Книга четвертая 8 страница

— Ах, мой ангел, сладкий мой ангел, я обожаю вас, — это были первые слова, которые она произнесла, открыв глаза. — Я переполнена счастьем. Чем мне отблагодарить вас?

— Добротой, дорогая моя, добротой. — Я задрала юбки, схватила ее руку и крепко прижала к своему влагалищу. — Ласкай меня, моя любовь, ласкай, пока здесь не выступит пена. Боже ты мой, что еще можно делать в таких случаях?

Однако, как и подобает благовоспитанной даме, Онорина смутилась: она вызвала во мне желания, массу желаний и теперь не знала, что с ними делать. Пришлось дать ей первый урок.

Я пришла к заключению, что она может больше сделать своим языком, нежели руками, и обхватила ее голову бедрами, и она покорно лизала мне вагину, пока я рукой удовлетворяла себя. Онорина вела себя безупречно, возбудив меня сверх всякой меры, и я трижды изверглась ей в рот. После чего у меня возникло острое желание увидеть ее обнаженное тело целиком, я подняла ее с ложа и сорвала с нее остатки одежды… О, Господи! Меня ослепило возникшее передо мной великолепие — как будто я увидела яркую звезду, которая ранней весной наконец-то пробилась сквозь продолжительный зимний туман. И я могу поклясться, что никогда прежде я не видела столь прекрасного зада, никогда в жизни. Это была какая-то торжествующая красота, облаченная в нежную просвечивающую кожу. Это были несравненные груди, невероятные бедра и потрясающие ягодицы. Но самым главным во всем этом великолепии был зад. Величественный алтарь любви и наслаждения, не проходит и дня, до сих пор не проходит ни единого дня без того, чтобы мои мысли не устремлялись к тебе, чтобы воображение мое не простирало к тебе тоскующие руки, мечтая еще раз оказать тебе самые высшие почести…

Одним словом, я не могла сдержаться при виде этого божественного зада. Обладая вкусами и пристрастиями, скорее уместными для мужчины, я горько жалела о том, что не могу воскурить своему идолу более ощутимый фимиам. Я жарко целовала его, раздвигала полушария и с восторгом заглядывала в темную манящую глубину; мой язык касался стенок этой пещеры блаженства, а пальцы мои нежно массировали клитор Онорины, и таким образом я исторгла из нее новый оргазм. Но чем больше я ее возбуждала, тем больше впадала в уныние от того, что несмотря на все мои старания, возбуждение герцогини как бы застыло на мертвой точке.

— Знаете, моя радость, — проговорила я с нескрываемым сожалением, — в следующий раз, когда мы снова встретимся, я захвачу с собой какой-нибудь инструмент, который покажется вам убедительнее, чем мой язык, и я стану вашим любовником, супругом, ведь я говорила, что мечтаю обладать вами так, как о том мечтает мужчина.

— Ах, делайте все, что считаете нужным, — покорно откликнулась Онорина, — умножайте свидетельства вашей любви, и я сторицей верну их вам.

Потом Онорина попросила раздеться меня донага и жадно оглядела мое тело, но наука насаждения была ей неизвестна — тем более она не знала, как передать мне свой восторг. Впрочем, для моей пылавшей души это было неважно; мною любовалась прекрасная женщина, ее взгляд доставлял мне плотское удовольствие, и я купалась в блаженстве. Однако сластолюбивые и развратные создании, случись им оказаться в том положении, в каком была и, посочувствуют мне, поймут мое отчаяние, которое всегда охватывает человека, раздираемого на части неисполненными желаниями и так же, как сделала я, недобрым словом помянут Природу за то, что она внушает нам страсти, которые лесбиянки удовлетворить не в силах… Мы снова принялись ласкать друг друга я хотя так и не смогли добиться облегчения, в котором обе нуждались, мы там не менее насладились, насколько его было возможно, и, расставаясь, обещали встретиться еще раз,

Олимпия каким-то образом узнала, что я встречалась с герцогиней, и два дня спустя зашла ко мне, снедаемая ревностью.

— Онорина, конечно, привлекательна, двух мнений здесь быть не может, — заявила она, — но ты же не станешь отрицать, что она глупа, и я сомневаюсь, что она доставила тебе такое же удовольствие, которое ты получила в моих объятиях. Кроме того, Жюльетта, у нее есть муж, у которого длинный нос и длинные руки, и ты окажешься в серьезной опасности, если он узнает о вашей интрижке.

— Милая моя, — отвечала я княгине Боргезе, — дай мне еще пару недель, больше мне не требуется, и за это время я составлю полное представление об Онорине. Пока же, прошу тебя хорошенько запомнить; время от времени я могу развлекаться с добродетельными особами, но только злодейство любо моему сердцу.

— В таком случае больше не будем говорить об этом, — улыбнулась княгиня и поцеловала меня. — Ты рассеяла мои опасения. Я появлюсь в твоем доме, когда ты поймешь свое заблуждение, и надеюсь, что твоя связь с этой Грийо будет недолгой. Однако давай переменим тему, — продолжала она. — Тебя не удивил в прошлый раз тот факт, что я так свободно и раскованно играла роль шлюхи?

— Откровенно говоря, нисколько. Ведь я знаю глубину твоего ума и не сомневаюсь в твоих способностях.

— Но это еще не все, на что я способна. Кстати, оба кардинала делают погоду в Ватикане, и у меня есть свои причины ублажать их, не говоря уже о том, что они щедро платят, а я слишком люблю деньги. А теперь признайся мне, Жюльетта: ведь это ты обокрала Альбани? Не бойся: я никому не скажу и не стану упрекать тебя, ибо я так же неравнодушна к подобным проказам, и кто знает, может быть, я не меньше, чем ты, выудила у этих негодяев? Воровство доставляет мне удовольствие и возбуждает меня. Оно даже ускоряет оргазм — со мной обыкновенно так и бывает. Стыдно воровать для пропитания, но воровать для утоления страсти — приятно.

Мы с Олимпией совершили вместе немало безумств, и я решила довериться ее слову, тем более, что, на мой взгляд, можно спокойно признаться в мелком поступке человеку, который был вашим соучастником в серьезных преступлениях.

— Мне очень хочется, чтобы ты как можно лучше узнала меня, — сказала я Олимпии, — и твои предположения мне лестны: да, я действительно украла эти деньги. Более того, я сделала так, чтобы казнили невинное существо, на которое я бросила подозрение в краже, и удачного совпадения этих маленьких гнусностей было достаточно, чтобы я получила поистине плотское наслаждение.

— Ах, черт меня побери, как мне знакомо это ощущение! Примерно год тому назад я сделала то же самое, и мне хорошо известны все приятные моменты, которые сопровождают плевок в лицо добропорядочности. Но пришла я к тебе для того, чтобы сообщить, что в самом скором времени мы будем ужинать с его святейшеством: Браски собирается приобщить нас к его чудовищным утехам. Именно чудовищным, так как Наместник Христа развращен до крайности, безжалостен и кровожаден; чтобы поверить этому, это надо увидеть. Совсем рядом с помещением, где будет происходить эта оргия, находится сокровищница Ватикана, я знаю, как открыть дверь, а там есть чем поживиться. Поверь, Жюльетта, взять деньги не составит никакого труда: его святейшество в этом отношении беззаботен, тем более, что мы станем свидетельницами его мерзостей. Так ты согласна помочь мне в этом предприятии?

— Разумеется.

— Я могу ни тебя положиться?

— Какой может быть разговор, если речь идет о преступлении?

— Но Грийо ничего не должна знать об этом.

— Это предупреждение совершенно излишнее, дорогая княгиня, и не думай, будто мимолетная прихоть заставит меня забыть наши отношения или причинить им вред: меня просто забавляет эта интрижка, но всерьез я принимаю только настоящее распутство, только ему есть место в моем сердце, только оно способно возбудить меня, и я принадлежу единственно ему.

— Да, злодейство обладает замечательными свойствами, — кивнула Олимпия, — и на меня не действует ничто так сильно; в сравнении с ним любовь — это невыносимо скучная штука. Ах, радость моя, — все больше воодушевлялась княгиня, — я дошла до такой стадии, где мне необходимо прибегнуть к преступлению, чтобы возбудиться хоть чуточку. Преступление, совершенное мною из мести, кажется мне ничтожным пустяком с тех пор, как ты ввела меня в мир мерзостей, связанных с похотью.

— Совершенно верно, — добавила я, — самые сладостные преступления — это те, которые ничем не мотивированы. Жертва должна быть абсолютно безвинной: если она причинила нам какое-нибудь зло, наш поступок будет в какой-то мере оправдан, но только наша несправедливость становится источником самых чистых и бескорыстных наслаждений. Надо творить зло, надо быть злым и жестоким — вот великая и непреложная истина, но об этом не может быть и речи, когда наша жертва не меньше, чем мы сами, заслуживает своей участи. В этом случае особенно рекомендуется неблагодарность, — продолжала я, — ибо неблагодарность с твоей стороны есть еще один лишний удар, который ты наносишь жертве, тем самым ты заставляешь ее горько пожалеть, что она когда-то доставила тебе приятные минуты, и это обстоятельство само по себе заставит тебя испытать огромное блаженство.

— О, да, да! Я прекрасно тебя понимаю и надеюсь, что меня ждут впереди редкие и изысканные удовольствия… Мой отец еще жив, он всегда был бесконечно добр и внимателен ко мне. он до сих пор обожает меня и одаривает подарками; я много раз кончала при мысли разорвать эти узы: я терпеть не могу чувствовать себя кому-то обязанной, это меня удручает и лишает покоя, и я давно собираюсь избавиться от этого бремени. Говорят, отцеубийство — это самое черное преступление, и даже представить себе не можешь, как сильно оно меня искушает… Но послушай, Жюльетта, и посуди сама, до чего доходит мое порочное воображение. Ты должна помочь мне. Я знаю, что будь на моем месте кто-нибудь другой, ты бы вдохновила его, убрала бы все преграды с его пути; ты бы ему доказала, что если трезво смотреть на вещи, нет ничего дурного в убийстве отца, а поскольку ты необыкновенно умна и красноречива, твои аргументы без труда убедят кого угодно. Но я прошу употребить все свои способности и в данном случае поступить совершенно иным образом: мы с тобой уединимся в спокойном уголке, ты будешь ласкать меня и рисовать ужасную картину преступления, которое я задумала, рассказывать о наказании, полагающемся за отцеубийство, будешь упрекать меня и отговаривать от этого чудовищного плана; чем настойчивее будут твои уговоры, тем тверже сделается мое намерение, ведь, насколько я понимаю, сладострастный трепет предвкушения рождается именно из этого внутреннего конфликта, из которого я должна выйти победительницей.

— Чтобы задуманное тобою предприятие увенчалось полным успехом, — вставила я, — надо привлечь к нему кого-то третьего, и еще: лучше, если я буду не ласкать тебя, а, так сказать, наказывать. То есть мне придется тебя выпороть.

— Выпороть? Ну конечно же, Жюльетта! Ты совершенно права, абсолютно права, — обрадовалась Олимпия. — Признаться, сама я не додумалась до этого. А кто будет третьим?

— Пригласим Раймонду и Элизу, они будут возбуждать и облизывать тебя во время экзекуции.

— И после этого мы сразу примемся за дело?

— У тебя есть подходящие орудия и инструменты?

— Есть, конечно.

— Какие же?

— Три или четыре видов ядов, которыми, кстати, в Риме пользуются не реже, чем, скажем, солью или мылом.

— Они достаточно сильны?

— Да нет, они скорее медленного и мягкого действия, но вполне надежны.

— Это не годится. Если ты хочешь насладиться сполна, жертва должна страдать жестоко, ее агония должна быть ужасной. В продолжение ее страданий ты будешь мастурбировать, но как ты собираешься дойти до оргазма, если даже не увидишь боли на отцовском лице? Вот, возьми, — я достала из секретера небольшой пакетик с самыми сильными снадобьями мадам Дюран, — пусть это проглотит тот, кто сотворил тебя; его мучения будут продолжаться не менее сорока часов, на них будет страшно смотреть, и тело его буквально разорвется на части на твоих глазах.

— Ах ты, дьявольщина! Скорее, Жюльетта, скорее помоги мне: я вот-вот кончу от твоих слов.

Я позвонила, вошли Элиза и Раймонда, Олимпия тут же поставила их на колени, склонилась над ними, предоставив мне свои прекрасные обнаженные ягодицы; я взяла в руку хлыст и принялась пороть ее — вначале нежно, как бы лаская, затем все сильнее и сильнее и в продолжение всего ритуала произнесла приблизительно такую речь:

— Нет никакого сомнения в том, что самое ужасное на земле преступление — отнять жизнь у человека, который дал ее тебе. За его преданность и заботу мы оказываемся перед ним в неоплатном долгу и должны вечно благодарить его. У нас нет более святых обязанностей, кроме как беречь и лелеять его. Преступной следует считать саму мысль о том, чтобы тронуть хоть волосок на его голове, и негодяй, который замышляет какие-то козни против своего создателя, заслуживает самого сурового и скорого наказания, никакое наказание не будет слишком жестоким за его чудовищный поступок. Прошли века, прежде чем наши предки осознали это, и только совсем недавно приняли законы против негодяев, которые покушаются на жизнь родителей. Злодей, способный забыть о своем долге, заслуживает таких пыток, которые еще даже и не придуманы, и самая жестокая мука представляется мне слишком мягким вознаграждением за его неслыханное злодейство. И не придумано еще таких суровых и гневных слов, чтобы бросить в лицо тому, кто настолько погряз в варварстве, настолько попрал все свои обязанности и отказался от всех принципов, что посмел даже подумать об уничтожении отца своего, который дал ему высшее счастье — жить на белом свете. Пусть те же фурии Тартара выйдут из своих подземелий, поднимутся сюда и придумают муки, достойные твоего гнусного замысла, и я уверена, что муки эти все равно будут для тебя недостаточны.

Я произнесла эти гневные речи, не переставая усердно работать хлыстом и рвать на части тело блудницы, которая, обезумев от похоти, от мысли о злодействе и от блаженства, извергалась снова и снова, почти без передышки, в руках моих искусных служанок.

— Ты ничего не сказала о религии, — неожиданно заметила она, — а я хочу, чтобы ты обличила мое преступление с теологической точки зрения и особенно напомнила о том, насколько сильно оскорбит мой поступок Бога. Расскажи мне о нашем Создателе, о том, как я оскорбляю его, об аде, где демоны будут поджаривать меня на костре, после того, как здесь, на земле, палач расправится с моим телом.

— Ах ты, несчастная грешница! — тут же вскричала я. — Ты хоть представляешь себе всю тяжесть оскорбления, которое собираешься нанести Всевышнему? Понимаешь ли ты, что всемогущий Господь наш, средоточие всех добродетелей, Создатель и Отец всего сущего, ужаснется при виде такого немыслимого злодеяния? Знай же, безумная, что самые страшные адские пытки уготованы тому, кто решается на столь чудовищное преступление. Что помимо мучительных угрызений совести, которые сведут тебя с ума в этом мире, в следующем ты испытаешь все телесные муки, которые пошлет тебе наш справедливый Бог.

— Этого мало, — заявила развратная княгиня, — теперь расскажи о физических страданиях и пытках, уготованных мне, и о том позоре, который несмываемым пятном ляжет на мое имя и на всю мою семью.

— Ответь же, подлая душа, — снова загремел мой голос, — неужели тебя не страшит проклятие, которое из-за твоего мерзкого преступления, обрушится на всех твоих потомков? Они будут вечно носить на лбу это клеймо, они не посмеют поднять голову и посмотреть людям в глаза; и ты, из глубины могилы, в которую очень скоро сведет тебя твой порок, всегда будешь слышать, как твои отпрыски и дети твоих отпрысков будут проклинать имя той женщины, что навлекла на них вечный позор и бесчестие. Неужели ты не видишь, что пачкаешь такое благородное аристократическое имя своими мерзкими делами? А эти чудовищные муки, ожидающие тебя, — неужели ты не видишь и их? Не чувствуешь меч возмездия, занесенный над тобой? Не представляешь разве, что он вот-вот упадет и отделит эту прекрасную головку от мерзкого тела, от гнездилища грязной и отвратительной похоти, которая привела тебя к мысли совершить такое злодеяние? Ужасной, нечеловеческой будет твоя боль. Она не утихнет и после того, как эта голова скатится с плеч, ибо Природа, жестоко тобою оскорбленная, сотворит чудо и продлит твои страдания за пределы вечности.

В этот момент на княгиню нахлынула новая волна удовольствия, настолько мощная, что она потеряла сознание. При этом она напомнила мне флорентийскую графиню Донис, бредившую убийством своей матери и дочери.

«Удивительные все-таки эти итальянки, — подумала я. — Как хорошо, что я приехала именно в эту страну: ни в одной другой я не встретила бы чудовищ, подобных себе».

— Клянусь своей спермой, я получила истинное наслаждение, — пробормотала Олимпия, приходя в себя и смачивая коньяком раны, оставленные на ее ягодицах моим хлыстом. — Ну, а теперь, — улыбнулась она, — теперь, когда я успокоилась, давай подумаем о нашем деле. Прежде всего скажи мне откровенно, Жюльетта: правда ли, что отцеубийство — серьезное преступление?

— Да я ничего подобного не говорила, черт меня побери!

И я живо и красочно передала ей все те слова, которые говорил мне Нуарсей, когда Сен-Фон вынашивал мысль уничтожить своего отца; я настолько успокоила эту очаровательную женщину, настолько вправила ей мозги, что даже если у меня и оставались какие-то тревоги и сомнения по этому поводу, теперь с ними было покончено, и она решила, что событие это произойдет на следующий день. Я приготовила несколько составов, которые предстояло принять ее отцу, и Олимпия Боргезе, преисполненная самообладания, в сто раз более восхитительного, чем то, которым славилась в свое время знаменитая Бренвилье,[22]предала смерти человека, давшего ей жизнь, и не спускала с него восторженных глаз, пока он корчился в ужасной агонии, и пока, наконец, мой яд не разъел все его внутренности.

— Ты, надеюсь, мастурбировала? — поинтересовалась я, когда она снова пришла ко мне.

— Разумеется, — гордо отвечала злодейка. — Я изодрала себе влагалище до крови, пока он издыхал. Ни одна Парка[23]не извергала из себя столько спермы; я до сих пор истекаю соком при одном воспоминании о гримасах и конвульсиях этой твари. Я так спешила к тебе, Жюльетта, чтобы ты не дала погаснуть огню, сжигающему меня. Разожги тлеющие угли, любовь моя, несравненная моя Жюльетта, заставь меня кончить! Пусть мой божественный сок смоет угрызения совести…

— Боже, что я слышу! Ты говоришь об угрызениях! Разве можно испытывать это низменное чувство после того, что ты совершила?

— Да нет, конечно, но видишь ли… Впрочем это не имеет значения. Ласкай меня, Жюльетта, ласкай скорее: я должна сбросить все, что еще во мне осталось…

Никогда прежде я не видела ее в таком дивном состоянии. Ничего удивительного, в этом нет, друзья мои, ведь вы знаете, как преступление красит женщину. Вообще Олимпия была прелестна, но не более того. А в тот момент, когда она еще не остыла от своего злодеяния, она обрела ангельскую красоту. И я еще раз убедилась, насколько глубоким бывает удовольствие, которое доставляет нам человек, очистившийся от всех предрассудков и запятнавший себя всевозможными преступлениями. Когда меня ласкала Грийо, я испытывала обычное плотское, ничем не примечательное ощущение, но когда я была в объятиях Олимпии, трепетало не только мое тело, но даже мой мозг, казалось, извергал сперму, и я доходила до бессознательного состояния.

В тот же самый день, когда она совершила худшее из всех преступлений, но так и не насытилась, блудница пригласила меня посетить дом свиданий, неподалеку от Корсо,[24]и принять участие в одном совершенно необычном представлении. Мы немедленно отправились туда.

— У вас много ожидается посетителей сегодня вечером? — спросила Олимпия у пожилой женщины, которая почтительно встретила нас в дверях.

— Очень много, княгиня, — ответила матрона. — По воскресеньям они валом валят.

— Тогда устройте нас поудобнее.

Нас провели в небольшую чистенькую и уютную комнату, где стояли несколько низких кушеток, с которых хорошо были видны трое или четверо проституток, расположившихся в соседней комнате.

— Что здесь происходит? — удивилась я. — И что это за преступление, которое ты обещала?

— Через ту комнату за несколько часов, что мы пробудем здесь, пройдут легионы монахов, священников, аббатов и прочего люда, а эти девицы будут обслуживать их. Недостатка в клиентах не бывает, потому что я оплачиваю все расходы, и развлечения этих господ им ничего не стоят. Процедура заключается в следующем: проститутка берет мужской член в руки и показывает его нам, если он нам не подходит, мы храним молчание, но как только мы заинтересуемся, в той комнате послышится звук вот этого колокольчика, и обладатель подходящего члена заходит сюда и ублажает нас всеми возможными способами.

— Здорово! — восхитилась я. — Это для меня что-то новенькое, и я своего не упущу. К тому же мы будем получать удовольствие не только от молодцев, которых сюда направят, но и от пикантного зрелища, наблюдая, как остальные развлекаются с этими сучками.

— Верно, — заметила синьора Боргезе, — мы будем извергаться и смотреть, как совокупляются другие.

Не успела Олимпия закончить эту фразу, как появился высокий, — ладно скроенный семинарист мужественного вида лет двадцати; одна из девиц обнажила его орган сантиметров около двадцати в обхвате ниже головки и около тридцати в длину. Такое величественное орудие не могло не вдохновить нас, и тут же раздался требовательный звонок колокольчика.

— Шагай в соседнюю комнату, — сказала семинаристу проститутка, услышав сигнал, — твою штуку там оценят лучше, чем здесь.

Через порог шагнула глыба плоти с вздыбившимся колом, который сразу схватила Олимпия и воткнула в мою вагину.

— Наслаждайся, дорогая, и не жди меня, — великодушно сказала она. — Мой копьеносец не замедлит явиться.

Я повалилась на кушетку и раскинула. ноги. Не успел мошенник сбросить свое семя, как вошел еще один божий ученик, вызванный Олимпией, и прочесал ее со всем юношеским пылом и усердием.

За ними следом появились двое сбиров,[25]которых сменила парочка братьев-августинцев, затем пара суровых францисканцев — субъектов скромно-мрачного вида. Их сменили два хмельных и веселых капуцина, а после монашеской братии мы приняли множество извозчиков, кухонных работников, мусорщиков, парикмахеров, судейских чиновников, мясников и просто лакеев. Так велика была эта процессия и среди них попадались такие устрашающие члены, что я попросила пощады. Насколько помню, это случилось на сто девяностом посетителе, после чего я решила остановить поток спермы, безостановочно лившийся в меня и спереди и, как вы уже догадались, сзади.

— Ах ты черт, как же болит моя бедная попочка, — жалобно проговорила я, с трудом поднимаясь с кушетки. — Скажи, княгиня, часто ты играешь в такие игры?

— Семь-восемь раз в месяц, — призналась Олимпия. — Я уже привыкла и почти не утомляюсь.

— Поздравляю тебя. Что до меня, то я выжата до последней капли. Беда в том, что нынче я кончала слишком много и слишком быстро.

— Сейчас мы примем ванну и поужинаем, а завтра ты почувствуешь себя так, будто только что родилась.

Княгиня отвезла меня к себе домой, и после двухчасового блаженства в теплой воде мы сели за стол в таком приподнятом состоянии, что не могли говорить ни о чем другом, кроме как о плотских утехах.

— Ты и в зад совокуплялась? — спросила меня Олимпия.

— Ну конечно, неужели ты полагаешь, что я могла бы выдержать столько атак в одно отверстие?

— Неужели? А я вот подставляла только куночку и не думала, честно говоря, что ты так скоро остановишься. Как правило, я развлекаюсь в этом доме по двадцать четыре часа подряд и не поворачиваюсь задом к этим ненасытным скотам до тех пор, пока они не превратят мою вагину в рубленую котлету. Да, вот именно в котлету, в сплошную открытую рану.

— Знаешь, моя милая Олимпия, я видела много распутниц, но ни разу не встречала такой, как ты. И никто из них не был в состоянии понять, как это понимаем мы с тобой, что многого еще можно добиться, шагая по бесконечной лестнице к вершине самых сокровенных извращений. Я сделалась рабыней этих сладостных, пусть даже и не столь значительных самих по себе, эпизодов; каждый день я обнаруживаю в себе какую-то новую привычку, и эти приятные привычки превращаются в маленькие ритуалы, в маленькие знаки благоговения перед своим телом и своим духовным миром.

Эти восхитительные порывы к чрезмерности, в число которых необходимо включить невоздержанность в еде и питье, ибо они разжигают огонь в нервных флюидах и тем самым создают сладострастное настроение, — так вот, эти постоянные уступки своим прихотям оказывают постепенное разрушительное воздействие на человека и приводят к тому, что он уже не может обходиться без излишеств, и с этого момента удовольствие для него существует только в излишествах. Поэтому нам ничего не остается, кроме как поддерживать в себе то состояние истомы, которого требует наслаждение. Но кроме того, — продолжала я, — есть тысячи и тысячи маленьких, почти незаметных привычек — мерзких и тайных, отвратительных и уродливых, порочных и жестоких, — с которыми, солнышко мое, тебе еще предстоит познакомиться. Я буду иногда, как бы невзначай, как бы щекоча губами твое ушко, шепотом рассказывать о них, и ты поймешь, насколько прав был знаменитый Ламеттри,[26]когда говорил, что люди должны валяться в грязи, как свиньи, и подобно свиньям должны искать удовольствие в самых глубинах распущенности. В этом смысле у меня немалый опыт, и я расскажу тебе о нем. Держу пари, тебе никогда не приходило в голову, что, скажем, человек, добившись омертвения двух или трех своих способностей испытывать ощущения, может извлечь из остальных поразительные результаты; если хочешь, как-нибудь я продемонстрирую тебе эту замечательную истину, пока же поверь мне на слово, что когда мы достигаем состояния полного растления и полной бесчувственности, Природа начинает доверять нам ключи к своим тайнам, которые можно выведать у нее только насилием и надругательством.

— Я давно и твердо усвоила эти максимы, — ответила Олимпия, — но, увы, я в растерянности, ибо даже и не знаю, каким образом надругаться над этой старой венценосной клячей. Я держу в руках весь двор. Пий VI когда-то был моим любовником, и мы до сих пор сохраняем с ним дружеские отношения и часто встречаемся. Благодаря его протекции и его влиянию я получила статус полной безнаказанности и порой заходила настолько далеко в своих безумствах, что все утратило для меня всякий интерес — я просто-напросто пресытилась. Я возлагала, пожалуй, слишком большие надежды на отцеубийство; мысли о нем возбуждали меня в тысячу раз сильнее, чем удовольствие, которое я испытала во время его свершения, и я поняла, что ничто не сможет удовлетворить сполна мои желания.

Но, быть может, я слишком много думала о своих прихотях, и было бы гораздо лучше, если бы я вообще не анализировала их; тогда, оставаясь в мрачной и загадочной глубине злодейства, они, наверное, испугали бы меня, но зато хотя бы пощекотали мне нервы, между тем как лампа моей философии вырвала их из темноты и сделала настолько простыми и понятными, что они вообще перестали действовать на меня.

— Мишенями для своей порочности, — заметила я, — следует по возможности делать людей растоптанных, несчастных, беспомощных, ведь слезы, которые ты исторгаешь из несчастья, служат острой приправой, которая весьма стимулирует нервные флюиды.

— Какое счастливое совпадение, — вдруг оживилась княгиня, — очаровательная мысль, которая как-то недавно пришла мне в голову, как раз в этом духе: я намерена в один и тот же день, в один и тот же час, поджечь все больницы в Риме, все притоны для бедняков, все сиротские дома, все общественные школы; этот чудесный план послужит не только моей порочной похоти, но и моей алчности. Один человек, заслуживающий полного доверия, предложил мне сто тысяч цехинов за то, что я организую это бедствие, так как это позволит ему осуществить свой план, который принесет ему огромное состояние, не считая славы.

— Так что же ты медлишь?

— Это все остатки предрассудков. Как только подумаю, что этот ужас унесет жизни трехсот тысяч человеческих существ…

— Извини меня за вопрос, но какое тебе дело до этого? Ты испытываешь необыкновенный оргазм, Олимпия; ты вырвешь свои чувства из летаргического сна и оцепенения, в котором они сейчас пребывают; ты вкусишь неземное блаженство, так что же тебе еще нужно? Уместны ли колебания для истинного философа? Так что, сладкая моя, я не думаю, что дела твои обстоят так уж плохо. Но когда же ты, наконец, проснешься? Когда поймешь, что все, чем полон этот мир, — не что иное, как игрушка, предназначенная для нашего развлечения, что самый ничтожный из людей — подарок, который приготовила нам Природа, что только уничтожая их, самым безжалостным образом уничтожая их как можно больше, мы исполняем свое предназначение на этом свете? Перестань же хмуриться, Олимпия, выбирайся из своей норы — тебя ждут великие дела. Коль скоро ты накануне своего пробуждения, может быть, настал подходящий момент рассказать мне, не совершила ли ты и других преступлений кроме того, в котором уже призналась: если я собираюсь стать твоей советчицей, мне надо знать о тебе все, поэтому рассказывай без стеснения.

— Тогда знай, — начала княгиня Боргезе, — что я виновна в детоубийстве и чувствую потребность поведать тебе об этом давнем случае. В двенадцатилетнем возрасте я родила дочь, милее которой трудно себе представить. Когда ей исполнилось десять лет, я воспылала к ней страстью. Моя власть над ней, ее нежность, ее простодушие и невинность — все это были для меня средства удовлетворить свою похоть. Мы ласкали друг друга два года, потом она начала надоедать мне, и скоро мои наклонности вкупе с моей пресыщенностью решили ее судьбу, и с тех пор мое влагалище увлажнялось лишь при мысли о ее уничтожении. К тому времени я похоронила своего мужа, и у меня не осталось ни одного близкого родственника, который мог бы поинтересоваться о ребенке. Я распустила слух о том, что она скончалась от болезни, и посадила ее в башню своего замка, который находится на побережье и больше похож на крепость, чем на жилище приличных и добронравных людей, и она полгода томилась в заточении за толстыми каменными стенами и железными решетками. Мне всегда нравилось лишать людей свободы и держать их в плену; я знала, что они очень страдают от этого, и мысль об этом возбуждала меня настолько, что я была готова бросить за решетку целые народы.[27]

Дата добавления: 2015-06-04