Он пьет, — говорила мать Бориса Елена Евстигнеевна, — и заверяет нас, что не пить не может

Как-то услышал я от приятеля печальную весть: серьезно занемог их сын Борис, страдавший ожирением и болезнью сердца. Он рано пристрастился к вину, много и беспорядочно ел и к тридцати годам стал инвалидом. Ни в какие средства лечения не верил, от врачей отказывался.

Теперь, когда со времени этой встречи прошло много лет, могу заявить: суровая правда суждений Геннадия Андреевича, простые, сердечные вопросы Люции Павловны и ее будто бы наивное изумление перед фактом нашей винотерпимости внесли перемены в наш семейный уклад — напрочь отринуты рюмки, и все последние годы в доме нет алкоголя. Сами не пьем и не угощаем этой отравой своих гостей.

Каким образом? — не понял я.

Наконец, исполните долг гражданина.

В разговор вновь вступил Геннадий Андреевич.

Наступила пауза — долгая, неловкая. Все думали о природе казавшихся нам невинными винопитий — нам всем, почти всем: ведь из гостей только Федор Григорьевич совершенно и ни при каких обстоятельствах не пил вина, а мы попивали и не видели в этом ничего зазорного.

Вы пьете?..

Ваша супруга скептически усмехнулась — для нее нужны были дополнительные усилия.

Смотрю на своих соседей — они вяло и будто бы сонно улыбаются, и только Надежда Николаевна, моя жена, хранит на челе печать бодрости.

Геннадий Андреевич пояснил:

Сели за стол. Люция Павловна неожиданно спросила меня:

— Вообще-то... непьющий, но... в гостях, при встречах...

— Иван Владимирович — ритуальщик, — пояснил Геннадий Андреевич, — сам в одиночку не пьет и тяги к алкоголю не имеет, но при случае... когда все пьют...

Мне не понравилось, что за меня так бесцеремонно расписались, особенно резануло слово "ритуальщик". Больше всего на свете я ценю свободу, внутреннюю независимость от чужих мнений, взглядов. И вдруг: ритуальщик!

— Извините, — стал возражать я, — ритуал — обычай, правило... Что-то вроде секты. А я…

— Верно — правило, обычай, — продолжал Шичко. — Скажу вам больше — вы запрограммированы на винопитие. Самой жизнью, всем объемом жизненных впечатлений. Вы были младенцем, а уж видели, как пьет кто-то из ваших близких. Вы видели свадьбы, похороны... Везде пили. И так каждому из нас в сознание закладывалась программа. Ритуал, как перфокарта, — у нас в сознании...

Умом я понимал правоту рассуждений Геннадия Андреевича, а сердце... протестовало. Все-таки содержалось что-то обидное, унижающее во всем, что говорилось о моей психологии, о сознании, внутреннем мире — о том, что составляло главную суть моего "я", чем втайне я дорожил и что свято хранил от всяких внешних вторжений.

Люция Павловна, наклонившись ко мне, тихо проговорила:

— А вы попробуйте совсем не пить. Совсем-совсем. Ну вот... как мы — Взглядом она указала на графины и графинчики с соками, стоявшие на столе, Ведь это же свобода, это — независимость. Полезно и красиво

— Очень просто. Послужите примером для других. Глядя на вас, и близкие ваши, и друзья... задумаются. А может, и совсем перестанут пить.

Мне, естественно, хотелось проявить по отношению к хозяевам, особенно к хозяйке, деликатность:

— Да, да, конечно — я попробую...

Я поведал о Шичко, о его способности. Родители ухватились за эту "последнюю возможность" и попросили меня поговорить с Борисом.

— Шаманов не признаю, — заявил тот, — и на поклон к ним не поеду, но вот если можно полечиться в клинике академика Углова... Он, говорят, делает какие-то уколы... — Борис посмотрел на мать. — Сердце у меня болит, понимаешь? А ты... Врач мне нужен, а не знахарь.

— Хорошо, хорошо. Согласна...

За день до отъезда в Ленинград Борис Качан навестил Володю Морозова, школьного товарища, работающего врачом в одной столичной больнице. Поговорили о новых формах лечения, о блокаде сердца.

Дата добавления: 2015-05-31