Устав Братства Друзей Преступления 3 страница

Я сразу переменила тон и тут же почувствовала слепое повиновение. Мы прошли в другие комнаты и всюду встречали одно и то же: очарование, красоту и слепое подчинение.

– Знаете, – сказала я своей подруге, – мне кажется, мы должны оставить о себе память.

Эта мысль пришла мне в тот момент, когда мы находились в комнате, где тринадцатилетняя девочка, прекрасная, как сама Любовь, в продолжение четверти часа своим трепетным язычком старательно обрабатывала мне вагину и анус. Ее я и выбрала в жертву; мы позвали кнутобоя, дуэнья отвела девочку в специальную комнату для пыток, где ее крепко привязали, и кнутобой со знанием дела принялся истязать изящное тело, а мы с Клервиль ласкали друг друга и любовались, как с него ручьями стекала кровь. Скоро моя подруга заметила, что орган нашего помощника достаточно отвердел, вставила его в свой раскрывшийся бутон и велела мне пороть самого кнутобоя до крови; он возбуждался все сильнее с каждым моим ударом, потом оставил Клервиль, чтобы овладеть мною. После короткого отдыха мы вновь, теперь все вместе, продолжили экзекуцию и превратили всю заднюю часть нашей потерявшей сознание жертвы в нечто невероятное, так что на следующий же день ее отправили в госпиталь. Затем мы перешли в мужской сераль.

– А что ты здесь собираешься делать? – поинтересовалась моя подруга.

– Буду развлекаться до изнеможения. – отвечала я, – Больше всего мне нравится сжимать в руке мужской орган и сдаивать сперму, собирать ее в ладонь… Особенно люблю смотреть, как она вырывается из крохотного отверстия, люблю ощущать ее на своем теле, купаться в ней…

– Ну что ж, – сказала Клервиль, – поступай как хочешь; что до меня, я предпочитаю более острые блюда. Давай сделаем так: ты знаешь, что я терпеть не могу, когда член извергается у меня внутри, но тем не менее могу допустить его в свою куночку погреться, поэтому, когда он хорошенько распалится, я передам его тебе, кстати, ты избавишься тем самым от утомительных предварительных упражнений.

– Отличная мысль!

Мы расположились в первой из четырех комнат и вызвали пятнадцать молодцов в возрасте от восемнадцати до двадцати лет, выстроили их в шеренгу перед собой и начали принимать, лежа на кушетке, соблазнительные и вызывающие позы. Самый неоснащенный из мальчиков имел орган сантиметров восемнадцать в длину и двенадцать в обхвате, а самый внушительный член имел соответственно двадцать пять и восемнадцать сантиметров. Юноши, возбужденные нашими прелестями, подходили по одному; первой принимала их Клервиль и, позабавившись некоторое время, передавала в мои руки. Я заставляла их извергаться себе на грудь, в промежность, на ягодицы, на шею и лицо; дойдя до шестого, я ощутила настолько невыносимый зуд в заднем проходе, что с этого момента все эти великолепные образчики человеческой плоти, извлекаемые из влагалища Клервиль, немедленно оказывались в моем анусе: таким образом они наполнялись энергией в ее вагине и сбрасывали эту энергию в моих потрохах. Мы постепенно ускоряли ритм, помощники наши трудились из последних сил, но как говорится, аппетит приходит во время еды, и ничто не сравнится по мощи с темпераментом возбужденной женщины: это – нечто вроде вулкана, который клокочет еще сильнее при каждой попытке успокоить и погасить его. Нам пришлось вызвать дополнительные силы – прибыла свежая партия из восемнадцати копьеносцев, и на этот раз мы поменялись ролями: теперь члены, кстати, выгодно отличавшиеся от предыдущих, которые мы успели превратить в безжизненные лоскуты, воспламенялись в моем влагалище и испускали дух в заднем проходе моей подруги и наставницы; мы обе в один голос стонали от удовольствия, мы настолько увлеклись, что не раз во время этого второго акта случалось так, что установленный порядок нарушался, и в одно и то же время в обоих наших отверстиях оказывалось по члену, а несколько других извергались вокруг нас. Когда, в конце концов, мы поднялись на ноги, измазанные спермой с головы до ног, оставив мокрую, в желтых разводах кушетку, похожие на Мессалину, встающую со скамьи после безумных утех с гвардейцами идиота Клавдия, мы насчитали, что каждая из нас испытала не менее восьмидесяти пяти оргазмов.

– Теперь у меня невыносимо чешутся ягодицы, – заявила Клервиль. – После таких обильных излияний я всегда испытываю непонятную потребность в порке.

Я призналась, что меня одолевает то же самое желание.

– Надо бы вызвать парочку кнутобоев.

– Лучше четверых, – сказала я, – потому что мою жопку нынче вечером придется прямо-таки изрубить на мелкие кусочки.

– Погоди, – остановила меня Клервиль и, кивнув головой явившемуся на зов человеку, добавила: – Возможно, сейчас придумаем что-нибудь поинтереснее.

Она подошла к прибывшему и о чем-то тихо переговорила с ним; он улыбнулся и велел кнутобоям связать нас. Нас быстро и крепко связали и начали пороть, а распорядитель в это время массировал свой орган и водил им по ягодицам наших истязателей; когда показалась кровь, мы предоставили им свои влагалища, и эти внушительного вида молодцы с устрашающими членами совокупились с каждой из нас по два раза.

– Ну а теперь в благодарность за мою помощь, – сказал распорядитель, – прошу вас подержать одного из этих типов, пока я прочищу ему задницу.

Он приготовил свой орган, вогнал его в мускулистый зад кнутобоя и совершил с ним впечатляющий акт; тем временем его самого пороли остальные, а мы, на седьмом небе от блаженства, сосали по очереди их члены.

– Я больше не могу, – заявила Клервиль, когда мы остались одни, – не могу без жестокостей; давай замучим кого-нибудь до смерти… Ты обратила внимание на того обворожительного мальчика лет восемнадцати, который с таким чувством ласкал меня? У него лицо херувима, и это наводит меня на некоторые мысли. Я предлагаю увести его в комнату пыток и перерезать ему глотку.

– Но скажите, Клервиль, – удивилась я, – почему вы не предложили такую удачную идею раньше, когда мы были в женском серале?

– Да потому что я предпочитаю убивать самцов и никогда не скрывала, что мне нравится мстить за наш пол. Пусть мужчины в чем-то превосходят нас, но, надеюсь, Природа не рассердится, если мы несколько сократим их количество.

– По-моему, вы даже как будто жалеете, что это не оскорбит Природу?

– Ты верно поняла меня, дорогая, ибо меня всегда приводит в неописуемое отчаяние, когда в поисках истинного преступления я встречаю лишь предрассудки. И вот я спрашиваю небо – черт меня побери! – когда же мне удастся совершить по-настоящему злодейский поступок?

Мы велели привести юношу, которого облюбовала Клервиль.

– Наверное, нам понадобится палач? – спросила я.

– Неужели ты считаешь, что мы сами не справимся? – усмехнулась она, и я, смутившись, замолчала.

Мы препроводили свою жертву в соседнюю камеру, где было приготовлено все необходимое для того, чтобы сделать смерть юноши мучительной; агония его была медленной и ужасной; мы долго кромсали его тело, а эта дьяволица Клервиль с удовольствием пила его кровь и даже съела одно из яичек. Признаться, мое удовольствие было намного меньше, так как в любом случае мне больше нравится убивать женщин, но как бы то ни было, я испытала несколько полноценных оргазмов. Покинув комнату пыток, мы направили свои стопы в следующую.

Я предложила зайти туда, где обыкновенно развлекались любители особо извращенных пыток, и добавила, что если даже нам не захочется принять в них участие, мы просто полюбуемся. В следующей комнате мы увидели мужчину средних лет, как оказалось, священника, который, подвесив к потолку за волосы пятнадцатилетнюю девочку, с большим удовольствием вонзал в ее тело длинную иглу, и весь пол вокруг него был уже забрызган кровью. Едва успели мы войти, истязатель оставил жертву в покое и принялся содомировать Клервиль, с рычанием вгрызаясь в мой зад. Другой распутник хлестал кнутом грудь и лицо красивой девушки лет двадцати; он ограничился тем, что любезно предложил нам помочь ему. Третий подвесил свою жертву за лодыжку и, надо признать, сделал это с большим искусством; мы вдоволь посмеялись над этим комичным зрелищем: жертва, превосходно сложенная девушка, была не старше восемнадцати лет и висела в таком положении, что ее промежность была широко раскрыта, и злодей сосредоточенно обрабатывал ее вагину деревянным членом, утыканным гвоздями. Увидев нас, он попросил Клервиль взять девочку за свободную ногу и растянуть ее как можно шире; меня он заставил опуститься на колени и ласкать ему одной рукой член, другой – задний проход; это продолжалось довольно долго, и когда мы отошли, забрызганные кровью, мертвое тело все еще кровоточило. Четвертым в комнате был пожилой судейский чиновник; он привязал к решетке камина прелестную двенадцатилетнюю девочку и при помощи ручной жаровни с раскаленными углями, которую он то и дело прижимал к ее телу, сантиметр за сантиметром поджаривал бедняжку; можете себе представить, какие стоны испускала ее несчастная душа, стремившаяся вылететь из истерзанной плоти. Когда он увидел нас, он отставил свое огнедышащее орудие в сторону и попросил меня предоставить в его распоряжение мой зад, я с готовностью приняла нужную позу, а Клервиль подставила ему для поцелуев свои ягодицы. Он скоро кончил, и это было для него катастрофой: пытка была прервана, а в жертве оставалось жизни еще на целый час; злодей быстро вышел из блаженного состояния, в которое вверг его оргазм, и обрушился на нас с проклятьями за то, что мы испортили ему праздник.

От всего увиденного я воспылала кровожадной страстью и уговорила подругу вернуться в комнату для убийств, она не возражала: хотя ей и не нравилось убивать женщин, она ничего не имела против их уничтожения, потому что врожденные инстинкты свирепой хищницы неудержимо влекли ее ко всему злодейскому.

Я выстроила в ряд двадцать девушек и выбрала среди них одну – семнадцатилетнее создание, обольстительнее которого трудно себе представить. Дуэнья провела нас троих в свободную камеру.

Бедняжка, которую я намеревалась принести в жертву, возомнила, что меня разжалобить легче, нежели мужчину, и, обливаясь слезами, бросилась мне в ноги. Это был настоящий ангел неописуемой красоты и грации, и она непременно добилась бы своего, окажись перед ней менее стойкий противник с душой, не столь испорченной, как моя. Я оставалась непреклонной, и она начала рыдать – громко, взахлеб. Ее мольбы еще сильнее разожгли пламя моей ярости… И даже если бы это было не так, разве могла я проявить малодушие в присутствии Клервиль? Заставив девочку два часа подряд сосать оба моих отверстия, осыпав ее безжалостными ударами и пинками, подвергнув всевозможным, мыслимым и немыслимым издевательствам и унижениям, я привязала ее к столу и принялась колоть кинжалом ее тело, а моя подруга, обняв мои бедра, ласкала мне поочередно клитор, влагалище и задний проход. Редко я испытывала такой неистовый и долгий оргазм; я сбросила все, что еще оставалось в моих семенниках, и после этого возвращаться в общую залу не имело никакого смысла. Вместо этого я пригласила Клервиль к себе домой; мы сытно поужинали и улеглись в постель. Вот тогда-то, решив, что в последнем эпизоде мне недоставало твердости, она завела такую речь.

– Истина в том, Жюльетта, хотя я и не отрицаю твои несомненные успехи, так вот, истина заключается в том, что твоя совесть еще не достигла того уровня, на котором я хотела бы ее видеть; самое главное здесь – сделать ее извращенной до такой степени, чтобы никогда она не могла вернуться к прежнему состоянию; для этого существует множество средств, я могу перечислить их, однако не уверена, что у тебя достанет сил употреблять их. Эти средства, дорогая моя, сами по себе предельно просты: весь секрет в том, чтобы, уже в спокойном состоянии, сделать то же самое, что ты сделала в пылу страсти и что, позже, когда ты пришла в себя, заставило тебя испытать угрызения совести. Таким образом, ты без промаха поразишь добродетельный импульс, едва лишь он обнаружит свое присутствие; однако он может появляться снова и снова, как только твои чувства остынут и притупятся, и только привычка способна уничтожить его окончательно; это – безотказное средство, попробуй, и ты убедишься в этом: в момент спокойствия, когда в душу обычно вползает добродетель, скрывающаяся под маской угрызений совести, ибо только скрываясь под маской, она может одержать над нами верх, – и вот тогда, уловив этот момент, ты должна совершить тот поступок, для которого ты оказалась недостаточно твердой, и после четвертого раза ты больше не услышишь этот противный голосок совести и будешь жить с собой в мире до конца своих дней. Но это дается не так легко, потому что требует мужества, самодисциплины и даже определенной жестокости по отношению к самой себе: ты же понимаешь, что привлекательность злодейства – это просто иллюзия, игра воображения, и слабые души очень редко решаются на преступление будучи в спокойном состоянии, когда их воображение спит. Я предлагаю тебе самое надежное средство и уверяю, что сама добродетель убережет тебя от угрызений совести, ибо у тебя сформируется привычка творить зло при первом же добродетельном порыве, и чтобы перестать его творить, тебе придется подавить в себе добродетель. Лучшего совета, Жюльетта, я не могу тебе дать в этой критической и довольно болезненной для тебя ситуации, и победа будет тебе обеспечена в любом случае независимо от того, одержишь ли ты ее через посредство порока или добродетели.

– Ваш совет, Клервиль, – сказала я, – великолепен, сомнений нет, однако вряд ли он мне необходим. У меня уже есть опыт в области порока, и душа моя не требует подкрепления. Я иду той же дорогой, что и вы. Поэтому обещаю, что вы не увидите во мне замешательства или колебания в любом деле, которое принесет мне материальную выгоду или удовольствие.

– Милая моя, – нежно произнесла Клервиль, привлекая меня к себе, – я тебя умоляю: никогда не сворачивай с этого пути и не служи другим богам.

Как-то раз, после этого разговора, Клервиль заехала ко мне и предложила нечто неслыханное. Я забыла сказать, что в это время начинался Великий Пост.

– Ты не желаешь совершить религиозный обряд?

– Вы с ума сошли!

– Нисколько. У меня недавно появилась совершенно потрясающая идея, и мне нужна твоя помощь. В кармелитском монастыре есть один тридцатипятилетний монах-послушник, на мой взгляд это не просто великолепный мужчина, а само средоточие всех мужских достоинств; я присматриваюсь к нему уже полгода и твердо решила, что он должен удовлетворить меня, поэтому мы сделаем так: пойдем к нему на исповедь, расскажем ему что-нибудь непристойное, он возбудится, и я абсолютно уверена, что большего не потребуется, потом затащим его в укромное местечко, лучше всего в его келью, и выжмем из него все соки. Но это еще не все: после этого отправимся на причастие, украдем облатки, принесем их домой и найдем другое, совсем нехристианское, применение этим отвратительным символам.

Я пришла в восторг, но осмелилась заметить, что из двух этих предложений первое вдохновляет меня больше.

– С тех пор, как я перестала верить в Бога, – пояснила я, – профанация, которую вы предлагаете, кажется мне чистейшим и в высшей степени бесполезным ребячеством.

– Верно, это ребячество, – ответила она, – я и не отрицаю этого. Однако оно воспламеняет мое воображение, кроме того, такие поступки надежнее всего оберегают от возврата к предрассудкам, потому что нельзя всерьез принимать вещи, с которыми обращаются подобным образом. Стоит ли добавлять к этому, что я все еще сомневаюсь в твоей непреклонности?

– Ах, Клервиль, выбросьте из головы все свои сомнения! – возмущенно заговорила я. – Вы ошибаетесь, дорогая, и быть может, мой атеизм укоренился еще глубже, чем ваш. Во всяком случае он не покоится на таких глупостях, какие вы предлагаете. Да, я присоединюсь к вам, потому что эта затея вам нравится, однако для меня это будет просто мимолетным развлечением, но ни в коем случае не послужит укреплению моего духа.

– Если хочешь, Жюльетта, – кротко сказала Клервиль, – мы сделаем это ради одного лишь развлечения.

– Соблазнить монаха через посредство исповеди – прекрасный и достойный поступок, однако, согласитесь, звездочка вы моя путеводная, что осквернить круглый кусочек теста, который по чистой случайности сделался святыней для идиотов, – это то же самое, что разорвать или сжечь клочок бумажки.

– Согласна с тобой, но твой клочок бумажки не является священным атрибутом, между тем как половина Европы придает исключительное значение облатке, которую они с трепетом называют телом христовым, и распятию, вот почему я обожаю профанировать их: я оскорбляю тем самым общественное мнение, которое немало меня забавляет, я плюю на предрассудки, которыми меня пичкали в детстве и отрочестве, я изгоняю их из своего сердца, и это меня возбуждает в конце концов.

– Тогда идемте, – сказала я, поднимаясь.

Наши простые безыскусные туалеты как нельзя лучше соответствовали нашему намерению; брат Клод, несомненно, принял нас за образцовых добропорядочных прихожанок и немедленно занял свое место в исповедальне.

Первой открыла огонь Клервиль. Когда настала моя очередь, я поняла по напряженному молчанию бедного монаха, что моя подруга ринулась в атаку с открытым забралом и что следует изменить тактику.

– О, отец мой, – проворковала я, – снизойдете ли вы выслушать ужасные вещи, в которых я хочу исповедаться.

– Мужайтесь, дитя мое, – запинаясь, пробормотал Клод, – ибо велика доброта и милость Господа, и Он поймет вас. Так в чем вы хотите признаться?

– В тяжких прегрешениях, отец мой, в грехах, на которые каждодневно толкает меня мое невероятное распутство; хотя лета мои невелики, я нарушила все заповеди, а главное, я перестала, – да, да, перестала! – молиться, и душа моя не принимает Бога. Помолитесь же за меня, потому что я в полном отчаянии! А мои отвратительные поступки… Вы содрогнетесь, когда о них услышите, и я право не решаюсь…

– Вы замужем?

– Да, святой отец, но не проходит и дня, чтобы я не обманывала своего супруга самым отвратительным образом.

– Выходит, у вас есть любовник или, может быть, виной тому общество, в котором вы живете?

– Меня постоянно терзает непонятная, неукротимая страсть к мужчинам, да и к женщинам также. Страсть ко всему развратному…

– Может быть, все дело в вашем темпераменте? Возможно, он слишком несдержан…

– Не то слово, отец мой! Он у меня ненасытен. Он все глубже и глубже увлекает меня в пучину порока, и я боюсь, что не выдержу больше, и никакая религия мне не поможет. Но смею ли я признаться, что прямо сейчас, в этот самый момент, я испытываю удовольствие от нашей тайной беседы, у меня уже начинаются судороги… Я знаю, что нет мне прощения, но ведь я пришла сюда в поисках Бога, и кого же вижу в этом святом месте? Обольстительного мужчину в рясе, но, увы, не Спасителя. Бедняга дрожащим голосом прервал мои излияния:

– Дочь моя, меня безмерно огорчает ваше состояние и только великое покаяние и великое искупление…

– Ах, я готова вынести все, что угодно, лишь бы снова увидеть вас! Ну почему служители Бога бывают столь очаровательны, почему они отвлекают нас от того единственного, ради чего мы приходим сюда? Знайте же, святой отец, что наша беседа не наполнила мою душу покоем, напротив… Слова ваши встревожили мне не совесть, а сердце: я пришла искать мира и успокоения, но обрела только вожделение… Можем ли мы встретиться в другом месте? Меня пугает этот мрачный ящик. Я умоляю вас хоть на короткое время перестать быть божьим человеком, умоляю хоть на мгновение сделаться возлюбленным Жюльетты!

Возбуждение Клода выдало в нем истинного кармелита: святой отец мгновенно капитулировал перед молочно-белыми грудями с розоватыми сосками, которые я, как бы невзначай, выставила напоказ, перед моими сверкающими глазами, отчаянными жестами, перед моими спотыкающимися речами, которые свидетельствовали о моей греховной страсти.

И он заговорил по-другому, сдерживаясь из последних сил:

– Ваша прекрасная подруга только что предлагала мне вещи, на которые намекает ваш блуждающий взор и которых я сам страстно жажду… О, вы – две сирены, ваши сладкие речи кружат мне голову, я не могу больше сопротивляться… Давайте уйдем из церкви, у меня есть маленькая комнатка неподалеку, и если вы согласны, я сделаю все, что в моих силах, чтобы утешить вас.

Вслед за тем он выскочил из исповедальни и схватил Клервиль за руку:

– Идемте со мной, милые дамы; сам сатана послал вас искусить меня, а он – достойный соперник Всевышнего и на этот раз он победил.

Мы вышли из церкви. На улице была уже ночь, луна пряталась в тучах, и Клод наказал нам идти в отдалении следом за ним, не теряя его из виду. Мы прошли заставу Вожирар и скоро оказались в мрачной и холодной келье. Клод, еще не оправившийся от смущения, предложил нам сладости и ликер.

– Милый друг, – улыбнулась моя подруга, – давай обойдемся без всяких условностей и без ненужной мистики. Мы знаем, с кем имеем дело, ты нам нравишься, да что я говорю? – мы просто сгораем от желания совокупиться с тобой. Поэтому не сердись на нашу невинную хитрость, ибо мы не были уверены, что наши усилия увенчаются успехом. О себе я скажу прямо: я боготворю тебя вот уже целый год, а сегодня два часа истекала соком в предвкушении твоего члена. Вот взгляни, – продолжала либертина, задирая свои юбки, – взгляни, до чего ты меня довел. Скажи, разве эта клетка не подходит для твоей птички?

После этого она бухнулась в кровать и, притянув монаха к себе, обнажила его орган.

И орган этот был великолепен.

– О, Жюльетта, ты только посмотри на это божество! – закричала Клервиль, едва не теряя сознание. – Возьми в руку эту мачту, если только сможешь обхватить ее, и направь в мою норку, а потом я сделаю то же самое для тебя.

Клервиль закатила глаза; набухшая кровью дубина вонзилась в ее вагину, уже залитую спермой, трепещущую от вожделения. О, друзья мои, не зря поминают кармелитов, когда хотят выразить всю мощь восставшего члена. Инструмент нашего Клода, сравнимый разве что с членом мула, имел больше двадцати сантиметров в окружности и сантиметров тридцать в длину, включая головку, и эту головку я, наверное, не смогла бы обхватить двумя руками. Это был самый благородный гриб, самый румяный гриб, какой только может представить человеческое воображение. Мало того: в силу какой-то прихоти матушки-Природы, какого-то чуда, которое она творит лишь для немногих избранных, Клод был оснащен тремя яичками… А как же они были велики и тяжелы в своей туго натянутой оболочке! Кстати, он признался, что за последний месяц не пролил ни капли спермы. Зато какой ливень хлынул во влагалище Клервиль в тот момент, когда божественная головка коснулась самого дна ее пещерки! И это неописуемое извержение унесло мою сластолюбивую подругу на седьмое небо. Удовлетворяя ее, Клод искусно ласкал пальцами мой клитор, и скоро исторг и из меня обильную порцию спермы. Монах в изнеможении откинулся назад, я завладела его членом и через некоторое время, благодаря умелым действиям, привела его в прежнее состояние[94].

Клод, оттолкнув мою руку, вновь приготовился нырнуть в разверзтое влагалище…

– Нет, нет, – проговорила Клервиль, отстраняя своего неистового любовника, – прежде пусть Жюльетта оближет мне клитор.

Клод, чтобы не оставаться безучастным в продолжение этой успокаивающей процедуры, одной рукой придерживал нижние губки моей подруги, другой ласкал мне влагалище; однако, словно норовистый конь, которого невозможно удержать в узде, через минуту Клод снова бросился в вожделенную пещеру, оттолкнув мою голову, но не убирая пальцев из моего влагалища.

– О, скотина, он же убьет меня! – заезжала Клервиль. – Клянусь спермой Всевышнего, я не могу больше терпеть эту пытку! Каждый толчок разрывает меня на куски, у меня уже не осталось спермы; ты можешь хотя бы поцеловать меня, свинья ты эдакая? Засунь же свой язык мне в рот, как ты сунул свою колотушку в мое чрево! О, гром и молния! Я кончаю… Но ты не смей этого делать, – быстро добавила она, сбрасывая с себя его тело быстрым движением сильных бедер. – Не вздумай кончить, я хочу еще раз побаловаться с тобой.

Однако бедняга Клод не смог больше сдерживаться и приготовился сбросить вторую порцию семени; увидев это, я схватила его член и, потрясая им, направила кипящую струю в широко раскрытую вагину Клервиль. Так я спермой тушила пожар, разгоревшийся также от спермы.

– О, лопни мои глаза! – взвыла Клервиль, поднимаясь на ноги. – Этот костолом едва не разорвал меня на части… Мне кажется, что ты не выдержишь этого натиска, Жюльетта.

Тем не менее она не отпустила монаха и начала усиленно растирать и разминать его копье; чтобы привести его в боевое состояние, она хотела взять его в рот, но инструмент служителя Бога не поместился там – она не смогла обхватить его даже губами; тогда распутница избрала другую тактику: вставила два пальца в его задний проход, очевидно, зная, что монахи, как прирожденные содомиты, не могут устоять против такого средства, и на ее вопрос, заданный с обезоруживающей прямотой и бесстыдством, Клод смущенно признался, что в молодости часто играл в такие игры со своими собратьями.

– В таком случае мы тоже будем содомировать тебя, – обрадовалась Клервиль и, перевернув Клода на живот, расцеловала ему ягодицы и пощекотала язычком анус. – Сейчас мы это сделаем, – деловито продолжала она, доставая неизвестно откуда взявшийся искусственный орган, – сейчас я стану твоим любовником. Наклонись, друг мой, я сама займусь твоей задницей, а после этого, если хочешь, можешь сделать то же самое с нами. – С этими словами она подставила свои ягодицы к самому лицу монаха. – Скажи, разве это хуже, чем куночка, с которой ты только что тешился? И пойми, дурья твоя голова, что мы шлюхи, отъявленные шлюхи, мы хороши с обеих сторон, и уж если мы приходим куда-нибудь сношаться, так для того, чтобы ублажить все части своего тела. Принимайся за работу, скотина, член твой уже готов: отделай эту юную прихожанку, которая так мило исповедовалась перед тобой, прочисти ей вагину, и пусть это будет для нее искуплением грехов; только постарайся как следует – так же, как старался со мной.

И она, взявши в руку чудовищный, налившийся кровью предмет, повернула монаха ко мне. Я лежала, раскинув в стороны свои похотливые ляжки и обнажив алтарь, жаждущий своего жреца. Однако даже я, великая блудница, повидавшая лучшие в Париже мужские члены, была неспособна сразу, без подготовки, принять его. Клервиль сжалилась надо мной: смочила слюной мои нижние губки и колоссальное полушарие, венчавшее инструмент Клода, после чего, надавливая одной рукой на мои ягодицы и медленно сокращая расстояние между мишенью и снарядом, ввела член на глубину нескольких сантиметров. Подстегиваемый нетерпением, Клод вцепился мне в бока, грязно выругался, застонал, разбрызгивая слюну, и с треском и хрустом взломал ворота. Крепость пала, но его торжество стоило мне дорого: никогда я так обильно не обливалась кровью с того самого дня, как потеряла невинность; однако острая боль скоро сменилась неописуемым блаженством, и на каждый выпад своего победителя я отвечала восторженным стоном.

– Спокойнее, спокойнее, – приговаривала Клервиль, удерживая моего всадника, – не дергайся так сильно: я не могу вставить эту штуку в твой зад; ты ведь помнишь, что я обещала совершить с тобой содомию.

Клод несколько притих, Клервиль раздвинула ему обворожительные ягодицы, и искусственный орган плавно вошел в его чрево. Эта операция, столь желанная и столь необходимая для распутницы, еще сильнее распалила его: он начал извиваться, громко стонать и скоро испытал оргазм. Я даже не успела выскользнуть из-под него, но если бы это случилось не так неожиданно, я все равно бы этого не сделала. Ведь опьяненный страстью человек глух к голосу рассудка.

– Теперь моя очередь, – заявила Клервиль, – и пощады ему не будет, Вот тебе моя жопка, бычок ты наш дорогой, видишь, как она изнывает от жажды; даже если ты порвешь ее в клочья, мне наплевать. Бери колотушку, Жюльетта, прочисти ему задницу, а я буду вкушать эти сладкие плоды, которыми ты только что наслаждалась.

Монах, вдохновленный моими ласками, роскошным зрелищем, Которое представляли собой ягодицы Клервиль, и манящей, как будто даже улыбающейся норкой между ними, не замедлил обрести твердость в чреслах; я облизала анус блудницы, потом священный дротик любимца христова. Но как тяжко досталось моей подруге это проникновение! Монах раз двадцать, дрогнув, падал духом и отступал и двадцать раз возобновлял приступ; зато настолько искусно действовала Клервиль, настолько умелы были ее маневры и велика ее жажда этого члена, что в конце концов он вошел по самые корешки волос в ее потроха.

– Он сейчас искалечит меня! – застонала она, едва это случилось.

Она хотела вырваться, избавиться от беспощадного меча, 'вонзившегося в ее нутро. Но было слишком поздно. Устрашающее оружие вошло в нее все, без остатка, и теперь составляло нерасторжимую живую —связь между нею и оруженосцем.

– Ах, Жюльетта, – отдышавшись, произнесла Клервиль, – оставь его в покое: он уже достаточно возбужден, теперь твоя помощь больше нужна мне, чем его заднице твоя колотушка. Иди ко мне и ласкай меня скорее, иначе я сейчас умру.

Несмотря на ее мольбы, я не оставила без внимания анус монаха – я просто прижала палец к клитору подруги и начала массировать его. И тут случилось чудо: благодаря моей нежной ласке она успокоилась и с восхитительным мужеством отдалась на милость победителя.

– В самом деле, – вздохнула она минуту спустя, – я переоценила свои возможности. Я не советую тебе, Жюльетта, повторять мой опыт: это может стоить тебе жизни.

Клод тем временем дошел до кульминации; он начал мычать, реветь, рычать, изрыгать нечленораздельные проклятия и, наконец, в самых потаенных глубинах сластолюбивого тела оставил свидетельство переполнявшей его радости.

Дата добавления: 2015-06-04