Доктор и душа 14 страница

Узник, терявший веру в будущее — его будущее, сам себе подписывал приговор. С потерей его веры в будущее он также утрачивал свой духовный стержень; он ломался и деградировал физически и психически. Обычно это случалось внезапно, в форме кризиса, симптомы которого были хорошо знакомы опытным заключенным. Мы все боялись этого момента — не за себя, что было бы бессмысленно, но за наших друзей. Обычно это начиналось с отказа узника одеваться и умываться утром и выходить на плац. Ни уговоры, ни удары, ни угрозы не имели ни малейшего эффекта. Он оставался лежать на нарах, почти без движения. Если этот кризис совпадал с началом заболевания, больной отказывался от перемещения в барак для больных и от любой помощи. Он просто сдавался. Так он оставался лежать в собственных экскрементах, и ему ни до чего больше уже не было дела.

Однажды мне пришлось быть свидетелем драматической демонстрации тесной связи между потерей веры в будущее и таким опасным психологическим сломом. Ф. — старший надзиратель нашего барака, довольно известный в прошлом композитор и либреттист, рассказал мне однажды следующее: «Я хотел бы рассказать вам, доктор, кое-что. Мне приснился странный сон. Вещий голос сказал мне, что я могу спросить о чем угодно и на любой вопрос я получу ответ. Как вы думаете, о чем я спросил? Я сказал, что хотел бы узнать, когда закончится эта война для меня. Вы понимаете, доктор, что я имею в виду — для меня! Я хотел знать, когда мы, наш лагерь, будем освобождены и наши страдания придут к концу».

«И когда же вы видели этот сон?» — поинтересовался я. «В феврале 1945», — был его ответ. Этот разговор, состоялся в начале марта. «Что же ответил вам голос?» — спросил я. Украдкой он прошептал мне: «Тридцатого марта».

Когда Ф. рассказывал мне об этом его сновидении, он был еще полон надежды и убежден, что этот вещий голос из его сновидения сказал правду. Но в то время как обещанный день становился все ближе и ближе, известия о ходе военных действий, достигавшие нашего лагеря, заставляли казаться маловероятным, что мы будем освобождены в указанный день. Двадцать девятого марта Ф. внезапно заболевает, и у него поднимается высокая температура. Тридцатого марта, в день, когда согласно предсказанию должны были окончиться для него война и его страдания, у него начался бред, и он потерял сознание. Тридцать первого марта он умер. По всем внешним признакам, он умер от тифа.

Тем, кому известно, сколь тесно связаны состояние психики человека —его мужество и надежда, или их отсутствие — и состояние иммунитета его тела, будет вполне понятно, что внезапная утрата мужества может вести к смертельному исходу. Решающей причиной смерти моего друга было то, что ожидаемое освобождение не пришло, и это вызвало тяжелое разочарование, в результате чего наступило резкое понижение сопротивляемости его организма латентной инфекции тифа. Его вера в будущее и его воля к жизни оказались парализованными, и его тело пало жертвой заболевания; таким образом, пророческий голос его сновидения в конечном счете сказал истину.

Наблюдения и выводы, сделанные из этого случая, соответствуют тем фактам, к которым привлек мое внимание главный врач нашего лагеря. Дело было в том, что в период между Рождеством 1944 г. и Новым годом 1945 г. наблюдалось резкое увеличение смертности среди узников концлагеря. По его мнению, этот феномен не был обусловлен ни ухудшением условий работы, ни ухудшением питания, ни изменением погоды, ни новой эпидемией. Причина увеличения смертности заключалась в том, что большинство узников питали наивную надежду, что к Рождеству они получат свободу и вернутся к себе домой. По мере приближения праздников и в силу отсутствия обнадеживающих известий узники утрачивали мужество и впадали в отчаяние. А это оказывало опасное влияние на их силы сопротивления, и в результате для многих из них смертельный исход становился неизбежным.

Как мы уже говорили раньше, любая попытка восстановления внутренней силы узника предполагает в качестве важнейшего условия успеха отыскание некоторой цели в будущем. Слова Ницше: «Тот, у кого есть для чего жить, может выдержать почти любое как», — могли стать руководящим девизом для любых психотерапевтических и психогигиенических усилий в стремлении помочь узникам. В любом случае, когда была для этого возможность, необходимо было помочь им обрести это для чего — цель для их жизни, — с тем чтобы дать им силу выдержать ужасное как их существования. Горе тому, кто не видел больше ни цели, ни смысла своего существования, а значит, терял всякую точку опоры. Вскоре он погибал. Типичным ответом такого человека на все подбадривающие аргументы было: «Мне нечего больше ждать от жизни». Что можно было сказать на это?

Что действительно было необходимо в этих обстоятельствах, так это изменение нашей установки к жизни. Мы должны были научиться сами и научить наших отчаявшихся товарищей, что реально значимым является не то, чего мы ожидаем от жизни, но скорее то, чего жизнь ожидает от нас. Мы должны были перестать спрашивать о смысле жизни, а вместо этого начать думать о самих себе, как о тех, кому жизнь задает вопросы ежедневно и ежечасно. Наш ответ должен состоять не в разговорах и размышлениях, но в правильных действиях, и жизнь означает в конечном счете принятие ответственности за нахождение правильного ответа на ее проблемы и решение задач, которые она постоянно ставит перед каждым индивидом.

Эти задачи и, следовательно, смысл жизни, различаются от человека к человеку и от момента к моменту. Таким образом, невозможно определить смысл жизни в общем. На вопросы о смысле жизни никогда нельзя дать ответ в общих выражениях. «Жизнь» не означает нечто неопределенное, но всегда является чем-то реальным и конкретным, точно так же, как и жизненные задачи всегда реальны и конкретны. Они формируют судьбу человека, которая у каждого отлична от других и уникальна. Ни одного человека с его судьбой нельзя уподобить никакому другому человеку и никакой другой судьбе. Ни одна ситуация не повторяется, и каждая ситуация требует, иного решения. Иногда обстоятельства, в которые попадает человек, заставляют его формировать свою собственную судьбу посредством действия. В другом случае предпочтительнее для него воспользоваться возможностью созерцания и таким способом реализовать свои возможности. Иногда от человека требуется просто принять свою судьбу, нести свой крест. Каждая ситуация отличается своей уникальностью, и всегда существует лишь один правильный ответ на проблему, содержащуюся в данной ситуации.

Когда человек видит, что ему судьбой предназначено страдать, он должен принять свое страдание как свою задачу, единственную и уникальную. Он должен осознать тот факт, что даже в страдании он единствен и уникален во вселенной. Никто не может освободить его или заменить в его страдании. Его уникальная возможность определяется тем, каким образом он несет свое бремя.

Для нас, узников, эти мысли не были пустыми спекуляциями, далекими от реальности. Они были именно теми мыслями, которые единственно могли быть полезными для нас. Они спасали нас от отчаяния, даже когда, казалось, не было шансов остаться в живых. У нас давно уже позади была та стадия, когда мы задавались вопросом, в чем состоит смысл жизни, та наивная позиция, которая исходит из понимания жизни как достижения определенной цели через творческое достижение и создание чего-то ценного. Для нас смысл жизни охватывал более широкие круги жизни и смерти, страдания и умирания.

После того как смысл страдания претерпел переоценку в наших глазах, мы отказывались минимизировать или смягчать лагерные мучения посредством игнорирования их, или питая ложные иллюзии и демонстрируя искусственный оптимизм. Страдание стало задачей, от которой мы уже не хотели отворачиваться. Мы осознали его скрытые возможности для достижения, возможности, которые побудили поэта Рильке написать: «Wie viel ist aufzuleiden!» (Как много существует страданий, через которые надо пройти!). Рильке говорил о «прохождении через страдания», как другие говорили бы «о прохождении через труд». У нас было великое множество страданий, через которые нужно было пройти. Следовательно, было необходимо измерить полной мерой всю полноту страдания, постаравшись свести до минимума моменты слабости и пролитых украдкой слез. Но незачем было стыдиться слез, ибо слезы свидетельствовали о том, что человек проявляет величайшее мужество — мужество страдания. Лишь немногие сознавали это. Стыдясь, некоторые иногда признавались, что они плакали, как например товарищ, который ответил на мой вопрос, как ему удалось справиться со своей болезнью ног, признавшись: «Я выплакал ее из моего организма*.

Незначительные попытки психотерапии и психогигиены, когда они в лагере вообще были возможны, были либо индивидуальными, либо коллективными. Индивидуальные попытки часто имели характер «жизнеспасающей процедуры». Эти усилия обычно были направлены на предотвращение суицида. В лагере было строжайше запрещено спасать пытающихся совершить самоубийство. Было запрещено, например, перерезать веревку, на которой заключенный пытался повеситься. Следовательно, особенно важно было предупреждать подобные попытки.

Мне вспоминаются два случая замышлявшихся самоубийств, поразительно похожие один на другой. Оба человека говорили о своих намерениях покончить с собой. Оба прибегали к типичному аргументу — им больше нечего было ожидать от жизни. В обоих случаях решающим было убедить и привести их к осознанию того, что жизнь еще ожидала чего-то от них; что-то в будущем ожидалось от них. Мы нашли, что действительно для одного это был ребенок, которого он обожал и который ждал его дома. Для другого это было дело, а не другой человек. Этот заключенный был ученым, и он начал писать серию книг, которая осталась незаконченной. Его работа не могла быть выполнена никем другим, так же как никто другой не мог заменить ребенку отца в любви его ребенка.

Эта уникальность и единственность, которая отличает каждого индивида и придает смысл его существованию, является неотъемлемой характеристикой как творческой работы, так и человеческой любви. Когда осознается невозможность заменить личность, тогда ответственность человека за свое существование и за его продолжение представляется ему во всей ее важности. Человек, который осознает свою ответственность по отношению к человеку, который с любовью ждет его, или к незавершенной работе, никогда не будет способен отбросить свою жизнь как ненужную более. Он знает «для чего» своего существования и будет способен выдержать почти любое «как».

Возможности для коллективной психотерапии в лагере, естественно, были ограниченными. Хороший пример был более эффективен по сравнению с правильными словами. Старший надзиратель блока, который не был на стороне администрации, имел массу возможностей оказывать далеко идущее моральное влияние на его подопечных. Непосредственное влияние поведения всегда более эффективно по сравнению с влиянием словесным. Но иногда слово также бывало эффективным, а именно когда психическая восприимчивость была повышена некоторыми внешними обстоятельствами. Я вспоминаю инцидент, в результате которого представилась возможность психотерапевтической работы со всеми узниками нашего барака, после того как определенная внешняя ситуация вызвала усиление их восприимчивости.

Это был плохой день. На построении было сделано объявление о том, что с этого момента многие действия будут рассматриваться как саботаж и, следовательно, немедленно караться смертью через повешение. Среди перечисленных были такие преступления, как отрезание узких полос от наших старых одеял и ряд мелких «краж». За несколько дней перед этим один истощенный от голода узник украл из кладовой несколько фунтов картофеля. Кража была замечена, и некоторые узники знали «взломщика». Когда лагерное начальство узнало о происшедшем, было приказано выдать виновного, или же весь лагерь в этот день не получит пиши. Естественно, 2500 человек предпочли голодать.

Вечером этого голодного дня мы лежали в наших земляных бараках в очень подавленном настроении.

Говорили очень мало, и каждое слово вызывало раздражение. Потом, чтобы сделать положение еще хуже, был выключен свет. Настроение упало до последней степени. Но наш старший надзиратель блока был мудрым человеком. Он импровизировал небольшое выступление, касающееся того, что было у нас на душе в этот момент. Он говорил о многих товарищах, которые умерли за последние несколько дней либо от болезни, либо покончив с собой. Но он также упомянул о том, что могло быть реальной причиной их смерти: отказ от надежды. От утверждал, что должен быть некоторый способ предупреждения этого крайнего состояния потенциальных будущих жертв. И затем он обратился ко мне, предложив дать необходимые советы.

Бог свидетель, я был не в том настроении, чтобы давать психологические объяснения или читать проповеди — оказывать некоторого рода медицинскую помощь душам моих товарищей. Я был замерзший и голодный, раздраженный и усталый, но я должен был собраться с силами, чтобы использовать уникальную возможность. Психологическая поддержка была необходима больше, чем когда бы то ни было.

Я начал с того, что упомянул наиболее тривиальные вещи из тех, что могли бы поддержать и утешить. Я сказал, что даже в нынешней Европе в шестую зиму второй мировой войны наше положение не было самым ужасным из всех возможных. Я сказал, что каждый из нас должен спросить самого себя, какую невосполнимую утрату он пережил до настоящего времени. Я рассуждал о том, что для большинства из нас эти потери фактически не были такими уж большими. Кто еще остался жив, тот имел основания надеяться. Здоровье, семья, счастье, профессиональные способности, богатство, положение в обществе — все эти вещи могут быть достигнуты вновь или восстановлены. В конце концов, у всех нас кости еще оставались неповрежденными. Все то, через что мы прошли, могло превратиться в наш актив в будущем. И я процитировал Ницше: «Was mich nicht umbringt, macht mich starker» (To, что меня не убивает, делает меня сильнее.).

Потом я стал говорить о будущем. Я сказал, что для беспристрастного наблюдателя будущее не должно казаться безнадежным. Я соглашался с тем, что каждый из нас мог бы оценить для себя, сколь малы его шансы на выживание. Я говорил им, что, хотя в лагере еще не было эпидемии тифа, я оценивал мои собственные шансы примерно один к двадцати. Но я также сказал им, что, несмотря на это, я не намерен терять надежду и сдаваться, потому что ни один человек не знает, что принесет будущее, быть может, даже ближайший час. Даже если мы не можем ожидать сенсационных военных событий в ближайшие несколько дней, кто знает лучше, чем мы, с нашим лагерным опытом, сколь большие шансы появляются иногда совершенно неожиданно, по крайней мере, для отдельного индивида. Например, кто-то может неожиданно оказаться зачисленным в специальную группу с исключительно хорошими условиями работы — случай из разряда вещей, составляющих «счастье» заключенного.

Но я говорил не только о будущем, которое скрыто от нас. Я также упомянул и о прошлом; о всех его радостях и о том, как его свет проникает даже во тьму настоящего. Снова я процитировал поэта, дабы избежать проповеднического тона: «Was Du erlebt, kann keine Macht der Welt Dir rauben» (To, что ты пережил, никакая сила на земле не может отнять у тебя). Не только наши переживания, но и все, что мы делали, все великие мысли, что мы имели, и все, что мы перестрадали, — все это не бывает потеряно, хотя и оказывается в прошлом; мы вызвали все это к существованию. Бытие в прошлом также есть род бытия и, быть может, самый надежный его род.

Потом я стал говорить о многих возможностях придания жизни смысла. Я говорил моим товарищам (которые лежали без единого движения, и только время от времени можно было услышать чей-то вздох), что человеческая жизнь никогда и ни при каких обстоятельствах не лишается своего смысла и что этот бесконечный смысл жизни включает страдание и умирание, лишения и смерть. Я просил несчастных, которые внимательно вслушивались в мои слова в темноте барака, взглянуть в лицо серьезности нашего положения. Мы должны, не теряя надежды, сохранять мужество и верить в то, что безнадежность нашей борьбы не лишает ее достоинства и смысла. Я говорил о том, что кто-нибудь смотрит на каждого из нас в трудные часы — друг, жена, кто-нибудь живой или мертвый, или Бог, и надеется, что мы не разочаруем его. Он надеется увидеть нас страдающими гордо, не несчастными, а знающими, как надо умирать.

И, наконец, я стал говорить о нашей жертве, которая имела смысл в любом случае. По самой природе этой жертвы она должна казаться бессмысленной в нормальном мире, мире материального успеха. Но в действительности наша жертва имела смысл. Те из нас, которые являются людьми религиозными, — говорил я со всей искренностью, — могут это понять без труда. Я говорил им о товарище, который по прибытии в лагерь заключил договор с Небесами о том, что его страдания и смерть должны спасти любимого человека от мучительной смерти. Для этого человека страдания и смерть были полны смысла; его жертвенность имела глубочайший смысл. Он не хотел умирать просто так, а не ради чего-то высокого. Ни один из нас не хотел этого.

Цель моего выступления состояла в том, чтобы найти полный смысл в нашей жизни тогда и там, в этом бараке и в этой практически полной безнадежности положения. Я видел, что мои усилия не были напрасными. Когда электрический свет вспыхнул снова, я увидел лица несчастных, обращенные ко мне с благодарностью и со слезами на глазах. Но здесь я должен сказать, что лишь очень редко у меня хватало внутренней силы для того, чтобы установить контакт с моими товарищами по страданиям, и что мне пришлось упустить много возможностей для этого.

Теперь мы подходим к третьей стадии психических реакций узника: психологии узника после его освобождения. Но сначала необходимо рассмотреть вопрос, который часто задается психологу, особенно если он располагает личным знанием этих вещей: «Что вы можете сказать о психологической природе лагерных охранников? Как это возможно, чтобы человек из плоти и крови мог обращаться с другими людьми так, как, по рассказам многих бывших узников, обращались с ними в концлагере?» Услышав такие рассказы и поверив, что эти вещи происходили на самом деле, люди поневоле задаются вопросом, как они могут быть объяснимы психологически.

Чтобы ответить на этот вопрос, не вдаваясь в детальное обсуждение, следует подчеркнуть несколько моментов.

Во-первых, среди охранников некоторые были садистами — садистами в чисто клиническом смысле.

Во-вторых, такие садисты специально отбирались, когда требовалось подразделение действительно особенно жестоких охранников.

Для нас было большой радостью, когда нам разрешали на нашем рабочем месте погреться в течение нескольких минут (после двух часов работы на сильном морозе) возле печки, которую топили ветками и щепками. Но всегда находился какой-нибудь десятник, который находил жестокое удовольствие в лишении нас этого маленького комфорта. Как ярко рисовалось это удовольствие на их лицах, когда они не только запрещали нам стоять перед печкой, но и опрокинув ее, забрасывали огонь снегом! Среди десятников всегда находился такой известный своей наклонностью к садистским наслаждениям и специализировавшийся в садистских жестокостях, к кому посылался несчастный узник, которого невзлюбил кто-либо из эсэсовцев.

В-третьих, чувства большинства охранников были притуплены за несколько лет, в течение которых им приходилось быть свидетелями лагерных жестокостей, причем во все более увеличиваемых масштабах. Эти психически и морально все более ожесточавшиеся люди, которые, хотя и отказывались принимать активное участие в садистских акциях, в то же время не пытались воспрепятствовать другим в этих действиях.

В-четвертых, следует отметить, что даже среди охранников были такие, которые сочувствовали нам. Я упомяну лишь начальника того лагеря, из которого я был освобожден. Только после нашего освобождения мы узнали — раньше об этом знал только главный врач лагеря, который сам был заключенным, — что этот человек платил немалые суммы денег из собственного кармана, чтобы покупать лекарства для заключенных в ближайшем городе. Но старший надзиратель лагеря, сам тоже заключенный, был более жестоким, чем любой эсэсовец. Он избивал узников по самому ничтожному поводу, в то время как комендант лагеря, насколько мне известно, не поднял свою руку ни разу ни на кого из нас.

Понятно, таким образом, что знание о том, кем является человек, не говорит почти ничего. Человеческую доброту можно встретить во всех группах, даже таких, которые в целом нетрудно было бы осудить. Границы между группами частично перекрываются, и не следует упрощать вещи, говоря, что одни люди были ангелами, а другие дьяволами. Определенно, было значительным достижением для охранника или десятника быть добрым к узникам вопреки всем лагерным влияниям, а, с другой стороны, низость узника, который жестоко обращался со своими собственными товарищами, заслуживала высшей меры презрения. Разумеется, заключенные воспринимали отсутствие сострадания со стороны таких людей особенно болезненно, в то время как их глубоко трогало малейшее проявление доброты со стороны охранников. Я вспоминаю, как однажды десятник украдкой дал мне кусок хлеба, который, как я знал, составлял часть его завтрака. Это было больше, чем небольшой кусок хлеба, и это растрогало меня тогда до слез: это было «нечто» человеческое, что этот человек также передал мне, —слово и взгляд, которые сопровождали даримое.

Из всего сказанного мы можем понять, что существуют только две расы людей в этом мире: «раса» порядочных людей и «раса» людей непорядочных. Ту и другую можно найти повсюду; они проникают во все группы общества. Ни одна группа не состоит исключительно из порядочных или непорядочных людей. В этом смысле никакая группа не представляет «чистой расы» и, следовательно, можно найти порядочного человека и среди лагерной охраны.

Жизнь в концентрационном лагере вскрывает человеческую душу и обнаруживает ее глубины. Удивительно ли, что в этих глубинах мы снова находим лишь те человеческие качества, которые по самой их природе представляли смесь добра и зла? Граница, разделяющая добро и зло, которая проходит через всех людей, достигает низших глубин и становится очевидной даже на дне пропасти, которая открывается в концентрационном лагере.

А теперь перейдем к последней главе психологии концентрационного лагеря: психологии узника, вышедшего на свободу. В описании переживания освобождения, которое, разумеется, должно бы.ь личным, исходным моментом нашего рассказа будет то утро, когда мы увидели развевающийся на ветру белый флаг над воротами лагеря после нескольких дней напряженного ожидания. Это состояние напряженного ожидания сменилось всеобщей релаксацией. Но было бы неправильным думать, что мы посходили с ума от радости. Что же в таком случае происходило на самом деле?

Еле передвигая ноги, мы дотащились до ворот лагеря. Мы робко озирались вокруг и вопросительно смотрели друг на друга. Потом мы осмелились сделать несколько шагов за пределы лагеря. На этот раз не раздавались повелительные окрики команд и не было необходимости быстро уклоняться, чтобы избежать удара или пинка. О нет! В этот раз охранники предлагали нам сигареты! Поначалу мы с трудом узнавали их; они поспешили переодеться в гражданскую одежду. Мы медленно шли по дороге, ведущей из лагеря. Вскоре наши больные ноги начали угрожающе подгибаться. Но мы, хромая, брели дальше; нам хотелось увидеть окрестности лагеря впервые глазами свободного человека. «Свобода» — повторяли мы сами себе и, однако, не могли еще осознать это. Мы столько раз произносили это слово все эти годы, что оно утратило для нас свое значение. Его реальность не проникала в наше сознание; мы не могли постичь факт нашего освобождения. Мы дошли до лугов, усеянных цветами. Там мы смотрели на них, сознавая, что это луга и цветы, но не испытывали при этом никаких чувств. Первая искра радости промелькнула, когда мы увидели петуха с его многоцветным оперением. Но она осталась только искрой; мы еще не принадлежали к этому миру.

Вечером, когда мы все снова собрались в нашем бараке, один узник украдкой спрашивал другого: «Скажи, ты был рад сегодня?»

И другой отвечал, стыдясь, как. если бы не знал, что мы все чувствовали себя одинаково! «По правде говоря, нет!» Мы буквально утратили способность испытывать чувство радости и постепенно должны были учиться этому заново.

На психологическом языке то, что случилось с нами, можно было бы определить понятием «деперсонализация». Все казалось нереальным, непохожим ни на что, — как во сне. Мы не могли поверить в действительность происходящего. Как часто в прошедшие годы мы обманывались нашими сновидениями! Нам снилось, что наше освобождение наступило, что мы были свободны, вернулись домой, встречались с друзьями, обнимали наших жен, садились за стол и начинали рассказ о том, через что мы прошли, — даже о том, как часто мы видели наше освобождение в наших снах. А затем — пронзительный свисток в наших ушах, сигнал подъема и — конец нашим снам о свободе. Теперь сновидение стало реальностью. Но могли ли мы действительно поверить этому?

У тела меньше ограничений, чем у психики. Оно воспользовалось вновь обретенной свободой с самого начала. Оно принялось с жадностью поглощать пищу, часами и днями и даже по ночам. Это поразительно, сколько человек может съесть. И когда один из узников был приглашен живущим неподалеку фермером, он ел и ел, а потом пил кофе, который развязал его язык, и тогда он начал говорить, часто рассказывая целыми часами. Его психика освободилась наконец от того давления, под которым она находилась несколько лет. Слушая его, нельзя было не испытать впечатления, что он должен был говорить, что его стремление говорить было непреодолимым. Я знавал людей, которые находились под тяжелым психическим давлением только в течение небольшого периода времени (например, во время допросов в Гестапо) и у которых наблюдались подобные реакции. Много прошло дней, прежде чем развязывался не только язык, но и что-то внутри психики, тогда чувства внезапно прорывались через странные оковы, закрепощавшие их.

Однажды, через несколько дней после освобождения, я шел через цветущие луга милю за милей к ближайшему от лагеря городу. Где-то высоко в небе жаворонки заливались своей радостной песней. Вокруг не было видно ни души, ничего, кроме широкого простора земли и неба и ликующих трелей жаворонков и вольного пространства. Я остановился, посмотрел вокруг себя, потом — в небо и потом опустился на колени. В этот момент я очень плохо осознавал самого себя и окружающий мир, а в голове крутилась одна и та же сентенция: «Я взывал к Господу Богу из моей тесной тюрьмы, и Он ответил мне в свободном просторе».

Как долго я стоял там на коленях и все повторял эту сентенцию, я уже не могу больше припомнить. Но я знаю, что в этот день, в этот час началась моя новая жизнь. Час за часом я продвигался вперед, пока снова не стал человеком.

Путь, который вел от сильнейшего психического напряжения последних лагерных дней (от этой войны нервов к психическому миру), определенно не был свободен от препятствий. Было бы ошибкой думать, что освобожденный узник больше не нуждался в духовной поддержке и заботе. Следует иметь в виду, что человек, который столь долго находился под таким огромным психическим давлением, естественно, после освобождения находится в большой опасности, особенно в тех случаях, когда давление снимается внезапно. Эта опасность (в смысле психологической гигиены) представляет психологический аналог кессонной болезни. Точно так же, как физическое здоровье водолаза было бы в опасности, если бы его подводная камера поднималась слишком быстро, так же и у человека, который внезапно освободился от психического давления, могли возникнуть нарушения его морального и духовного здоровья.

Во время этой психологической фазы можно было наблюдать, что люди более примитивного склада не смогли избежать пагубных влияний кошмарных условий жизни в лагере. Теперь, оказавшись свободными, они думали, что могут использовать свою свободу со всей распущенностью и безжалостностью. Единственное, что изменилось для них, было то, что они теперь из угнетенных превратились в угнетателей. Если они прежде были объектами насилия, то теперь стали теми, кто сами применяют насилие и допускают несправедливости. Они оправдывали свое поведение собственными ужасными переживаниями. Подобная установка часто обнаруживалась в кажущихся назначительными событиях. Один мой товарищ шел вместе со мной через поле к лагерю, когда вдруг мы вышли к полю зеленеющего овса. Автоматически я стал обходить поле, но он схватил меня под руку и потащил напрямик через поле. Я начал что-то бормотать о том, что не надо топтать овес. Он разозлился, бросил на меня сердитый взгляд и закричал: «Не смей говорить так! Разве они мало отняли у нас? Моя жена и ребенок погибли в газовой камере, не говоря уже обо всем прочем, а ты запрещаешь мне затоптать несколько стеблей овса!»

Лишь с трудом удавалось довести до этих людей элементарную истину, что ни один человек не имеет права поступать несправедливо, даже если несправедливо поступали с ним. Мы должны были помочь таким людям осознать эту истину, так как иначе последствия могли бы быть много хуже, чем потеря нескольких тысяч стеблей овса. Я как сейчас вижу узника в рубашке с закатанными рукавами, который совал мне под нос свою правую руку и кричал: «Пусть мне отрубят эту руку, если я не окрашу ее кровью в тот же день, когда вернусь домой!» Я хочу подчеркнуть, что узник, который выкрикивал эти слова, не был дурным человеком. Он был лучшим из товарищей в лагере и в последующей жизни.

Дата добавления: 2015-05-29