Произведения Вильфредо Парето 3 страница

персов могла бы задушить прогресс рациональной мысли, ко­торая оказалась значительнейшим вкладом греческой культу­ры в общее развитие всего человечества. В этом смысле мож­но сказать, что битва при Марафоне, явившаяся гарантом не­зависимости греческих городов, была одной из причин, необ­ходимых для развития рациональной культуры.

«Никто не излагал так пластично и ясно, как он [Э. Май-ер], «значение» персидских войн для мировой истории и культурного развития Запада. Однако как же это выглядит в логическом аспекте? Прежде всего сопоставляются две «воз­можности»: 1) распространение теократически-религиозной культуры, уходящей своими корнями в мистерии и пророче­ства оракулов, под эгидой и протекторатом персов, повсюду стремившихся использовать национальную религию как ору­дие господства (примером может служить их политика по отношению к иудеям), и 2) победа посюстороннего, свобод­ного духовного мира эллинов, который подарил нам культур­ные ценности, вдохновляющие нас по сей день. Дело «реши­ло» сражение, небольшая по своим масштабам «битва» при Марафоне, которая представляла собой необходимую «пред­посылку» создания аттического флота и, следовательно, даль­нейшей борьбы за свободу и сохранение независимости эл­линской культуры, позитивных стимулов возникновения спе­цифической западной историографии, развитие драмы и всей той неповторимой духовной жизни, сложившейся на этой, в чисто количественном отношении более чем второстепенной арене мировой истории» (там же, с. 470—471).

По-видимому, в определенных исторических ситуациях бывает достаточно одного события, например победы в вой­не или поражения, чтобы решить судьбу развития целой культуры в одном или другом направлении. Заслуга такого рода интерпретации истории заключается в том, что она от­дает должное роли личности и событий, показывает, что ис­тория не предопределена заранее и деятельные люди могут изменить ее течение.

Аналогичный по характеру анализ можно применить и к другой исторической ситуации. Например, что могло бы про­изойти во Франции Луи Филиппа, если бы герцог Орлеанский не разбился в своей карете и династическая оппозиция объе­динилась бы вокруг наследника престола, слывшего либера­лом? Что произошло бы, если бы после первых волнений в феврале 1848 г. восстание не вспыхнуло бы вновь от не­скольких случайных выстрелов на бульварах и трон Луи Фи­липпа именно в этот день был бы спасен?

Показать, как отдельные факты могут определить значи­мость целого движения, не значит отрицать глобальный детер­минизм экономических или демографических факторов (назо­вем абстрактными терминами — факторов массового характе­ра), а значит, придать событиям прошлого то состояние неоп­ределенности или вероятности, которое характеризует события такими, какими мы их переживаем, или такими, каки­ми их себе представляет любой человек действия.

Наконец, анализ исторической причинности тем более то­чен, чем большим числом предпосылок общего характера рас­полагает историк, что позволяет ему конструировать мыслен­ные нереальные образования либо уточнять вероятность того или иного события в зависимости от того или иного предшест­вующего элемента.

В размышлении Вебера проходит мысль о некой своего ро­да тесной солидарности между исторической и социологиче­ской причинностью, поскольку и та и другая изъясняются по­средством терминологии вероятности. Историческая причин­ность позволяет, например, допустить, что с учетом общей внутренней обстановки во Франции в 1848 г. революция была вероятна. Это означает, что ее могло вызвать большое число всякого рода случайностей. Сказать, что война 1914 г. была вероятна, означает, что многочисленных случайных факторов при общей политической обстановке в Европе было вполне достаточно, чтобы привести к взрыву^ Причинная связь между ситуацией и событием, стало быть, адекватна в том случае, ес­ли мы полагаем, что такая-то ситуация делала, если не неиз­бежным, то по меньшей мере вероятным событие, которое мы стремимся объяснить. Степень вероятности такой связи варьи­руется, кстати, в зависимости от обстоятельств.

В более широком плане мысль Вебера о причинности вы­ражается в терминах вероятности и шансов. Типичным пред­ставляется пример взаимосвязи между определенным эконо­мическим строем и организацией политической власти. Мно­гие либеральные авторы писали, что экономическое планиро­вание делало невозможным существование демократического строя в то время, как марксисты утверждали, что режим, основанный на частной собственности на средства производ­ства, неизбежно ведет к захвату политической власти мень­шинством, владеющим этими средствами производства. Все эти утверждения, касающиеся обусловленности одного эле­мента общества другим, должны,.по мнению Вебера, выра­жаться в терминах, связанных с понятием вероятности. Эко­номическая система, основанная на всеобщем планировании,

ведет к тому, что определенный тип политической организа­ции становится более чем вероятным. Мысленно представив себе определенное экономическое устройство, мы ограничи­ваем рамки, в которых располагается организация соответст­вующей политической власти, и пределы этих рамок можно более или менее точно определить.

Итак, односторонней обусловленности целого общества одним элементом — будь то элемент экономический, поли­тический или религиозный — не существует. Причинные связи социологии Вебер представляет себе как связи частич­ные и вероятные. Эти связи частичны в том смысле, что какой-то фрагмент совокупной реальности делает вероятным или невозможным иной элемент реальной действительности. Например, абсолютистская политическая власть способствует вмешательству государства в функции экономики. Но можно с таким же успехом представить себе и установить обрат­ные связи: т.е. идти от экономической характеристики, как, например, планирование, частная или общественная собст­венность, и показать, в какой мере этот элемент экономики способствует или не способствует такому-то образу мышле­ния или такой-то форме организации власти. Причинные свя­зи Частичны, а не целостны; они носят характер вероятности, а не необходимой обусловленности.

Эта теория частичной и аналитической причинности служит и намерена быть опровержением той интерпретации, которую дает причинным связям вульгарный исторический материа­лизм. Она исключает возможность детерминирующего влия­ния стдного элемента действительности на другие ее аспекты без ответного влияния на него с их стороны.

Это неприятие детерминирующего влияния единичного элемента на общество в его целостности исключает также детерминирующее влияние существующего общества через какие-либо его характерные элементы на будущее общество в его целостности. Будучи аналитической и частичной, фило­софия Вебера отказывается представить в деталях капитали­стическое общество будущего или посткапиталистическое общество. Однако это не связано с тем, что Вебер считает невозможным предвидеть некоторые характерные черты бу­дущего общества. Он был убежден, что процесс рационали­зации и бюрократизации неизбежен. Но сами по себе эти процессы не определяют с точностью ни характера полити­ческих режимов, ни образа жизни, ни образа мысли и веры людей будущего.

Другими словами, больше всего нас интересует то, что остается неопределенным. Рационализированное и бюрокра­тизированное общество может, как сказал бы Токвиль, быть и деспотическим, и либеральным. Оно может, как сказал бы Вебер, состоять только из бездушных людей или, наоборот, дать приют истинным религиозным чувствам и позволить лю­дям — пусть они будут в меньшинстве — жить по-челове­чески.

Такова общая интерпретация, которую Вёбер дает одно­временно причинным связям и в сопоставлении — причин­ным связям истории и социологии. Эта теория представляет собой синтез двух вариантов толкования специфики гумани­тарных наук, которые в свое время преподавали немецкие философы. Одни считали, что специфика этих наук заключа­ется в том интересе, который мы проявляем ко всему исто­рическому, к уникальности происходящего, к тому, что уже больше не повторится. Такой ход рассуждений приводил к теории, по которой науки о человеческой действительно­сти — это прежде всего исторические науки. Другие ученые делали акцент на оригинальности человеческого материала и считали, что подлинные науки — науки гуманитарные, по­скольку они понимают осмысленность, свойственную челове; ческому поведению.

Макс Вебер сохранил одновременно элементы обоих на­правлений, но отказался согласиться с тем, что науки, имею­щие в качестве объекта исследования человеческую действи­тельность, должны быть непременно приоритетно историче­скими. Действительно, эти науки больше интересуются еди­ничным, индивидуальным, чем естественные науки. Но было бы ошибкой считать, что они пренебрегают проблемами обще­го характера. Эти науки только тогда подлинны, когда в состо­янии давать обобщенные суждения, даже когда в качестве главного объекта изучения они рассматривают частные случаи. Имеется тесная связь между анализом отдельных событий и обобщающими выводами. История и социология есть два на­правления научного интереса, а не две разные дисциплины, которые должны игнорировать друг друга. Категория истори­ческого понимания требует использования обобщающих суж­дений, которые могут быть выработаны только на основе ана­лиза и исторических сопоставлений.

Такого рода единство исторической науки и социологии очень ярко проявляется в концепции идеального типа, которая некоторым образом служит центром научно-исследователь­ской доктрины Макса Вебера.

Понятие идеального типа — это в целом ряде случаев завершающий момент в концептуальных тенденциях Веберо-вой мысли. Идеальный тип связан с категорией понимания, поскольку всякий идеальный тип — это установление ос­мысленных связей, свойственных какой-либо исторической целостности или последовательности событий. Вместе с тем идеальный тип связан с явлением, характерным для обще­ства и современной науки, а именно — с процессом рацио­нализации. Теоретическая конструкция идеального типа — это воплощение усилий всех научных дисциплин, направлен­ных на то, чтобы представить научный материал в осмыслен­ном, понятном виде, извлечь из него содержащееся в нем рациональное начало, при необходимости путем создания мысленной конструкции этой рациональности из полубес-форменного материала. И наконец, идеальный тип связан с аналитической частностной концепцией причинности. Дейст­вительно, категория идеального типа позволяет выявить ис­торические индивидуальности или исторические целостности. В то же время идеальный тип — это частичное постижение общего целого. Он позволяет любой причинной связи сохра­нить свой частный, единичный характер, даже когда внешне кажется, будто охватывается все общество в целом.

Сложность Веберовой теории идеального типа связана с тем, что это понятие применяется одновременно и для обозна­чения понятий, используемых в науках о культуре, и некото­рых других четко определенных понятий. Я думаю, будет яс­нее, если разграничить — хотя это разграничение в четкой форме не представлено в творчестве Вебера — идеально-ти­пическую тенденцию всех понятий, используемых в науке о культуре, и четко выраженные идеальные типы, которые он сам выделяет, по меньшей мере косвенно.

Идеально-типической тенденцией всех понятий, использу­емых наукой о культуре, я называю наиболее характерные понятия этой науки (независимо от того, относятся ли они к религии, господству, пророчеству или бюрократии), которые содержат элемент стилизации и рационализации. Я охотно сказал бы, рискуя шокировать читателя, что профессия со­циолога заключается в том, чтобы подать социальный или исторический материал более осмысленным, чем он был в опыте реальной жизни. Вся социология есть теоретическая конструкция, стремящаяся к пониманию смутного и неясного в человеческом существовании, того, что также смутно и не­ясно, как все человеческое существование. Нигде капита­лизм не представляется так ясно, как в понятиях социологов,

и было бы ошибкой упрекать их в этом. Цель социологов — сделать максимально, до предела понятным то, что не было таковым в реальности, выявить смысл того, что было пере­жито, даже тогда, когда этот смысл в жизни людей не был осознан.

Идеальные типы выражаются в терминах, которые не соот­ветствуют определениям Аристотелевой логики. Историческое понятие не содержит в себе всех характеристик, свойствен­ных всем индивидуальностям, входящим в объем этого поня­тия, и тем более усредненных характеристик рассматривае­мых индивидуальностей; оно стремится выявить нечто типич­ное, сущностное. Когда мы говорим, что французы недисцип­линированны и умны, мы не хотим сказать, что все французы недисциплинированны и умны, это мало вероятно. Мы хотим сконструировать мысленно историческую индивидуальность француза, выделив некоторые характерные черты, которые кажутся типичными и определяют оригинальность индивида. Так же, как философ, когда он пишет, что люди проникнуты прометеевским духом веры в человека, что они определяют свое будущее, осознавая прошлое, что человеческое сущест­вование строится на взятом на себя обязательстве, он не хо­чет тем самым сказать, что все люди представляют себе свое существование, постоянно размышляя над тем, что было и что будет. Он лишь высказывает мысль о том, что человек только тогда действительно человек, когда он поднимается до такого уровня мышления и принятия решения. Идет ли речь о бюрок­ратии или капитализме, о демократическом государстве или такой специфической стране, как Германия, понятие создает­ся не общими для всех этих исторических индивидуальностей чертами и не усредненными характеристиками. Оно суть сти­лизованное построение теоретической конструкции, вычлене­ние типичных признаков¹².

Идеально-типическая тенденция в концепции Макса Вебе-ра связана с общей его философией и предполагает отнесе­ние к ценностям и категории «понимания». Понимать чело­века в истории, приверженного прометеевскому духу — значит понимать его в соотнесении с тем, что кажется нам решающим, то есть в отношении самого его предназначения. Чтобы назвать исторического индивида «прометеевским че­ловеком», необходимо предположить, что он задается вопро­сами о самом себе, о своей системе ценностей, о своем предназначении. Идеально типическая тенденция.неотделима от осмысленности человеческого поведения и его существо-

вания так же, как от изначального принципа науки о куль­туре — отнесения к ценностям¹³.

Упрощая, можно сказать, что Вебер называет идеальными типами три вида понятий.

К первому виду он относит идеальные типы индивидуаль­ных исторических образований, например «капитализм» или «западный город». Идеальный тип в этом случае является ос­мысленной конструкцией исторической реальности одновре­менно общего и частного характера. Общего — потому что со­вокупность экономического строя определяется термином «капитализм», и частного — поскольку, с точки зрения Вебе-ра, капитализм, в том смысле, в каком этот термин его опреде­ляет, в полной мере был реализован только в современных за­падных обществах. Идеальный тип исторической индивидуаль­ности остается вместе с тем частичной ее реконструкцией, по­скольку социолог выбирает в этой исторической совокупности только некоторые признаки, чтобы создать затем осмысленное целое. Эта мысленная конструкция — одна из ряда возмож­ных, и действительность в ней не охвачена воображением социолога во всей ее полноте.

Вторым видом идеальных типов, по Веберу, служат поня­тия, определяющие абстрактные элементы исторической ре­альности, которые проявляют себя при многочисленных обсто­ятельствах. Эти понятия позволяют, при определенных сопо­ставлениях, охарактеризовать и дать понимающее толкование реальным историческим целостностям.

Различие между этими двумя видами идеальных типов об­наруживается особенно явно, если взять в качестве примера первого вида понятие «капитализм», а второго — «бюрокра­тия». В первом случае называется реальная и единичная исто­рическая целостность. Во втором — определяется один из признаков политических институтов, который не покрывает всего строя в целом и многократно встречается в различные исторические периоды.

Эти идеальные типы характерных признаков общества име­ют разную степень абстракции. К более низкому уровню абст­ракции можно отнести такие понятия, как «бюрократия», «фе­одализм». К более высокому — три типа легитимного господ­ства (легальный или рациональный, традиционный и харизма­тический). Каждый из трех указанных типов власти определяется мотивами повиновения или характером легитим­ности, признанной управляемым индивидом. Рациональное гос­подство осуществляется с помощью законов и правил; тради­ционное — обусловлено издревле существующими порядками

17 Зак № 4 513

и нравами; харизматическое господство основано на экстраор­динарной, почти магической способности, которой обладает господин и которая дарована ему теми, кто идет за ним и пре­дан ему. Три типа господства служат примерами понятий, ко-Topbte можно было бы назвать «атомами» социологии. Их ис­пользуют в качестве элементов, способствующих теоретиче­скому построению и осмыслению конкретных политических режимов, большинство из которых сочетает в себе элементы, присущие всем трем типам легитимного господства. Подчерки­ваю: именно потому, что действительность смутна, к ней нуж­но обращаться с ясными мыслями; именно потому, что элемен­ты различных типов господства в реальной жизни переплета­ются между собой, необходимо дать весьма четкое определе­ние каждому из них; именно потому, что нет чисто харизматического или традиционного господства, необходимо, по нашему представлению, четко разделить эти два типа. Кон­струкция идеальных типов — не конечная цель научного ис­следования, а средство достижения цели.

Используя только четко определенные понятия, мы можем соизмерить отклонение их содержания от реальности, рас­сматривая многочисленные отдельные понятия только в их со­четании; мы можем постигнуть совокупность реальности. И наконец, на последней стадии абстрагирования мы имеем типы социального поведения: целерациональное, ценностно-рацио­нальное, традиционное и аффективное.

Третий вид идеальных типов составляют рациональные тео­ретические конструкции поступков индивидуального характе­ра. Совокупность предпосылок экономической теории Мак­са Вебера представляет собой лишь идеально типическую кон­струкцию характера гипотетического поведения субъектов, как если бы они были экономически чистыми субъектами. Экономическая теория непременно предполагает экономиче­ское поведение, соответствующее его сущности и представля­ющее строго определенное, однозначное выражение¹⁴.

3. Антиномии человеческого существования

Итак, науки о культуре являются одновременно и понима­ющими, и причинными. Причинные связи могут быть историче­скими или социологическими. Историк в своем исследовании стремится определить причинную значимость различных эле­ментов, создавших единичную, уникальную конъюнктуру, в то время как социолог пытается установить взаимосвязи (в их

временной последовательности), которые наблюдались много­кратно или могут повторяться. Основной инструмент понима­ния суть идеальный тип в различных его вариациях, имеющий в качестве общего признака тенденцию к рационализации или к постижению явной или скрытой логики типа действия или единичного исторического явления. В любом случае идеальный тип — это средство, а не цель; цель науки о культуре — стремление понять субъективный смысл поступков людей, т.е. в конечном счете тот смысл, который люди вкладывают в свое существование.

Однако мысль о том, что наука о культуре стремится по­стичь субъективный смысл поведения, далеко не для всех оче­видна. Многие сегодняшние социологи отказались от нее и считают, что предметом изучения подлинной науки должна быть неосознанная логика существования обществ и их инди­видов. Что касается Вебера, то он хочет осмыслить человече­ское прошлое. Возможно, причина такой ориентации его науч­ного интереса заключается в той связи, которая имеется в на­учно-исследовательской и теоретической мысли Вебера меж­ду познанием и поведением.

Одна из основополагающих тем его научной мысли — про­тивопоставление, которого мы уже коснулись в нашем анали­зе, оценочного суждения и отнесения к ценностям. Человече­ское существование в его историческом понимании — по своей сущности категория создания и утверждения ценностей. Наука о культуре суть понимание этого существования, а ее методология — это отнесение к ценностям. Человеческая жизнь сопряжена с необходимостью постоянно делать выбор, обусловливающий систему ценностей. Наука о культуре есть построение и понимание системы человеческого выбора; с ее помощью создается мир ценностей.

Философия ценности находится в тесной связи с теорией поведения. Вебер относится к той группе «отверженных поли­тикой» социологов, неудовлетворенное стремление к активной политической деятельности которых было одной из побуди­тельных причин их научной работы.

Источник философии ценностей Макса Вебера — неокан­тианская философия в том ее виде, в каком она подавалась в свое время в университетах Юго-Западной Германии. В осно­ве этой философии лежит строгое отделение констатации фактов от их оценки.

Источником ценностей не является ни эмоциональное со­знание, ни нечто надэмпирическое, трансцендентное. Они суть произвольно проектируемые человеком феномены, ре-

Эультат принимаемых им решений, которые отличаются по своему свойству от тех действий, с помощью которых со­знание постигает реальность и устанавливает истину. Воз­можно (и некоторые философы-неокантианцы так считают), сама истина — это одна из ценностей. Однако, с точки зре­ния Вебера, между категорией научного порядка и катего­рией порядка ценностей имеется коренное отличие. Суть первого заключается в полном подчинении сознания реаль­ным фактам и доводам, тогда как второму свойственны сво­бода выбора и свобода утверждения. Никто не может своим воздействием заставить человека признать ценность, если последний сам не признает ее за таковую¹⁵.

В этом плане небезынтересно провести сравнение с трак­товкой понятия ценности у Дюркгейма и Парето. Дюркгейм исходил из представления о том, что общество служит од­новременно непреложным объектом, воспринимающим цен­ности, и субъектом, их создающим. Парето отталкивался от принципа, что только взаимосвязи между целями и средст­вами их достижения могут считаться логическими, и, следо­вательно, любая обусловленность целей как таковая не бу­дет логической. В душевном состоянии людей, в чувствах, побуждениях он пытался найти те силы, которые обусловли­вают цели, или, иначе говоря, найти обусловленность ценно­стей, но в этой обусловленности его интересовали только ее постоянные признаки. Он считал, что любое общество раз­дирают коренные противоречия — противоречия между ме­стом, занимаемым членом общества, и его заслугами; между эгоизмом индивидов и требованием преданности обществен­ным интересам и самопожертвования в пользу коллектива. Именно поэтому он прежде всего стремился разработать приемлемую, постоянно действующую классификацию моти­ваций и признаков, т.е. построить подобие теории человече­ской природы, в которой он исходил из бесконечной мно­жественности исторических явлений.

Ни тот, ни другой из приведенных вариантов не соответ­ствует мысли Вебера. Он ответил бы Дюркгейму, что обще­ство — действительно та среда, где создаются ценности; но ведь реальные общества состоят из людей, нам и другим подобных, а следовательно, мы с восхищением воспринима­ем или должны воспринимать не какое-то конкретное обще­ство как таковое. Если верно, что каждое общество предла­гает или навязывает нам систему ценностей, то это не зна­чит, что наша нынешняя система ценностей выше системы наших противников или той, которую мы сами хотели бы

создать. Рождение ценностей социально, но оно имеет отно­шение и к истории. Внутри всякого общества наблюдаются различного рода конфликты между группами, партиями, от­дельными личностями. Мир ценностей, с которым мы в ко­нечном счете связаны, — одновременно плод коллективного и индивидуального творчества. Он обусловлен реакцией на­шего сознания на окружение или ситуацию, в которой мы оказываемся. Не следует поэтому приукрашивать существу­ющую социальную систему и признавать за ней более высо­кую ценность, чем та, которую мы сами предпочитаем. По­следняя, возможно, станет созидательной для будущего, тог­да как система, которую мы получили, унаследована нами из прошлого.

Что касается Парето, то ему Вебер мог бы ответить ина­че. Наличие различных категорий эмоциональных состояний как аффективного поведения, возможно, отвечает постоян­ным тенденциям человеческой природы, но если социолог ограничивается только их классификацией, то он пренебре­гает тем, что, может быть, более интересно с точки зрения истории. Конечно, все теодицеи и философские концепции относятся к нелогическим или страдают нарушением принци­пов логики и фактического обоснования, но историк стре­мится понять смысл, который люди придавали своему бы­тию, способ примирения добра со злом, установленное ими соотношение между эгоизмом и приверженностью обще­ственным интересам. Все эти системы смыслов и ценностей имеют исторический характер, они многочисленны, многооб­разны, различны и интересны своей индивидуальностью и единичностью. Другими словами, Парето стремится найти по­стоянно действующий фактор, тогда как Вебер — понять со­циальные и интеллектуальные системы по их единичным, особым признакам. Его увлекает идея определить точное ме­сто религии в отдельно взятом обществе, установить иерар­хию ценностей, принятых в ту или иную эпоху той или иной человеческой общностью. Именно «нелогические», как ска­зал бы Парето, системы толкования мира и общества — ос­новной объект научного интереса Вебера.

Мир ценностей, мир действий и событий прошлого, являю­щийся объектом современной науки, как мне кажется, Вебер анализирует двояко, но оба подхода приводят к согласованно­му результату. С одной стороны, как философ политики он попытался, я бы сказал, установить антиномии действия. С другой стороны, как социолог он хотел осмыслить различные факторы религиозного характера и влияние, которое они ока-

зывают на поведение людей, и в частности на их экономиче­ское поведение.

Коренное противоречие, антиномия социального действия, по Веберу, заключается в соотношении морали ответствен­ности и морали убеждений, т.е. между Макиавелли, с одной стороны, и Кантом — с другой. Этика ответственности (verantwortungsethik) — это этика, которой не может не сле­довать человек действия. Она требует вживания в совокуп­ность обстоятельств, предвидения возможных последствий принятых решений и такого воздействия на ход событий, ко­торое дало бы определенные результаты или обусловило бы желаемые последствия. Этика ответственности переводит по­ведение на язык терминов «цели — средства достижения». Если, например, требуется убедить армейских офицеров со­гласиться с политикой, против которой они настроены, то эта политика будет представлена им в выражениях, которые они не поймут, или в формулировках, которые могут быть истолкованы в совершенно противоположном реальным на­мерениям или целям действующего лица смысле. Наверное, в какой-то момент это приведет к напряжению между госу­дарственным деятелем и исполнителями; наверное, послед­ние будут чувствовать себя обманутыми. Однако если это решение было единственной возможностью достигнуть же­лаемой цели, то имеем ли мы право осуждать того, кто об­манул в интересах государства? Вебер любил в качестве символического примера этики ответственности приводить случай с гражданином Флоренции, который, как говорил Ма­киавелли, предпочел величие города спасению своей души. Государственный деятель готов применить средства, недопу­стимые с точки зрения вульгарной этики, чтобы ради инте­ресов общности добиться цели, идущей вразрез с личными интересами. Вебер не восхищается духом Макиавелли, и эти­ка ответственности необязательно должна быть макиавелли-стской в грубом смысле этого слова. Просто этика ответст­венности — это этика, при которой прежде всего проявля­ется забота об эффективности и которая обусловлена выбо­ром средств, необходимых для достижения поставленной цели. Вебер добавлял при этом, что, соблюдая моральную ответственность, никто не доходит до крайности, т.е. не счи­тает оправданными любые средства, лишь бы они были эф­фективными. Он привел пример Макиавелли и случай отказа от спасения души ради величия города, но он цитировал так­же и Лютера и его знаменитую фразу, произнесенную пе­ред Вормским сеймом: «На том стою и не могу иначе; да

поможет мне Бог». Мораль поведения содержит здесь две смысловые крайности: грех во спасение города и безуслов­ное (в экстремальных обстоятельствах) проявление воли, не­зависимо от того, к каким последствиям это может приве­сти.

Добавим, что категория моральной ответственности не вы­глядит, по Веберу, самодовлеющей, поскольку она обусловле­на выбором средств, соответствующих достижению цели, а цели остаются неопределенными. Здесь проявляется то, что многие ученые, как, например, Лео Штраус, называют «вебе-ровским нигилизмом». Вебер не верил, что между людьми и обществами может быть достигнуто согласие относительно ха­рактера поставленных целей. Он придерживался волюнтарист­ской концепции ценностей, создаваемых людьми, отрицал су­ществование общезначимой системы иерархии целей и, более того, считал, что каждый из нас вынужден выбирать такие ценности, которые при ближайшем рассмотрении несовмести­мы. Что же касается поступков, то их выбор сопряжен с ком­промиссами и не обходится без жертв.

Дата добавления: 2015-05-31