Текст лекции 3 страница

При этом попытки манипуляции комиссией, разумеется, имели место. Например, многие университеты из числа неведущих разработали хитрую стратегию найма, которая позволяла им брать на четверть ставки ведущих звезд не британских, а например, американских, приехать по мегагранту, который в этом случае был не мегагрантом, а очень скромненьким мегагрантиком. Так, погостить 2 недели в том же Уэльсе. А за это они отчитываются его или ее статьями, которые уходят в RAE, RAE по идее должна их оценивать, а там был гарантирован ведущий в мировом масштабе класс. Эксперты RAE не очень приветствовали такие попытки. И то, что сказали независимо два человека, звучало примерно так:

Вы знаете, иногда панель видит, что с ней начинают играть в игры. Ну, департамент нанимает звезд на долю позиции, чтобы отослать их работы. До последнего RAE это было можно. Но мы когда видели, что они с нами в это играют, просто занижали им оценки. Никто особенно этого и не скрывал.

Чистой воды произвол, который, как ни странно, не сопровождался моральным расколом или разрушением солидарности в сообществе.

Почему это все так работает? В Англии отчасти легалистская концепция реформ сработала, но при ближайшем рассмотрении она сработала, потому что легла на очень подходящую академическую культуру. Она легла на культуру, в которой и без того были распространены эти правые подозрения, и без того ученые в общем и целом подозревали друг друга в том, что те пытаются опубликовать своих ближних или как-то иначе коррумпировать эту систему. И эти подозрения в каком-то смысле были бэкграундом любого взаимодействия. Что еще важнее, на основании этих подозрений распределились вполне реальные негативные санкции. Ученые отказывались иметь дело с теми, кто не соответствовал их стандартам. Ну да, по идее можно попробовать подкупить эксперта. Но если кто-нибудь из экспертов подумает, что другого эксперта подкупили, они расскажут про это третьим экспертам, и академическая жизнь будет потеряна и для того, кто покупал, и для того, кто продавал, и для всякого будет потеряна академическая жизнь. Репутация имеет значение. Вот такой был универсальный ответ. И тут мы приходили к самому сложному вопросу. А почему репутация имеет значение для этих людей, но она не имеет значения для других? Почему тут кого-то наказывают, если они испортили свою репутацию, а в стране Х вас так за это не наказывают, потому что все благополучно свою репутацию испортили, все с этим живут, и ничего им за это нет? В чем состоит причина этой озабоченности репутацией?

Здесь мы подходим по большому счету к переднему фронту всего проекта, и я надеюсь, что через некоторое время мы будем знать гораздо лучше ответ на этот вопрос. Пока, кажется, на основании здравого социологического смысла можно предложить несколько соображений, которые могут стоять за подобной щепетильностью сообщества. Одна – это, условно, моральная плотность, заимствовуя термин у Дюркгейма, которая есть производная от физической плотности и от некоторых других параметров. Некоторые сообщества плотные, там все у всех все время на виду. Когда все у всех на виду, как-то хитрить, жульничать, покупать степени, влиять на экспертов не совсем удобно – такие вещи легче делать, когда окружающие не смотрят. А есть сообщества, в которых моральная плотность ниже, отчасти потому что люди физически разнесены и никто ни на кого не смотрит, потому что далеко. Мы в одном городе, вы в другом городе, так мы, скорее всего, никогда и не встретимся. Особенно если один город Калининград, а другой Владивосток. Канал коммуникаций слабенький, пропускная способность не такая. Это может стоять за более низкой моральной плотностью сообщества.

Вторая гипотеза связана с этим, но связана косвенно, - это мобильность рынков труда. Репутация чего-то стоит, если нам регулярно приходится менять работу, и шанс получить новую зависит от того, что коллеги о нас думают, тогда мы уже очень озабочены тем, что они о нас думают. Если наше продвижение происходит внутри одной и той же структуры, потому что никакой другой аналогичной структуры нет в ближайших 2 000 км, то нам не очень важно, что о нас могут подумать какие-то люди там. Они не смогут не взять нас на работу из-за потерянной репутации, потому что мы к ним все равно не приедем устраиваться. Важно, что думает о нас непосредственный руководитель и другие люди, от которых мы зависимы. А здесь то, что они в глубине души могут подозревать нас в моральной нечистоплотности, полностью искупается тем, что мы возвращаем им в виде своей личной абсолютной лояльности. Экономическая структура рынка труда может что-то менять в степени морального давления.

И, наконец, есть третья гипотеза, культурная гипотеза, которая есть гипотеза этоса. Надо сказать, что сравнение случаев не очень хорошо подтверждает нам и первую, и вторую гипотезу. По крайней мере, объяснения выглядят не универсальными. Когда мы начинали каким-то образом раскручивать информантов на тему: «Скажите, почему для вас так важна репутация?» - мы рассказывали разные российские анекдоты, потом спрашивали: «А почему у нас не так, как у вас?» И тогда они задумывались. И тогда они начинали отвечать очень интересные вещи. Они говорили об этосе, но этот этос совсем не тот этос науки, о котором мы привыкли читать у Роберта Мертона. Ничего связанного с мертоновским этосом науки никто ни разу не упомянул. Ни в Британии, ни в Штатах. Зато они упоминали нечто совсем другое. Они упоминали, они говорили, что все дело в спорте. В Англии всегда все дело в спорте:

Понимаете, мы, Оксфорд – это «Манчестер Юнайтед», мы стремимся покупать лучших из лучших, это такой особый спорт… В английской науке вообще много нельзя понять без спорта. И еще без иерархии. League Tables – это нас способ мышления, наше хобби.

Когда третий человек заговорил о большом спорте, мы спросили: «А скажите, это у вас тоже появилась эта метафора, это вообще вы у себя в Англии всегда говорите о науке как о спорте?» - и мы, по-моему, сильно задели информанта, который только что придумал эту метафору и думал, что сказал что-то очень оригинальное, а вот мы ему в глаза сказали, что, оказывается, мыслит-то он абсолютно шаблонно. Три раза независимо нам встретился этот шаблон. Другие люди, которым мы про это рассказывали, отвечали: «Ну, Оксфорд, ну, вы понимаете, что на самом деле это не «Манчестер Юнайтед», а «Челси», они действуют просто деньгами, до настоящего «Манчестера» из прошлого им как до неба». Но вот этот спорт как-то все время там всплывал.

Или вот еще одна метафора, которая там появилась тоже у оксфордского человека, – это метафора академической дедовщины. Англия, понимаете ли, говорил он, это очень состязательная страна, где все помешаны на рейтингах, и где всем нравится быть немножко садистами по отношению к своему ближнему. Только в Англии, говорил человек, крупный ученый из Оксфорда, может возникнуть такая игра. Молодые офицеры становятся в кружок, бьют друг друга стеками и сначала они бьют несильно, а потом все сильнее и сильнее, пока они не добьют до крови и кто-то не потеряет сознание. Типичная английская игра. Вот у нас и в науке так - мы пинаем и пинаем друг друга.

Тот этос, который из этого возникает, обладает следующими очень специфическими чертами. Во-первых, конкуренция понимается как статусная конкуренция, которая ведет к выстраиванию лестницы. Вы всегда стоите на какой-то ступени. И если вы не стоите выше – вы стоите ниже. И каждый находится где-то. Все не могут быть удовлетворены. Когда вы залезли выше, вы обязательно опустили кого-то вниз. Во-вторых, статусная конкуренция работает как два вида магии у Фрезера – или за счет имитации, или за счет контакта. Вы становитесь лучше, потому что вы имитируете лучших, или потому, что вы соприкасаетесь с лучшими. Вы отправляете своих людей в Гарвард, а люди из Гарварда приезжают к вам. Потому что вы построили такую же лабораторию, как в Принстоне, потому что у вас образование устроено так же, как в Кембридже. Все имитируют находящихся выше, чтобы подняться на пару ступенек ближе к ним. В-третьих, это очень высокий уровень агрессии по отношению ко всем остальным, и это еще одна специфическая черта, которая оказывалась важной именно для того, чтобы этос действовал как контрольный механизм. Бремя доказательства своего превосходства лежит на том, кто это превосходство доказывает. Рассеивать подозрения – это работа того, кого подозревают. В легалистской сигнальной системе всякий считается невинным, пока вина не доказана, здесь все наоборот.

Британская система основана на том, что такие претензии всегда могут быть предъявлены. Тот, кто доказывает свое превосходство, должен сам устранить все мыслимые подозрения. А поэтому в комиссию, которая должна показать, что мы занимаем первое место в рейтинге, мы включаем людей изо всех конкурирующих университетов, чтобы никто не сказал, что мы посчитали рейтинг под себя. Или если мы попали в RAE, то мы ведем себя так, чтобы никто нас в этом не заподозрил. В ранние дни RAE дотошные политические ученые пытались посчитать корреляцию между попаданием человека из университета в панель, которая производит оценки, и положением там соответствующего факультета. Они обнаружили корреляцию, но отрицательную. Люди скорее топили людей из своего же университета для того, чтобы тот не выглядел там уж слишком хорошо. И чтобы никто не заподозрил их в том, что они ставят слишком высокие оценки своим.

Вот это ощущение того, что работа по рассеиванию подозрений лежит на подозреваемом, и все должны участвовать в этой работе, в конечном счете, играет очень большую роль в структурировании всей системы, в том, что ей удается поддерживать высокий уровень легитимности. Было бы соблазнительно извлечь объяснение британского случая и его отличия от российского из каких-то структурных особенностей. Я предположил бы, что два обстоятельства могли играть свою роль. Это, во-первых, опыт постоянного взаимодействия с суверенными принципалами, то есть с принципалами последнего порядка, которые сами не являются агентами и которым не надо ничего объяснять своим принципалам. Не нужно объяснять, почему они оценивают так, а не иначе. Читатель не объясняет автору книги, стоящей на полке в книжном магазине, почему он не покупает книгу. Книга покупается или не покупается. Если вы автор, который живет на гонорары, вы не можете потребовать юридических объяснений от своего читателя, почему это ваш тираж не расходится, каких-то формальных доказательств того, что книга плохая. Вы просто живете с этим фактом и интериоризируете необходимость таким образом встречать любое невысказанное, невербализуемое подозрение или недовольство. То же самое касается студентов. Вы не можете заставить студентов объяснять вам, почему они к вам не поступают. Просто если им кажется, что вы университет не того класса, они к вам не идут. И это может быть сто раз несправедливо или тысячу раз нечестно по отношению к вам. Но они вот заподозрили, что с вами что-то не так, - и вы все потеряли. Культура, в которой вы постоянно пытаетесь уловить такие подозрения и встретить их, предупредить, очень располагает к тому, чтобы начать вести себя самостоятельно в соответствии с этой специфической культурой подозрительности.

Вторым фактором мог быть долгий опыт игр с нулевой суммой, который превращает этот самый рейтинг университетов в почти физическую реальность. Вы не можете отворачиваться от того факта, что, поднявшись выше в рейтинге, вы опустили всех, кто теперь ниже вас, и срезали им финансирование. Если вы находитесь в такой жесткой конкуренции, то единственный способ не спровоцировать очень жестокий конфликт и разрушение всего сообщества – это постоянно доказывать, что вы достигли всего по-честному. Добиваться согласия тех людей, которых вы обогнали, с тем, что вы обогнали их по праву. С тем, что вы действительно лучшие. И то и другое может отформатировать культуру таким образом, что она создаст идеальную почву для того, чтобы в нее имплантировать легалистские стандарты.

Похоже, что все легалистские централизованные попытки управления наукой очень хорошо работают там, где для них уже есть почва, то есть они внедряются легко в тех сообществах, которым они по сути дела не нужны. Потому что эти сообщества уже давно живут по тем правилам, причем, возможно, по еще более жестоким. Настолько жестоким, что те никогда не могут быть и не будут формализованы. Можно ли с их помощью как-то перестроить уже существующее сообщество, уже существующую академическую культуру – это грандиозный вопрос, на который кто-нибудь, кто будет выступать с этой трибуны примерно 20 лет спустя, будет знать совершенно точный ответ. Возможно, еще ни одна академическая система не экспериментировала с настолько законченной легалистской системой мониторинга, как та, с которой Россия экспериментирует сегодня. Даже внутри отдельных университетов второго эшелона, которые очень такое любят, в Америке мы не находим всего комплекса мер, которые уже видим в России. Двадцать лет спустя мы будем знать ответ. Пока у нас есть только вопрос. Спасибо большое.

Дата добавления: 2015-05-29