, которое я назвал бы чувством глубокой неправедности. Настоящим праведником быть трудно, и если есть чувство настоящей праведности, испытанное святыми и проводниками, то мне, как и большинству людей сегодня, не дано его испытать, хотя я о нем явственно догадываюсь; чувство же неправедности люди ординарные не испытывают, потому что робеют вступить на неправедный путь или у них не хватает сил, мужества, чувства цели. Они испорчены, немного повреждены эти люди, как подгнившие овощи, которые еще можно есть, но лучше выкинуть, если ты не бедняк, не нищий. Неправедники так же редки, как праведники. Цельные, отдающие себе отчет в своем выборе люди. И выстрелы, сухо щелкавшие где-то рядом на закате того дня, были музыкой, подчеркивавшей, оттенявшей всю опасность, может быть, большую опасность, которая ждет последовательного грешника на земном пути. Мне хотелось, чтоб шальная пуля попала в меня, чтоб ранила или даже убила, и я хорошо понимал, знал, был уверен, что останусь цел и невредим. Мало кому осталось идти в одном из крупнейших городов мира в дни, когда цивилизованное человечество в своих центрах более или менее наладило спокойный цивилизованный быт (в Белграде и Грозном тогда не стреляли еще, а в Бейруте не стреляли уже, стреляли, кажется, в Иерусалиме), идти под пулями среди по привычке мигающих светофоров, несущихся куда-то машин, пробегающих стаек девушек, видно, нацелившихся на вечерние танцы в одно из многочисленных диск-кафе, идти так, словно ничего не происходит, и знать, что происходящее — история, История с большой буквы. И тебе уже отведена роль. Впрочем, что роль отведена, я почувствовал несколько лет раньше, в Польше.

Сейчас, выходя опять на «Пушкинской», я почему-то вспомнил про ту поездку, как вспомнил рассказ моего московского патрона на час, как вспомнил девяносто третий. Сумасшедшая мысль пришла мне в голову, точнее, эта мысль сидела где-то в чулане моего сознания еще в вагоне метро, она меня выгнала из вагона, подняла на эскалаторе наверх и привела прямо к дверям той редакции, с балкона которой выступал писатель, друг моего «клубного» друга, через «матюгальник» и под которым я сам стоял в девяносто третьем и стою сейчас, собираясь навестить этого писателя, за три-четыре года ставшего знаменитым, преуспевшего на родине, и в Европе, и даже в Америке, и теперь в этом редакционном доме ставшего чуть не первым человеком. «Зайду, прогонит так прогонит».

В бюро пропусков я сказал, что меня ждут, и назвался фамилией «клубного» друга. Играть так играть. Меня сразу пропустили, наш недавний гость не врал, тут главенствовал его настоящий «дружбан». Когда я вошел в кабинет, улыбка на лице хозяина, приготовленная для другого, растаяла, сменившись болезненной гримасой неудовольствия и недоумения. Я сразу объяснился: я, мол, воспользовался знакомством, чтобы засвидетельствовать знаменитому автору свое уважение и восторг, хотя меня привело нечто большее: я хотел изложить идею сенсационного материала. Хозяин кабинета, весь одетый от английских кутюрье: от пиджака из твида до ботинок из дорогого английского же магазина, не садился, он принимал меня через силу, не приняв моих доводов и объяснений, он тяготился мной. Я пошел с козырного туза.

— Я знаю, что ваше издание всегда отстаивало демократические, прогрессивные принципы. Вас не должно оставить равнодушным мое сообщение. Час назад один известный и ответственный человек, возглавляющий крупное издательство, предложил мне внеочередную публикацию, если я выступлю с антисемитских позиций. И даже с антигуманных: очерню демократическую интеллигенцию и перестану «якшаться с жидами».

— Вот как, — услышал я скрипучий голос у себя за спиной.

Тут я с опозданием заметил, что в кабинете с самого начала нашего разговора находится еще один человек. Лицо его показалось мне знакомым. Похоже, я видел его на форзацах книг или на мягких обложках изданий «Роман-газеты» или и там и там. Человек был вальяжен, спокоен, очень уверен в себе и, совершенно очевидно, никогда без особой необходимости не вступал ни в разговоры, ни в отношения. Сейчас он делал исключение, что я посчитал для себя хорошим признаком.

— Мы не переходим на персоналии и не сводим счеты. — англизированный писатель наконец сел с видом подстреленного из-за угла человека. — антисемитов на руководящих местах ровно столько, сколько нужно, чтобы перестать этому удивляться. — Он сделал паузу и добавил: — От века.

— Кажется, я знаю, о ком вы, — сказал таинственный незнакомец, фамилию которого я готов был вспомнить, но никак не вспоминал. — Так отнесли туда рукопись? Я вас правильно понял?

— Она... попала туда случайно, я приходил забрать.

— Они что же, забраковали? Ах нет, вы же сказали — потребовали порвать с... в общем, понятно. Вы — отказались, и они... бедный, бедный автор.

— Я подписал договор, — выпалил я, понимая, что врать сейчас бесполезно и даже губительно.

— Ах вот как?

— Но я не буду ничего переделывать!

— Понятно, понятно... Да и зачем? Если рукопись давала или дает повод интерпретировать ее так, как они ее поняли, а вы... написали. Если мне не изменяет память, из одного журнала противоположного направления вам звонили и просили дать рукопись для знакомства?

— Да... То есть разговаривала жена... Я подумал, рукопись еще требует работы... Я имею в виду журнальный вариант...

— А вы не мешкайте, отнесите... В случае положительного исхода дела все проблемы решаются сами собой: после нашего журнала они не напечатают. И вам не придется краснеть. Я случайно имею отношение к этому журналу — я у них в общественном совете, вместе вот с Александром Александровичем. — он кивнул на хозяина кабинета. — Кстати, вам уже звонили из Мюнхена?

«Он и это знает! Но тогда он должен знать и про Овича!» Я похолодел.

— Проводите меня немножко. — незнакомец поднялся. — Мы мешаем работать занятому человеку. — Он повернулся к Александру Александровичу. — Значит, о передовице мы договорились? А статью я принесу на той неделе главному. Вы ему так и скажите. — И на мой взгляд, непочтительно, без рукопожатия и церемоний, даже без «всего доброго», гость вышел, кстати сказать, не пропустив меня, хотя я было дернулся пройти.

Мы шли по Страстному бульвару. Мой спутник был из породы тех людей, которые умеют держать паузу. Вы можете покашливать, вертеть шеей, поддевать носком ботинка несуществующие камешки, такой человек нарушит молчание только тогда, когда замучает вас тяжелым молчанием. Я так не умею, хотя понимаю, что слова будут тем весомее, чем длительнее пауза.

— Рукопись, кажется, имеет еще одного автора? Я знаю, по крайней мере, еще одну фамилию и псевдоним и еще что-то вроде фамилии... Или псевдонима? — он опять молчал, а я понимал, что говорить мне пока не следует. — Полагаю, эта проблема надуманная... Скажите вашему другу, когда встретитесь с ним, что лучше бы публиковать повесть так, как она подписана сейчас: «Феликс Сруль». Тут и юмор... И Томас Манн на месте... И вообще, о вас многое уже известно, а о нем — только то, что он, вероятно, талантливый юноша...

— Он далеко не юноша. — Я обиделся. Из «талантливого юноши» следовало, что я — «юноша неталантливый».

— Талант — вещь опасная... Нехорошо иметь много талантов. Вот у вас есть талант ощутить время, его требования... Ощутить людей, которые способны вам помочь... Ощутить, где надлежит быть в наше непростое такое времечко... Александр Саныч очень способный человек, он тоже почувствовал не только настоящее, но и завтрашнее веяние... И возможно, правильно почувствовал. Его первый роман — он предсказал многое, что нынче реализовалось и завтра еще будет претворяться в действительность. Гм... — он посмотрел на меня строго.

— Да... То есть наверное... — я не понимал, как ответить, чтобы не помешать ходу мыслей моего собеседника.

— Один умный человек сказал, что искусство «кует молитвы и оружие», что оно «создает мечты, достойные стать былью». Как-то так. Что ж, достойная мысль. Будущее бесформенно, пока оно не сформулированное. Начетчики, фразисты и лозунгисты не так уж не правы. История была бы иной, не напиши один человек «Апрельские тезисы». Она была бы иной и без «Архипелага». Но она абсолютно равнодушна, история, когда пишется и публикуется «Матренин двор», по-своему блестящий рассказ... Вспомните, как держались заносчиво наши «деревенщики». А вы видели их сейчас? Какие-то седые, как лунь, берендеи. И кто их читает? А иных уж и нет... И где она, эта их деревня? Где мужики? И чем они отличаются от шахтеров, газовиков, фермеров, шоферов, кооператоров и прочих? От нас с вами? Ничем. Многие даже сочиняют. И в газеты пишут. И стихи слагают. Деревенщики жили прошлым, Буниным, и остались в прошлом. А Замятин и Оруэлл — ждут своего будущего. И оно настанет. Сказано — будет сделано. Надо написать, чтоб сбылось. А это не каждому дано. Иной нафантазирует — так ведь хоть святых выноси, как говаривали ранее. Вот и в вашей вещи... как мне пересказывали, там среди прочего есть и пророчество: завтрашний день, который подготовили реформы, — это борьба, и не время сейчас бежать от борьбы, иначе... Иначе этот день заберут себе другие. Хорошее предостережение. Хотя, конечно, вам предстоит написать то, что кирпичиком, кирпичиком ляжет вместе с другими «кирпичами» в фундамент, в основание нашего ближайшего будущего. Разве не заманчиво: когда сегодня идет возня вокруг мелких политических проблем, наметить контур завтрашней морали? Мы ведь по уши погрязли в каком-то сиропе из прекраснодушных чаяний людей, начитавшихся русской классики. Теперь взялись за богоискательскую литературу начала века, — а она уже тогда безнадежно устарела! Ведь сначала декаданс победил, потом левая фраза и «Левый фронт», а потом наш соцреализм, бредивший будущим, каковым оно «должно быть»: гуманный коммунизм уцелевших после смертельной схватки всех людей! Катаев, Полевой, Кассиль — отличные писатели, и мы жили по их книгам полвека! «Кортик», «Василий Теркин», «Дядя Степа», в конце концов! Этого нельзя забывать! Ну а теперь нужны новые книги.

Мы помолчали. Точнее, он замолчал, а я молчал все время. Потом он резко остановился и сверкнул на меня абсолютно нестарыми глазами, хотя было ему уже за шестьдесят. «Другой закалки люди. Такие не одного Сталина переживут», — подумал я.

— Я тебе дам рекомендательное письмо или, еще лучше, позвоню одному издателю, он мне многим обязан, когда-то вместе в ВПШ учились... Это важно, на какую лошадь поставить уже в самом начале...

Я опять промолчал, даже не стал рассыпаться в необязательных благодарных тривиальностях. Мой спутник вернул меня к действительности:

— Это очень важно — начать в столице с нужными людьми. Дерзайте. Я вот тоже недавно повесть закончил. Немного, знаете ли, получилось в духе Павла Нилина, его последних рассказов. Мне поздно переучиваться. Люблю Паустовского, а вам не советую даже читать ни Нилина, ни Паустовского. Другу своему и «соавтору поневоле» передайте: если он надумал уезжать, пусть не откладывает в долгий ящик. Хотя «там» он ничего не напишет больше, там «писателей» хватает, да и проблемы наши никому не интересны. Увы. Опыт показывает. Состояться надо здесь. А насчет с кем вам компанию водить, так это даже не смешно. На таких теперь пальцем показывают, как ваш давешний собеседник. Выбросите из головы. Повесть свою несите в наш журнал. Думаю, она там имеет перспективу. Впрочем, не я решаю, не я... — он вдруг резко, не обращая внимания на транспорт, рванул через улицу. Две-три машины тормознули в ярости, а я остался стоять — у меня такой прыти недостало. Разговор наш, таким образом, и закончился.

— А у нас гость, — сказала на пороге, встречая меня, Соня. — Догадайся, кто?

— Ович? — спросил я вяло.

— Откуда ты знаешь?

— Меня зовут Вольф Мессинг.

— Старик! — приветствовал меня Ович. — Извини, я экспромтом! Ты знаешь, у нас там с выездом разные сложности, посоветовали через центральный ОВИР. Что ты скажешь?

— Жрать хочу, вот что я скажу. И выпить не откажусь.

— Я привез! Как в воду глядел! Нашей фирменной. Не забыл еще?

Как ее было забыть, нашу фирменную! Она распределялась только по начальству, к которому принадлежала часть журналистов. Настоянная, как явствовало из этикеток, на золотом корне и, кажется, на чесноке. Экзотический и сувенирный напиток, фуфло и подделка, как наша кажущаяся тогдашняя «элитарность». Но голова от нее болела все-таки меньше, чем от того, что потреблял остальной народ. Да этот напиток символизировал как раз фальшь ее величество, и вкус его я буду помнить всю жизнь — мерзкий вкус тюремно-вокзального бачка, кружки, лавки, нар...

— У нас есть коньяк? — спросил я Соню.

В тот вечер я надрался в третий раз в жизни. Первый был, когда я потерял, что называется, невинность, второй — после моей свадьбы и похода к Надежде, третий — с Овичем в тот раз. Ович, как ни странно, был абсолютно трезв, хотя вылакал всю бутылку «фирменной» и допил привезенную им же бутылку китайской водки, которую он брал в самолет, так как безумно боялся летать.

Не опьянением следовало объяснить то, что он поведал мне в ту памятную нашу пьянку, в тот вечер, который в корне изменил всю мою жизнь.

Соня ассистировала мне, когда я мыл руки в нашем совмещенном дворце гигиены полтора на два метра. Подавая мне полотенце, щетку для волос, средства от пота и чистую рубашку, она прошипела буквально следующее: «Не сболтни лишнего. Пусть он сам говорит. А ты уже по обстоятельствам. Не обязательно все сразу говорить про Мюнхен. Только не вздумай отказываться от денег, от авторства и вообще — отказываться. Поверь мне и моей интуиции. Короче, делай, как я тебе говорю. И все будет в порядке. И не нервничай ради бога!»

А я и не нервничал. Я был абсолютно спокоен, словно все решения были не только приняты, но и давно забыты. Меня лишь поколачивал легкий озноб от предчувствия поворота всей моей жизни, но это были не нервы, а спортивная дрожь, азарт. Так чувствуют себя спортсмены, наверное, которые приняли допинг и идут на допинговый контроль, зная, что допинг всосется в кровь через минуту после того, как контроль закончится. А там — дистанция и победа. Осечек не будет. Но процедура есть процедура.

Мы удобно засели за нашим столом в кухне, как усаживаются люди, которые собрались крепко и без помех напиться, чтобы потом никуда не идти и завалиться спать: комфорт и безопасность плюс предвкушение наркотического беспамятства. Сплошной отдых. Без милиции.

— Я приехал с вещами, старик, мне придется у вас пожить, пока самолет не унесет меня прочь от сих берегов...

— А мама?

— Приехала сестра из Шуи. Это не для меня — морфий, крики. Я просто не выдержу и руки на себя наложу.

Мы помолчали.

— Что, совсем плоха?

— Все. Короче, метастазы в мозг. Никого не узнает, хотя еще разговаривает. Знаешь, что она мне сказала на прощание?

—?

— «До скорого».

— Ну, давай, не чокаясь!

— Почему не чокаясь, старичок? Она еще жива.

Мы выпили без тоста, потому что я успел прикусить язык, который начал помимо моей воли: «Ну что, за здоровье?..»

— Выкладывай, какие новости, — сказал он, набивая рот тертым сыром, перемешанный с чесноком, майонезом и брынзой, — Сонин рецепт «от мамы».

— Сначала ответь мне на один вопрос, — начал я, наливая по второй. — Скажи мне, как же быть с финалом твоей повести. Он ведь остается...

— Ах, вот ты о чем! Ну при чем тут повесть? Литература — это одно, а жизнь, старичок, другое. Что ты, как маленький, вопросы такие задаешь?

— Ты хочешь сказать, что вся твоя повесть — вранье? — водка сразу ударила мне в голову. Особенно после того, как я выдавил из себя «твоей повести», хотя считал ее безвозвратно своей.

— Так просто на это не ответишь, — сказал как-то печально Ович. — Хотя приблизительно можно сказать, что все там правда. Кроме конца.

— Но ты ведь едешь!

— Но ты-то остаешься!

— Так. — Здесь я понял, что Ович все каким-то образом «рассек» и что притворяться дальше ни к чему. Потому я спросил в лоб: — А зачем ты послал повесть «туда»? За кордон?

— Что, они уже звонили? — спросил Ович, принимая игру.

— Да. И сказали, что все понравилось. Особенно финал. Так что ты там будешь смешон, когда приедешь.

— Понимаю. Понимаю... Ну, вздрогнули еще! За Соню!

Мы выпили. Соня нам посоветовала закусывать. Но еда в меня не лезла. Ович ел, как в последний раз. Была у него такая манера, я вспомнил. Голодное детство. Ел в гостях всегда впрок.

— Конечно, я буду там смешон: написал героя, а сам — в сытый рай, в кусты. Не сходится. А мне, старичок, пожить охота. Просто пожить. Результатов захотелось, а не борьбы за результаты. Довольствуйся малым, тем, что есть. Пока принимает Германия. Потом, глядишь, перестанет принимать. Дадут квартиру, социальное пособие. Оденут, обуют. Куплю тарелку и буду смотреть российское ТВ с утра до вечера, лежа на диване. Никакой больше битвы за хлеб. Сестра продаст квартиру... после всего... я имею в виду мать... Тыщ десять зеленых. Или сдаст. Будут дополнительные средства. Мне много не нужно.

Мы помолчали, все трое. Главные слова еще не были сказаны. И никто не хотел начинать говорить их первым.

— Вы ешьте, ешьте, — сказала Соня. — форшмак, холодец, будет еще горячее. Свинина.

— Ты ведь сказал, что ты автор повести? — просто спросил Ович.

— Для простоты.

— Вот ты им и оставайся. Кстати, а о какой «простоте» идет речь?

Я рассказал ему про мои встречи с редактором правого издательства и с таинственным незнакомцем, курировавшим левый журнал. Опуская польские подробности.

— Теперь понимаю, — сказал Ович. — У Москвы длинные руки. Они выбрали тебя. Забавно. — И другим тоном: — Жизнь человеку дается один раз, и ее, эту жизнь, можно употребить собственно на нее, жизнь, или на имитацию все той же жизни. Каковой имитацией и является искусство — в частности, литература. Поначалу я и хотел посвятить себя имитации, стать писателем. С тем и писал известную тебе повесть. Предполагаемый отъезд мой в Израиль, эмиграция были только поводом, толчком для написания. Да ты это и сам рассек, старик!

Я помычал в ответ.

— Когда я увидел, какое количество дерьма, старик, из меня выходит в процессе письма, я понял, что совершаю обряд чего-то вроде очищения. Что же позволило мне очищаться таким образом? Да все то же дерьмо вокруг! Все словно вопили вокруг меня: «Жаждем дерьма! Дай нам его побольше! Мы — такие же! Зазвучим в унисон!» Если ты помнишь, старик, мы учились на других образцах. И они умерли вместе с нами. Как не было! Но одно дело — очиститься раз и пойти жить дальше, другое — писать и писать, извергая нечистоты. Тут уж попахивает в прямом и переносном смысле. Попахивает перерождением. И тут я остановился. Я сказал себе: я — пас! С такой карты я не играю. И только я сказал себе это — появился ты!

— Засранец...

— Ты о ком?

— О себе. Неважно. Продолжай. Очень интересно.

— Речь ведь идет не о литературной краже, не о заимствовании какого-то конкретного текста! Речь идет о заимствовании жизни! Об обмене судьбами и биографиями!

— Очень интересно! — я посмотрел на пылающие щеки Сони, но о причинах этого пожара не стал задумываться. Она тоже выпила коньяку.

— Ты не пойми меня превратно, старичок, не думай, что я пьян или не в себе. Я все хорошо, подробно обдумал. Мало того, я знаю, что ты и без меня написал бы что-то свое и много чего еще напишешь. Я, конечно, сейчас могу залезть в пузырь и сказать: «Я — единоличный автор! Я имею все права вплоть до суда и экспертизы и прочее, и прочее! Но я так не говорю. Я говорю: бери все. Но только все — слышишь? Камертон — наша вещь. Пиши. Дерзай. Печатай под своей фамилией или, как ты придумал, псевдонимом. Сруль так Сруль! Уместно для дерьма! Будет слава — бери славу! Будут деньги — бери деньги. Все. Мне не надо. Но бери и все остальное. Весь план выдуманной мной жизни! Он записан в повести, если ты в состоянии читать! А ты обязан быть в состоянии читать, раз ты был в состоянии писать!

Дата добавления: 2015-05-29