Коммунистическая философия права 3 страница

После Октября 1917 года в официальной науке, пропаганде, господствующем общественном мнении утвердился взгляд о том, что — да, декреты, кодексы, суды, другие институты юриспруденции, пришедшие к нам из прошлого, хотя и являются "буржуазными", но пока нужны революционному пролетариату, нужны впрочем по коммунистическим расчетам — временно, им суждено сойти со сцены, они уже сейчас отмирают.

Вот несколько высказываний правоведов того времени.

В 1918 году А.Г.Гойхбарг, отмечая ущербность и обреченность индивидуалистического буржуазного права, писал: "Окончательный, смертельный удар наносит ему власть нового класса — пролетариата. Во время пролетарской революции это право находится в агонии и заменяется социальным правом переходного периода... "1. Спустя десятилетие другой советский правовед — Ю.Гейман как бы продолжил эту мысль: "Хозяйственное законодательство военного коммунизма, — писал он, — представляет сложный замкнутый круг неправовых по своей природе норм и норм публично-правовых, крайне ограниченных в своем объеме", и, указывая на характер планово-договорных отношений, отметил: "... они просто указывают путь, по которому пойдет хозяйственное право пролетарского государства к неправу, к административно-техническому регулированию, к своей противоположности"2.

Трактовка права как права отмирающего, сходящего со сцены жизни общества, в котором побеждает социализм, была господствующей, доминирующей в коммунистической идеологии, в официальной юридической науке того времени. Более того, к такому пониманию права подстраивались и более общие правовые воззрения. Одним из наиболее влиятельных из них стала "меновая" концепция права Е.Б. Пашуканиса, который в своем обширном исследовании "Общая теория права и марксизм" обосновывал взгляд, в соответствии с которым право вообще строится на основе меновых, рыночных отношениях, и поэтому устранение при социализме товарно-рыночного хозяйства означает также и "отмирание" права3.

Взгляд на право в революционно-российских условиях (резко контрастирующий с линией на возвышение права, характерной для буржуазных революций, для дооктябрьской российской истории) едва ли имел безобидный характер некоего экзотического изыска, простого интеллектуального заблуждения, как это пытаются представить некоторые западные авторы. К сожалению, этот взгляд стал не только отражением наивно-утопических представлений о благостном "полном коммунизме" в облике библейского рая, но и жестко-суровой наукообразной констатацией действительных советских реалий — приниженного, убогого фактического положения правовых форм (положения некоего "юридического уродца") в условиях господства всемогущей партократической власти.

Вместе с тем было бы грубо ошибочным изображать реальное положение дел в юридической системе советской России в одной лишь густо-черной тональности под рубриками "партократическая власть", "тирания" и т. д. В области социального законодательства (трудового, семейного, по социальному обеспечению) в России после 1917 года вводилось немало прогрессивных положений, прежде всего тех, которые направлены на защиту интересов людей труда, малообеспеченных, обездоленных, т.е. положений, отвечающих исконному предназначению права.

На первый взгляд, как будто бы такую же позитивную оценку должно было бы получить и то обстоятельство, что вслед за Конституцией 1918 года, кодексами о труде, о браке и семье в 1922 году принимается Гражданский кодекс, которому — хотелось бы напомнить — принадлежит первостепенное значение в утверждении и в развитии принципов гражданского общества, прав и свобод личности.

Но тут мы как раз встречаемся с одним из коварных свойств советского права, которое уже с того времени станет его неотъемлемой и определяющей особенностью. Суть дела в том, что общепризнанная миссия и престиж гражданских законов (точно так же, как и Конституции) никак не соответствовали в условиях коммунистического партократического господства их фактической роли и реальному значению, создавая тем самым, главным образом, видимость, иллюзию современного и отработанного правового устройства.

Гражданский кодекс был принят в 1922 году исключительно для того, чтобы ввести в жизнь общества нормы и институты, позволяющие каким-то образом упорядочить, ввести в известные рамки собственнические и рыночные отношения, которые стали складываться в условиях нэпа. Только это — исключительно регулятивная цель в коммерческих делах, и больше ничего. В советском обществе даже не возникала, да и не могла возникнуть, задача внедрить во все подразделения общественной жизни принципы и критерии поведения, образующие само содержание гражданского общества — экономическую свободу и юридическое равенство всех субъектов, их возможность самим, своей волей и в своем интересе создавать для себя права и обязанности, нести персональную ответственность за свои действия.

Более того, по прямой, жестко определенной партийной установке, безапелляционно сформулированной Лениным, из кодекса была устранена его душа, его гражданственная и социальная суть — его назначение быть носителем, хранителем и защитой важнейшего устоя гражданского общества и свободного рынка — частного права.

Вместо безусловного, твердого обеспечения самостоятельности и суверенного статуса субъектов гражданского права кодекс открывал возможность для прямого вмешательства органов власти в гражданские правоотношения. Это и случилось в гигантских масштабах, когда гражданские правоотношения были поставлены в полную зависимость от "планов", т. е. от произвольных императивных команд властных хозяйственных инстанций. Верно пишет А.П. Семитко в отношении основного идола социалистического общества — планирования: "Попытки предотвратить закономерно возникающие нужду и анархию с помощью тотального планирования лишь увеличивают то и другое. Насилие, направленное на преодоление хаоса, вызывает только еще больший хаос. Насилие постепенно перерастает в террор... "1.

Да и вся правовая жизнь российского общества получила из уст Ленина твердый настрой — "Мы ничего частного не признаем, для нас все в области хозяйства есть публично-правовое, а не частное"; и по множеству каналов: и в законодательной работе, и в практической юриспруденции, и в области юридической науки и образования — везде такого рода директивная идеологическая установка была внедрена во все сферы правовой жизни, стала везде непререкаемым постулатом.

Понятно, сам факт издания в советской России Гражданского кодекса, даже при указанной политической интерпретации и идеологической атмосфере, — факт, имевший серьезный положительный эффект. Гражданский кодекс, пусть в урезанном, обкромсанном виде, внес в экономическую жизнь некоторые гражданско-правовые ценности, элементы цивилистической культуры. Тем более, что фактическое содержание кодекса образовали добротные проектные заготовки, сделанные видными русскими цивилистами в дореволюционное время. Деятельность судов по гражданским делам получила известную, относительно твердую и престижную, нормативную основу. Оживились юридическая наука и преподавание цивилистических дисциплин. В середине 1920 годов в России вышел ряд крупных исследований по гражданскому праву. И, быть может, самое существенное состояло в том, в отличие от ряда других областей гуманитарных знаний, где дальнейшее развитие дооктябрьской науки не имело никакой перспективы, здесь в науку, пусть и не на долгое время, вернулся ряд крупных правоведов (таких, как А.В.Венедиктов, М.М.Агарков, Е.А. Флейшиц, С.И. Аскназий, Б.Б.Черепахин и др.), исповедующих — увы, по большей части исподволь, "про себя" — идеалы и ценности дореволюционной прогрессивной юриспруденции, прежде всего — знаменитых русских правоведов, таких как И.А. Покровский.

В целом же, однако, Гражданский кодекс 1922 года не оказал на советское общество сколько-нибудь заметного влияния. Тотально огосударствленная, скованная идеологией и диктатурой жизнь общества оставляла лишь узкие участки реальных отношений (споры между трестированными предприятиями, бытовые сделки, наследственные дела), где гражданско-правовые нормы работали, давали заметный эффект в жизни людей, общества. Да и сам Гражданский кодекс, лишенный своей души — частного права и потому обескровленный, немощный, во многом обрел — как и все право того времени — опубличенный характер, не стал, как говорится, явлением — юридическим документом, который бы выбивался из общего опубличенного массива законодательства советской России и заложил основу для оптимизма в отношении правового будущего российского общества1.

Таким образом, при таких бескрайних возможностях, которые дает для любых действований (в том числе любых экспериментах над обществом) "высшее право", официальная юридическая система требуется только как некоторое вспомогательное, подсобное средство — для обеспечения некоторого элементарного порядка, для прикрытия совершаемых большевистских акций, для придания им некой "легитимности", для некоторого упорядочения существующих отношений, устранения крайностей, известного оправдания, придания — если удастся — какой-то даже респектабельности социалистическому праву. А коль скоро действующие законы, иные нормативные документы, правосудная деятельность для подобных вспомогательных операций не очень-то нужны, то и позитивное право в таком случае вообще оказывается излишним, призванным выполнять некоторую регулятивную и в основном декоративную роль, или даже — таким, что создает ненужные помехи, мешает великому революционному делу.

Вместе с тем, при всех довольно жестких оценках советского права, надо иметь в виду и следующее. Новая полоса развития советского общества, утверждение в нем новых коммунистических идолов (всемогущей государственности, идола социализма) — все это непосредственным образом отразилось на официальной советской юридической системе, вызывало и в ней известную смену координат, символов и лексики.

До 1930-х годов право, существовавшее в советской России, и в официальной пропаганде и в официальной марксистской науке единодушно рассматривалось как не преодоленный еще "остаток прошлого", сохранившееся еще "буржуазное право", которое уже — на радость пролетарской диктатуре — "отмирает". А взамен всего этого, как несравненно более высокое, отвечающее высшим идеалам коммунизма, чаяниям всех народов и всех людей труда, вовсю использовалось и возводилось в самую высокую степень "революционное правосознание", "революционная законность", "пролетарский суд", "права трудящегося и эксплуатируемого народа", а также неюридические формы и институты регуляции — технические нормативы, организационные правила и т.д.

Такого рода определения и оценки резко изменились, как только российское общество, которое с 1922-1924 годов обрело облик многонационального "Советского Союза", вступило в указанную выше новую полосу развития с новыми идолами — всесильной партийно-идеологизированной государственностью и идолом социализма.

Вдруг исчезли былые строго-классовые формулировки — "революционное правосознание", "революционная законность". Тут же изменились термины, официальные наименования, касающиеся действующей юридической системы. Право, совсем недавно именуемое "буржуазным", "наследием проклятого прошлого", стало повсеместно именоваться советским. И хотя это не сразу и не без труда было воспринято (подобного рода попытки предпринимались сразу после Октября, но были встречены в штыки правоведами — ортодоксально коммунистической ориентации1), такое терминологическое нововведение в 1930-х годах утвердилось повсеместно.

Затем к термину "советское" был прибавлен другой, более величественный и связанный с новым идолом, а в этой связи и с переключением права на более высокую ступень в существующей шкале ценностей: с середины 1930 годов оно стало называться еще и социалистическим.

И именно с той поры — характерно именно в годы с самого страшного Большого сталинского Террора! — началось не просто тотальное оправдание, апологетика действующего законодательства и существующей юридической практики, но — более того — их безудержное восхваление, обоснование того, что они представляют собой совершенно новое, невиданное в мире, замечательное право. Вводятся и по любому поводу используются другие престижные обороты — "социалистическая законность", "социалистический правопорядок". Определение "социалистическое" начинает прилагаться к любому юридическому явлению — "социалистическое правоотношение", "социалистическая правовая норма" и т. д., и т. п.

С этого же времени, с середины-конца 1930-х годов внешне респектабельный характер приобретает нормотворческая деятельность государственных органов, публикуются материалы судебных процессов, в том числе — "открытых" (над "врагами народа", недавними партийными сотоварищами), предпринимаются какие-то меры по развитию советской юридической науки и юридического образования, прежде всего — в университетах, вновь образованных юридических институтах и юридических школах.

Своеобразным апофеозом такой рекламно-пропагандистской кампании стала атмосфера восторга и славословий вокруг новой, "сталинской" (поистине — сталинской!) Конституции 1936 года. В текст этого документа, объявленного "самой демократической в мире Конституцией", были включены — впрочем в общей декларативной форме и в сопровождении "социалистической фразеологии" — "демократические права граждан", "требования законности", "правосудие" и многое-многое другое, как будто бы соответствующее передовым зарубежным конституционным документам. И плюс к тому — включено и то, что по рекламно-пропагандистским заявлениям, намного превосходит все "буржуазные конституции", — социально-экономические права: право на труд, право на отдых, право на образование и др., что очаровало, увы, немалое число зарубежных и тем более наших отечественных специалистов и до сего времени будто бы демонстрирует замечательные достижения "общества социализма".

7. Право — невидимка. Некоторые общие оценки. Недостатки и пороки права, существовавшего и восхваляемого в советском социалистическом обществе, в настоящее время хорошо известны, общепризнанны. Это — инквизиционные способы дознания и следствия, беспощадные кары за контрреволюционные преступления, система ГУЛАГа, внесудебные формы привлечения к юридической ответственности, смертная казнь детей, безусловный юридический приоритет государственной собственности, полуфеодальные, крепостнические порядки в сфере организации и применения труда и т.д.1 Даже на коммунистическом партийном форуме, на съезде партии, во время начавшихся в нашей стране демократических перемен было признано, что советское право — это отсталая и реакционная юридическая система. В нынешнее же время это — вообще общее место, признаваемое буквально всеми, в том числе приверженцами ортодоксального марксизма-ленинизма (трактуемое, правда, как "некоторые ошибки и недостатки").

Но все дело-то в том, что не отдельные недостатки и пороки действовавшей в советском обществе юридической системы (хотя их перечисление можно умножить) выражают коренные особенности права в советском обществе, придающих ему качество "другого", крайне негативного полюса правового прогресса человечества, другого полюса философии права.

Тем более что повсеместно отмечаемые ныне недостатки и пороки советского права — это далеко не единственные его характеристики (на общем фоне всего правового материала они, действительно, могут быть оценены чуть ли не как частные, незначительные, просто ошибки — "щепки", неизбежные при "рубке леса"). Ведь советское право, особенно в послевоенные годы и особенно — к 1960-1970 годам, избавилось от многих своих уж очень одиозных форм и институтов. После довольно интенсивной работы научных правовых учреждений, законодательных органов, учета данных юридической практики оно с внешней стороны вообще обрело вид — скажем так — неплохой, отработанной с технико-юридической стороны правовой системы, что — при всех, по выражению А. Тилле, реалиях "абсурда" и феодально-крепостнических порядках — давало повод для известных положительных оценок существовавших в то время юридических установлений.

Надо добавить сюда и то, что в советской юридической системе существовали по формальному замыслу и объявленным принципам некоторые явно благородные, впечатляющие социалистические элементы, в том числе по вопросам оплаты и охраны труда, отдыха, компенсаций и др. Во многих правовых институтах прослеживалась направленность на "защиту интересов людей труда", материнства, детей и детства, потребностей фундаментальной науки, медицины и образования. И в самих законах, и в официальных документах звучал голос во имя "крепкой законности", возведения советского социалистического права в ранг "основы нормальной жизни общества" и т. д.

Так в чем же дело? Каковы основания для тех суровых оценок советского социалистического права, которые в общем виде прозвучали ранее в этой работе?

Суть дела в том, что созданная Сталиным, его партийно-чекистскими соратниками и подельщиками всесильная партийно-идеологизированная государственность, мощная модернизированная военно-коммунистическая система тиранической власти, включала в состав своих сложных механизмов как раз упомянутое выше "двухэтажное" право — право в д в у х п р и н ц и п и а л ь н о р а з н ы х и п о с т а с я х То есть включала не только официальную юридическую систему, так сказать, видимое право, именуемое "советским, социалистическим", со всеми его плюсами и минусами, какими-то достоинствами и одновременно — недостатками, пороками, мистификациями, византийско-изощренным словесным дурманом, ни и н е в и д и м о е п р а в о — сердцевину всей системы власти, право-невидимку, которое никогда, в отличие от революционных времен, не преподносилось как официальная юридическая реальность, но которое, в действительности, как и ранее, оставалось высшим революционным правом, всемогущим суперправом, служащим по воле вождей и партийного аппарата делу коммунизма, — направляющим и регламентирующим, жестко и непререкаемо, воистину по-большевистски, по-чекистски беспощадно, жизнь и развитие всего общества.

В этой связи — вот какое попутное замечание. В настоящее время власть и управление в советском обществе довольно часто представляются уж слишком упрощенно. Вот, дескать, "при социализме" в обществе существовали официальные Советы, официальные законы и т. д., но они были только ширмой, в действительности всеми делами в обществе ведала номенклатура, партийные чиновники, которые вмешивались во все и вся, мешали работать, давали некомпетентные суждения и пр. и пр.

В таких представлениях, во многом верных, содержатся всё же довольно-таки примитивная схема, порой явно ошибочные оценки (были среди партийных чиновников и весьма компетентные люди, и вмешивались они в жизненные ситуации подчас по делу).

Но, увы, при этом упускается из вида самое главное — то, что номенклатура, партийные чиновники и активисты не просто своевольничали, действовали по своей прихоти, куражились (хотя наличествовало и такое), а были, прежде всего, служителями высшего и непререкаемого революционного права коммунизма. Обратим внимание — служителями, пусть и далеко не всегда искренними и верными, часто действовавшими своекорыстно, но всё же служителями, своего рода "законодателями", "прокурорами", "судьями" и "исправниками", обязанными делать все — все, что угодно (соблюдая лишь внешние юридические приличия), но добиваться полного осуществления коммунистических идеологических предначертаний.

И такое "право" право-невидимка имело свою нормативную основу, выраженную не только в партийно-нормативных актах (партийных программах, уставах, директивах, постановлениях, инструкциях и др.), но и непосредственно в произведениях, выступлениях и речах "классиков марксизма-ленинизма" — Маркса, Энгельса, Ленина, "гениальных" высказываниях Сталина, а после его смерти (взамен их) — высказываниях очередного вождя — Хрущева, Брежнева, Андропова, Черненко.

Надо полагать, именно данный пункт является, возможно, самым главным в понимании природы коммунистических порядков, существовавших в советском обществе, — пункт, по должному до сих пор не оцененный, но по-прежнему влияющий на жизнь общества. Ведь само существование сталинской машины всевластия и функционирование порядков, в соответствии с которыми все основные вопросы жизни общества императивно решались в партийных инстанциях, находит обоснование именно в том, что "партия", которая ведет народ к светлому лучезарному будущему, будто бы в п р а в е во имя этого делать все, что угодно — идти на любые акции по "преобразованию общества" и "переделке человека".

Знаменательно, что такого рода высшее революционное право коммунизма, начиная с 1930-х годов, стало в советском обществе хотя и всем известным, но всё же тайным, открыто не афишируемым. Если после октябрьского переворота 1917 года и в двадцатые годы оно в виде "революционного правосознания" и "революционной законности" претендовало на то, чтобы как бы заменить оставшееся от прошлого "юридическое право" (и в этом — глубинная подоплека идеи о его якобы неизбежном отмирании), то теперь, когда восторжествовала замечательная советская социалистическая юридическая система, оно во всей своей реальной плоти и реальном значении ушло в тень, за кулисы официальной государственно-юридической жизни, стало воистину подпольным, подковровым правом. В официальных документах, в конституции, иных официальных актах остались лишь символы, некоторые формальные "зацепки", позволявшие как-то с формальной стороны оправдывать это право-невидимку (путем указания на "руководящую и направляющую" роль партии или на то, что партийные организации образуют "ядро" государственных органов и общественных объединений).

И вот какие два момента, связанные с негласным статусом "высшего революционного права", достойны специального внимания.

Так как, во-первых, его будто бы и нет в действительности, а существует будто бы только "ум, честь и совесть эпохи" и "руководящая роль" партии, то такого рода невидимый фантом и основанная на нем деятельность партийных инстанций оказываются неподвластными юридическому закону и суду, не связанными никакими юридическими нормами и юридической ответственностью. Хотя — нужно сказать еще раз — все основные вопросы жизни советского общества монопольно решались партийными инстанциями, в первую очередь — высшими: политбюро ЦК партии, секретарями ЦК и, конечно же, высшим партийным правителем — Генеральным секретарем (решения которых во имя формально провозглашенной партийной демократии по тем или иным вопросам "пропускались" через коллективные партийные форумы — Пленумы, Съезды).

И второе. Решения партийных инстанций являются тем не менее безусловно обязательными, подлежащими точному и скрупулезному исполнению, в том числе — и институтами официальной юридической системы. Назначило политбюро ЦК то или иное лицо на руководящую государственную должность, и вслед за тем это лицо "избирается" на ту же должность на сессии Верховного Совета. Одобрен высшим партийным ареопагом проект закона, и этот проект, без каких-либо серьезных поправок, зачастую слово в слово "принимается" законодательным органом.

И еще один, самый существенный момент. Хотя в 1930-х годах советское право как нормативная юридическая система получило серьезное развитие и заняло заметное место в жизни советского общества, тем не менее высшее революционное право большевистского всевластия реализовалось в основном напрямую, минуя всю эту канитель с Советами, с юридическими институтами, процедурами и иными ненужными премудростями. И для этого как раз и были выработаны ленинско-сталинским гением — действительно, гением! — безотказно работающие механизмы всевластной машины, костяк которых образовывало прямое (прямое!), помимо каких-либо советских учреждений и юридических институтов, безусловное подчинение вооруженных сил, всех силовых ведомств и карательных учреждений непосредственно высшим партийным инстанциям — генеральному секретарю, первым секретарям обкомов (такое прямое подчинение находилось под эгидой опять-таки высшего революционного права, да в какой-то мере отражалось в секретных ведомственных актах и воинских уставах).

Таким образом, сложившаяся в советском обществе официально действующая юридическая система, имевшая ряд технико-юридических и иных достоинств, вместе с тем представляла собой ущербное, юридически неразвитое право.

По основным своим характеристикам оно стало не только "шагом назад" в общемировом правовом прогрессе, но и являло собой необычное по современным критериям уникальное юридическое образование — необычное, уникальное, к сожалению, под углом зрения того, что во многом носило фальсифицированный, мифоподобный характер, а по реальному юридическому содержанию все дальше отдалялось от достижений и тенденций российского дореволюционного права, а еще более — от основных линий правового прогресса, идеалов и ценностей гуманистического права в демократически развитых странах в более позднее время.

Главная особенность советской юридической системы заключалась в том, что она в целом не имела значения самостоятельной, суверенной нормативно-ценностной регулирующей системы — такой, какой "положено" быть праву в условиях современной цивилизации. Оно занимало маленький, мизерный "уголочек" в всей системе регулирования общественных отношений, выступало в качестве того, что могло быть названо "верховенством права".

Конечно, у советской юридической системы были некоторые собственные функции (разрешение имущественных, трудовых, семейных споров, уголовных дел по бытовым преступлениям, установление некоторых юридических фактов и др.). И как раз для областей жизни, где реализовались такого рода функции, провозглашались требования строжайшей законности, правосудия, твердого правопорядка.

Но в целом, особенно в случаях, когда те или иные отношения затрагивали власть, фундаментальные проблемы общества, и вступало в действие высшее революционное право, служащее коммунизму и устанавливающее порядки, неподвластные закону и суду, существующая советская юридическая система выполняла в основном дополнительные, вспомогательные задачи. Эти задачи состояли, главным образом, в том, чтобы:

провести "революционные" акции "через себя", оправдать их, создать видимость юридической законности, юридически прикрыть ситуацию;

снять отдельные крайности, несообразности, юридически облагородить совершенные акции;

служить благообразным, респектабельным фасадом для всего общества, представлять его как будто бы "такое же", столь же "правовое", как развитые страны Европы и Америки.

Ущербность советской юридической системы выразилось не только в ограниченности ее функций, никак не связанных к тому же с предназначением права, но и в самой ее природе, а также и непосредственно в охватываемом ею правовом материале и даже в тех его подразделениях и сторонах, которые относятся к догме права.

Советское право как юридический феномен — это опубличенная юридическая система, доминирующим началом которой неизменно оставалось "право власти" (а подчас — и "право войны", в руководящих кадровых кругах, в статусе правящей элиты, в их взаимоотношениях между собой, — "право сильного") — зависимость юридических установлений от произвола, усмотрения государственных органов.

В нем, советском праве, в сущности, не было ничего, что могло бы ограничить всесильную партийно-идеологизированную государственную власть, в особенности в тех направлениях, где могла бы возникнуть потребность действия высшего революционного права, приводимого в действие коммунистической олигархией. И напротив, в нем, в его нормативных положениях содержались такие установления (вроде тех, которые фиксировали руководящую роль коммунистической партии, прямую подчиненность командиров воинских частей партийным руководителям и др.), которые в какой-то мере легализовали, придавали видимость юридической обоснованности и законности насильственным акциям, совершаемым по команде партийных инстанций вооруженными силами, карательно-репрессивными учреждениями.

Такое особое построение правовой материи советской социалистической юридической системы охватывало и область правового регулирования в сфере народного хозяйства, ее функционирования как "одной фабрики". Здесь постоянно поддерживался такой юридический режим, в соответствии с которым высшие учреждения хозяйственного руководства (по директивам партийных органов) могли принимать любые решения — изымать у предприятий имущество, списывать долги, освобождать от юридической ответственности и т. д. При этом принципы "хозрасчета", "самоокупаемости" и другие сохранившиеся элементы нэповской экономики сводились к нулю тем, что во всех случаях приоритетное и доминирующее значение придавалось плановым актам — решениям директивных органов хозяйственного руководства по экономическим вопросам.

И самое главное — в любой момент последнее и решающее слово оставалось за высшим революционным правом (практически — за партийными вождями, партийными чиновниками, их усмотрением): все юридические наработки, правовые тонкости регулирования могли быть разом отброшены, и, пусть в иных словесных формулировках и с какими-то юридически-оправдательными заявлениями, в конечном итоге неизменно, по всем статьям торжествовало высшее революционное право.

Дата добавления: 2015-05-31