Генрик Сенкевич 12 страница

– Выпьем!

– За здоровье Збышка и Ягенки!

Старый Мацько не ошибался, когда говорил, что Збышко и Ягенка с удовольствием встречаются и друг без дружки даже скучают. Под предлогом посещения больного Мацька Ягенка часто приезжала в Богданец, с отцом или одна, признательный Збышко тоже то и дело наведывался в Згожелицы, так что с течением времени он свел с Ягенкой дружбу. Полюбившись друг другу, Збышко и Ягенка охотно стали «советоваться», то есть попросту болтать обо всем, что было им интересно. К дружбе у обоих примешивалось и восхищение: молодой и красивый Збышко, который и на войне уже успел прославиться, и в ристалищах принимал участие, и при королевском дворе бывал, по сравнению с каким‑нибудь Чтаном из Рогова или Вильком из Бжозовой казался девушке настоящим придворным рыцарем, чуть не королевичем, а Збышка порой просто изумляла красота девушки. В мыслях он оставался верен своей Данусе, однако не раз, в лесу ли, дома ли, взглянув вдруг на Ягенку, он невольно говорил себе: «Вот это лань!» Когда же, обняв стан девушки, он сажал ее на коня и чувствовал под рукой упругое, точеное тело, то приходил в смятение, «истома», по словам Мацька, нападала на него, кровь начинала играть в жилах и точно смаривал сон.

Ягенка, девушка по натуре гордая, насмешница и задира, с ним становилась сущей смиренницей, словно служанкой, которая только смотрит в глаза господину, как бы ему услужить, как бы ему угодить. Збышко понимал, как расположена она к нему, был благодарен за это ей и все больше искал с нею встреч. С тех пор как Мацько стал пить медвежье сало, они видались уже чуть не каждый день, а когда у старика вышел осколок и для затягивания раны понадобилась свежая бобровая струя, они собрались вдвоем на бобровые гоны.

Прихватив самострел, они сели на коней и поехали на те самые Мочидолы, которые должны были пойти в приданое Ягенке, а затем свернули к лесу; оставив под лесом коней на попечении конюха, они пошли дальше пешком, так как через заросли и болота трудно было проехать верхом. По дороге Ягенка показала Збышку за широким, поросшим осокою лугом синюю полосу леса и сказала:

– Это лес Чтана из Рогова.

– Того, который хочет взять тебя в жены?

Она засмеялась:

– Взял бы, кабы далась!

– Тебе легко оборониться, возьми только Вилька на подмогу, он, я слыхал, зубы на Чтана точит. Диво, что еще не вызвали друг дружку на смертный бой.

– Едучи на войну, батюшка им так сказал: «Передеретесь, так на глаза мне не показывайтесь». Что было им делать? В Згожелицах они друг на дружку рычат, а потом в Кшесне пьют вместе в корчме, покуда под лавку не свалятся.

– Дураки!

– Почему же?

– Да покуда Зыха не было дома, надо было не тому, так другому дураку напасть на Згожелицы, да и взять тебя силком. Ну, что бы Зых мог поделать, кабы, воротившись с войны, да нашел тебя с младенцем на руках?

Голубые глаза Ягенки так и засверкали:

– Думаешь, я бы далась? Да что, в Згожелицах людей нету, а я не могу схватиться за рогатину или самострел? Пускай бы сунулись! Я любого прогнала бы домой, да еще набег учинила на Рогов или Бжозовую. Батюшка знал, что может спокойно идти на войну.

При этих словах Ягенка так нахмурила свои красивые брови и стала так грозно потрясать самострелом, что Збышко рассмеялся и сказал:

– Тебе не девушкой быть, а рыцарем.

Успокоившись, она ответила:

– Чтан берег меня от Вилька, а Вильк от Чтана. Да и аббат меня охранял, ну, а с аббатом лучше никому не ссориться…

– Эва! – ответил Збышко. – Все тут у вас боятся аббата! А я вот, по чести тебе скажу, не побоялся бы ни аббата, ни Зыха, ни згожелицких мужиков, ни тебя, клянусь Георгием Победоносцем, не побоялся бы, взял бы силком – и конец…

Ягенка стала как вкопанная и, подняв на Збышка глаза, спросила каким‑то странным голосом, протяжно и мягко:

– Взял бы?..

Губы у нее раскрылись, и, зардевшись, словно зорька, она ждала ответа.

Но он, видно, думал только про то, что сделал бы на месте Чтана или Вилька, и через минуту, тряхнув золотыми кудрями, продолжал:

– И чего девке с хлопцами воевать, коли ей надобно замуж? Третий жених не случится, так придется из них выбирать, что ж поделаешь?

– Не говори мне этого, – печально сказала девушка.

– А что? Давно я тут не бывал, не знаю, есть ли кто в округе, кто мог бы прийтись тебе по нраву?..

– Ах! – уронила Ягенка. – Перестань!

В молчании пошли они дальше, продираясь сквозь заросли, особенно густые здесь оттого, что кусты и деревья были сплошь увиты диким хмелем. Збышко шел впереди, разрывая зеленые плети хмеля, ломая местами ветви, а Ягенка, как некая богиня охоты, следовала за ним с самострелом за плечами.

– За этой чащей, – сказала она, – будет глубокая речка, но я знаю брод.

– У меня сапоги выше колен, небось пройдем, ног не замочим, – ответил Збышко.

Вскоре они вышли к речке. Ягенка, которая хорошо знала мочидольские леса, легко нашла брод; однако оказалось, что вода от дождей поднялась и речушка стала довольно глубокой. Збышко, не спрашиваясь, взял девушку на руки.

– Да я бы и так перешла, – возразила Ягенка.

– Держись за шею! – велел Збышко.

И медленно стал переходить разлившуюся речку, пробуя всякий раз ногой грунт, чтобы не попасть на глубокое место, а девушка, как и велел ей юноша, все прижималась к нему; когда уже было недалеко до берега, она сказала:

– Збышко?

– Что тебе?

– Не пойду я ни за Чтана, ни за Вилька…

Он вынес ее на берег, осторожно опустил на прибрежную гальку и сказал с легким волнением:

– Дай бог тебе жениха самого что ни на есть лучшего! Обижаться ему не придется.

До Одстаянного озерца было уже недалеко. Впереди шла теперь Ягенка; изредка оборачиваясь, она прижимала пальцы к губам, приказывая Збышку хранить молчание. Они шли по мокрой низине, пробираясь сквозь заросли лоз и сивого тальника. Справа до них долетал птичий гомон, что очень удивило Збышка, так как уже наступила пора отлета.

– Там болото не замерзает, – прошептала Ягенка, – вот утки на нем и зимуют, да и в озерце вода замерзает только в сильные морозы, и то у самого берега. Глянь, как оно дымится…

Збышко поглядел сквозь кусты лозняка и увидел густой туман: это и было Одстаянное озерцо.

Ягенка опять прижала палец к губам, и через минуту они были у цели. Девушка первая крадучись взобралась на толстую старую иву, низко склонившуюся над водой. Збышко последовал за нею; некоторое время они, ничего не видя в тумане, тихо лежали, слушая лишь жалобный крик чибисов и чаек над головами. Но вот потянул ветерок, зашелестел в лозах и желтеющей листве ив, и глазам охотников открылась в низине гладь озерца, которую рябил ветер.

– Не видно? – прошептал Збышко.

– Не видно. Тише!..

Через минуту ветер умолк, и воцарилась глубокая тишина. Но вот на зеркале озерца затемнела одна голова, другая, затем поближе к охотникам спустился к реке крупный бобр со свежесорванной веткой в пасти и поплыл между цветами калужницы и ряской, поднимая вверх морду и толкая ветку вперед. Збышко, который лежал на дереве пониже Ягенки, увидел вдруг, как осторожно шевельнулись у девушки локти и наклонилась вперед голова, – Ягенка, видно, целилась в зверя, который, не подозревая о грозящей ему опасности, плыл к чистой глади озерца на расстоянии не больше половины полета стрелы.

Но вот зажужжала тетива самострела и одновременно раздался голос Ягенки:

– Готово! Готово!..

Збышко в один миг взобрался повыше и сквозь ветви поглядел на гладь озерца: бобр то погружался в воду, то всплывал на поверхность, перекувыркиваясь при этом и показывая более светлое, чем спинка, брюшко.

– Здорово попала! Сейчас ему конец! – сказала Ягенка.

Она отгадала, движения бобра становились все слабей, еще немного – и он всплыл на поверхность кверху брюхом.

– Я пойду за ним, – сказал Збышко.

– Не ходи. Тут у берега трясина бездонная. Коли не знаешь, как пробираться, наверняка засосет.

– Как же мы его добудем?

– Да ты про то не думай – к вечеру он уж будет в Богданце, а нам пора домой…

– Ловко ты его подстрелила!

– Э, мне не впервой!..

– Другие девушки и глянуть на самострел боятся, а с тобой хоть целый век по лесу ходи!..

Услышав эту похвалу, Ягенка улыбнулась от радости, но ничего не сказала, и они пошли назад по старой дороге через лозняк. Збышко стал расспрашивать о бобровых гонах, Ягенка рассказала ему, сколько бобров на мочидольских и згожелицких болотах и как они на озерцах и речушках строят свои мазанки и плотины.

Вдруг она хлопнула себя по боку.

– Ах ты господи! – воскликнула она. – Забыла на иве стрелы. Подожди меня!

Не успел он сказать, что сам сходит за ними, как она, словно серна, помчалась назад и через минуту исчезла из виду. Збышко ждал, ждал и уж стал удивляться, что это ее так долго нет.

– Верно, растеряла стрелы и ищет их, – сказал он сам себе, – а все‑таки надо пойти поглядеть, не случилось ли чего с нею…

Однако не успел он сделать и двух шагов, как перед ним появилась Ягенка с самострелом в руке, смеющаяся, румяная и с бобром за плечами.

– Господи! – воскликнул Збышко. – Да как же ты его добыла?

– Как? Влезла в воду – вот и вся недолга! Мне не впервой, а тебя я не хотела пустить, ты ведь не знаешь, куда надо плыть, так тебя трясина и засосала бы.

– А я ждал тебя тут, как дурак! Хитрая ты девчонка.

– Что же мне было делать? Раздеваться, что ли, при тебе?

– Так ты и стрелы не забыла?

– Нет, это я только хотела, чтобы ты отошел от берега.

– Так, так! Ну, а пойди я следом за тобой, то‑то бы диво увидал. Было бы на что поглядеть!

– Замолчи!..

– Ей‑ей, я уже шел к тебе.

– Замолчи!..

Через минуту, желая, видно, переменить разговор, она сказала:

– Выжми мне косу, а то вся спина от нее мокрая.

Збышко одной рукой взялся за косу поближе к голове, а другой стал выжимать ее.

– Лучше было бы расплести ее, – говорил он при этом, – ветер тотчас и высушил бы.

Но Ягенка не хотела расплетать косу, потому что им снова приходилось продираться сквозь заросли. Збышко закинул теперь за спину бобра, а Ягенка пошла впереди.

– Теперь Мацько скоро выздоровеет, – сказала она, – потому для ран нет ничего лучше, как пить медвежье сало, а рану смазывать бобровой струей. Недельки через две сможет сесть на коня.

– Дай‑то бог! – сказал Збышко. – Жду не дождусь, когда он выздоровеет, – больного бросить нельзя, а сидеть мне здесь невмоготу.

– Невмоготу? – переспросила Ягенка. – Отчего же?

– Разве Зых ничего не говорил тебе про Данусю?

– Да нет, говорил… Я знаю, знаю… она тебя покрывалом накрыла… Он говорил еще мне, что всякий рыцарь дает обет… служить своей госпоже… Но он говорил, что это пустое… все эти обеты… и женатые дают обет служить какой‑нибудь госпоже. А эта Дануся, Збышко, кто она, скажи мне?.. Кто она, эта Дануся?

И, подойдя ближе к Збышку, она в страшной тревоге устремила на него глаза, он же, не обратив на это никакого внимания, ответил:

– Она и моя госпожа, и возлюбленная моя. Никому я про это не говорил, а тебе, как сестре родной, скажу, потому что мы с малых лет знаем друг дружку. За тридевять земель, в тридесятое царство пошел бы я за нею, хоть к немцам, хоть к татарам, потому другой такой нет на всем белом свете. Пускай дядя остается в Богданце, а я к ней поеду… Что мне без нее Богданец, что достатки, что стада, что богатства аббата! Сяду я на коня и уеду зимой и, клянусь богом, исполню все, что обещал ей, разве только раньше сам сложу голову.

– Я не знала об этом… – глухо сказала Ягенка.

Збышко тогда стал ей рассказывать о том, как встретил в Тынце Данусю и как тотчас дал ей обет, о том, что случилось после, – как сидел он в темнице, как спасла его Дануся, как Юранд ему отказал, и как прощались они, и как тоскует он без нее, и как радуется, что после выздоровления Мацька уедет к своей возлюбленной, чтобы исполнить все, что ей обещал. Он оборвал свой рассказ, завидев слугу с лошадьми, который поджидал их на лесной опушке.

Ягенка вскочила на коня и сразу стала прощаться со Збышком.

– Пускай конюх едет следом за тобою с бобром, а я возвращаюсь в Згожелицы.

– Ты не поедешь в Богданец? Да ведь Зых у нас.

– Нет. Батюшка сказал мне, что вернется домой.

– Ну, тогда спасибо тебе за бобра.

– Прощай…

И через минуту Ягенка осталась одна. Она ехала домой через заросли вереска и первое время все оглядывалась на Збышка, а когда он скрылся наконец за деревьями, закрыла рукою глаза, словно прячась от солнца.

Но скоро крупные слезы покатились из‑под руки по ее щекам и закапали на седло и на гриву коня.

После разговора со Збышком Ягенка три дня не показывалась в Богданце и только на четвертый день прискакала с вестью, что в Згожелицы приехал аббат. Мацько встревожился. Правда, у него было на что выкупить Богданец, старик даже подсчитал, что останутся деньги на то, чтобы поселить в деревне новых мужиков и развести скот, да и на другие хозяйственные нужды хватит; однако многое в этом деле зависело от богатого родственника, который мог, например, забрать поселенных им мужиков, но мог и оставить их Мацьку и тем самым увеличить цену его владений.

Поэтому Мацько стал выспрашивать у Ягенки, в каком расположении духа приехал аббат – веселый или хмурый, что говорил про них и когда заедет в Богданец. Девушка толково отвечала на вопросы старика, стараясь ободрить его и успокоить.

Она сказала Мацьку, что аббат приехал здоровый и веселый, с большой свитой, в которой, кроме вооруженных слуг, было несколько странствующих причетников и песенников, что сейчас он распевает с Зыхом и с удовольствием слушает не только духовные, но и светские песни. Она заметила, что аббат с искренним участием расспрашивал про Мацька и жадно слушал рассказы Зыха о приключениях Збышка в Кракове.

– Вы сами лучше знаете, что делать, – заключила свой рассказ умная девушка. – Но только я думаю, что Збышку следует тотчас поехать на поклон к старшему родичу, а не ждать, покуда он приедет в Богданец.

Мацько послушался доброго совета, велел позвать Збышка и сказал ему:

– Оденься‑ка получше и поезжай на поклон к аббату, окажи ему эту честь – может, он тебя и полюбит.

Затем старик обратился к Ягенке:

– Не диво было бы, когда бы ты была глупа, на то ты и баба, а ведь ты умна, вот это‑то мне и удивительно. Скажи, как принять нам аббата и чем его потчевать, когда приедет?

– Аббат сам скажет, чего ему хочется, он любит хорошо покушать; только было бы побольше шафрана, так не станет привередничать.

Услышав об этом, Мацько за голову схватился.

– Да откуда же мне взять шафрана?..

– Я привезла, – сказала Ягенка.

– А чтоб такие девки и на камне родились! – обрадовался Мацько. – И лицом‑то пригожа, и хозяйка, и расторопна, и сердце доброе! Эх! Будь я помоложе, женился бы на тебе не задумываясь!..

Ягенка украдкой взглянула на Збышка и с тихим вздохом продолжала:

– Привезла я кости, кубок и сукно; аббат, как покушает, любит поиграть в кости.

– У него и прежде был такой обычай, а уж горячился за игрой, ну просто страх как!

– Он и сейчас горячится; как хватит иной раз кубком оземь, да прямо в поле и выскочит. Ну, а воротится – сам же первый над собой смеется… Да вы его знаете… Ему только перечить не надо, тогда нет лучше человека на свете.

– Кто же станет ему перечить, коли он умнее всех?

Они вели такой разговор, а Збышко тем временем переодевался в боковуше. Он вышел оттуда такой красивый, что просто ослепил Ягенку, совсем как тогда, когда в первый раз приехал в своем белом полукафтане в Згожелицы. Но на этот раз грудь у нее защемило от жалости, как подумала она, что не для нее эта краса и что другая пришлась ему по сердцу.

А Мацько подумал, что Збышко, наверно, понравится аббату и тот не станет утеснять их, когда дело дойдет до уговора. Старик так обрадовался, что тут же решил ехать со Збышком в Згожелицы.

– Вели положить для меня охапку сенца на телегу, – сказал он Збышку.

– Коли я из Кракова в Богданец доехал с жалом стрелы под ребром, так без жала‑то как‑нибудь уж доберусь до Згожелиц.

– Как бы вам худо не стало, – заметила Ягенка.

– Э, ничего мне не сделается, я уже окреп. А и станет худо, так аббат узнает по крайности, как я к нему торопился, щедрей будет.

– Мне ваше здоровье дороже его щедрот, – возразил Збышко.

Но Мацько уперся и настоял на своем. По дороге он все покряхтывал, однако не переставал поучать Збышка, как следует вести себя в Згожелицах, при этом особенно наказывал быть смиренным и покорным, так как богатый родич никогда не терпел противоречий.

Когда они приехали в Згожелицы, аббат с Зыхом сидели на крылечке и, попивая винцо, наслаждались красотой мира божьего. Позади них у стены сидело шесть человек из свиты аббата, в том числе два песенника и один пилигрим, которого тотчас можно было признать по кривому посоху, баклажке у пояса и ракушкам, нашитым на темный плащ. Прочие были как будто причетники, с выбритыми макушками, однако одежда на них была светская, пояса – из воловьей кожи и на боку мечи.

Увидев Мацька, который приехал на телеге, Зых бросился встречать его, аббат же, соблюдая, должно быть, свое достоинство, остался сидеть; он только сказал что‑то своим причетникам, которые выбежали из отворенной двери дома. Збышко и Зых под руки подвели больного Мацька к крылечку.

– Все еще неможется, – сказал Мацько, целуя аббату руку, – а все‑таки приехал поклониться вам, благодетель, спасибо сказать вам за то, что в Богданце хорошо хозяйствовали, и испросить вашего благословения, а это нам, грешным, всего нужнее.

– Я слышал, вам стало получше, – сказал аббат, обнимая его голову, – и вы дали обет сходить на поклонение ко гробу нашей покойницы королевы.

– Не знал я, какому святому мне помолиться, вот ей и помолился.

– И хорошо сделали! – с жаром воскликнул аббат. – Она лучше прочих святых, и пусть только кто из них осмелится ей позавидовать!

Лицо аббата мгновенно вспыхнуло от гнева, щеки побагровели, глаза засверкали.

Все знали, как он горяч, и Зых крикнул со смехом:

– Бей, кто в бога верует!

Аббат, отдуваясь, обвел глазами присутствующих, засмеялся так же неожиданно, как и вскипел гневом, и, посмотрев на Збышка, спросил:

– Это ваш племянник, родич мой?

Збышко нагнулся и поцеловал аббату руку.

– Я его маленьким видел и теперь не признал бы! – сказал аббат. – Ну‑ка, покажись!

Быстрыми глазами он оглядел Збышка и сказал:

– Уж больно красив, не рыцарь, а панна!

Но Мацько возразил:

– Звали эту панну немцы танцевать, да все, кто только пускался с ней в пляс, свалились, да так, что больше уж не встали.

– Он и самострел без рукояти натягивает! – воскликнула вдруг Ягенка.

– А ты чего суешься? – повернулся к ней аббат.

Ягенка вся так и вспыхнула, даже шея и уши у нее покраснели, и ответила в крайнем смущении:

– Я сама видела…

– Берегись, как бы он не подстрелил тебя, а то девять месяцев лечиться придется…

При этих словах песенники, пилигрим и причетники так и покатились со смеху, а Ягенка совсем потерялась, так что уж аббат сжалился над нею и, подняв руку, показал ей на широченный рукав своего одеяния.

– Спрячься, девушка, – сказал он, – а то сгоришь со стыда.

Тем временем Зых усадил Мацька на лавку и велел Ягенке принести вина.

– Пошутили, хватит! – продолжал аббат, обратив на Збышка глаза. – Я сравнил тебя с девушкой не для того, чтоб над тобой поглумиться, любо‑дорого смотреть на твою красу, не одна девушка ей позавидовала бы. Нет, я знаю, ты удалец! Слыхал я и про твои подвиги в Вильно, и про фризов, и про Краков. Зых обо всем мне рассказал – понял?..

Тут он пронзительно поглядел Збышку в глаза и, помолчав с минуту времени, продолжал:

– Пообещал три павлиньих чуба – ищи их! Преследовать врагов нашего племени – это дело похвальное и угодное богу… Ну, а коли ты еще что‑нибудь обещал, так знай, что я тотчас могу разрешить тебя от этих обетов, ибо дана мне такая власть.

– Эх! – воскликнул Збышко. – Уж если человек в душе пообещал что‑нибудь богу, то какой же властью можно разрешить его от этого обета?

Услыхав такие речи, Мацько со страхом поглядел на аббата, но тот, видно, был в самом хорошем расположении духа и потому не разгневался, а только весело погрозил Збышку пальцем и сказал:

– Ишь ты, умник какой нашелся! Смотри, брат, как бы с тобой не приключилось то же, что с немцем Бейгардом.

– Что же с ним такое приключилось? – спросил Зых.

– На костре его сожгли.

– За что?

– За то, что болтал, будто мирянин может так же постигнуть небесные таинства, как и лицо духовного звания.

– Сурово его покарали!

– Но справедливо! – взревел аббат. – Ведь это кощунство против духа святого! А вы как думаете? Может ли мирянин постигнуть небесные таинства?

– Никак не может, – дружным хором ответили причетники.

– Вы, шуты, тоже смирно сидите, вы ведь вовсе не ксендзы, хоть макушки у вас и бритые.

– А мы уже не шуты и не скоморохи, а слуги вашей милости, – ответил один из них, заглядывая в большой жбан, от которого так и несло солодом и хмелем.

– Нет, вы только посмотрите!.. Голос – как из бочки! – воскликнул аббат. – Эй ты, лохмач! Ты что в жбан‑то заглядываешь? Латыни там на дне не найдешь!

– А я и не ищу латыни, я пива ищу, да никак не найду.

Аббат повернулся к Збышку, который в изумлении смотрел на этих придворных, и сказал:

– Это все clerici scholares note 51, хоть каждый из них предпочел бы швырнуть книгу, схватить лютню и таскаться с нею по свету. Приютил я их и кормлю, что поделаешь? Бездельники они, последние бродяги, да петь умеют и службу отправлять, так, из пятого в десятое, – вот мне от них в костеле и польза, а при случае и защита, есть между ними горячие парни! Пилигрим говорит, будто побывал в святой земле, только зря бы ты стал у него спрашивать про моря да чужие страны, он даже не знает, как зовут византийского императора note 52 и в каком городе он живет.

– Знал я, – хриплым голосом возразил пилигрим, – да как стала меня на Дунае лихоманка трясти, так все из головы и вытрясла.

– Больше всего удивляют меня мечи, – сказал Збышко, – у причетников я никогда их не видывал.

– Им можно, – сказал аббат, – они ведь непосвященные, а что я ношу меч на боку, это тоже не удивительно. Год назад вызвал я на бой на утоптанной земле Вилька из Бжозовой из‑за тех лесов, через которые вы проезжали в Богданец. Не принял Вильк вызова…

– Как же он мог принять вызов от духовного лица? – прервал Зых аббата.

Аббат вскипел и, ударив кулаком по столу, крикнул:

– Когда я с оружием, я не ксендз, а шляхтич!.. А он потому не принял вызова, что хотел напасть на меня со слугами ночью в Тульче. Вот почему я ношу саблю на боку!.. Omnes leges, omniague iura vim vi repellere cunctisque sese defensare permittunt! note 53 Вот почему я вооружил их мечами.

Услышав латынь, Зых, Мацько и Збышко умолкли и склонили головы перед мудростью аббата, хотя никто из них не понял ни единого слова; аббат все еще поводил гневными очами и наконец сказал:

– Как знать, не нападет ли он еще тут на меня?

– Эва! Пусть только сунется! – воскликнули причетники, хватаясь за мечи.

– Пусть суется! И мне уж скучно без драки.

– Он этого не сделает, – возразил Зых, – скорее с миром на поклон приедет. От лесов он уже отказался, про сына он думает… Да вы знаете… Только не бывать этому!..

Меж тем аббат успокоился и сказал:

– Я видел, как в корчме в Кшесне молодой Вильк пил с Чтаном из Рогова. Они нас не признали – темно было – и всђ толковали про Ягенку.

Тут он повернулся к Збышку:

– И про тебя.

– А что им от меня нужно?

– От тебя им ничего не нужно, только не по вкусу им, что неподалеку от Згожелиц завелся третий хлопец. Вот и говорит Чтан Вильку: «Небось спущу с него шкуру, не будет таким красавчиком». А Вильк ему: «Может, говорит, нас побоится, а нет, так я ему живо ребра пересчитаю!» А потом они все твердили друг дружке, что ты непременно будешь их бояться.

Тут Мацько поглядел на Зыха, Зых на Мацька, и лица у обоих стали хитрыми и веселыми. Никто из них не был уверен в том, что аббат действительно слышал такой разговор, а не выдумал его для того, чтобы подзадорить Збышка; но зато оба они, особенно Мацько, который хорошо знал Збышка, отлично поняли, что не было лучшего способа свести его с Ягенкой.

А тут аббат будто невзначай обронил:

– Сказать по правде, храбрые парни!..

Збышко и виду не подал, что это его задело, только спросил у Зыха каким‑то чужим голосом:

– Завтра воскресенье?

– Воскресенье.

– Вы к обедне поедете?

– А как же!..

– Куда? В Кшесню?

– Туда ближе всего. Куда ж еще ехать‑то?

– Ладно!

Догнав Зыха и Ягенку, которые с аббатом и его причетниками направлялись в Кшесню к обедне, Збышко присоединился к ним и поехал дальше вместе со всей компанией – ему непременно хотелось показать аббату, что он не боится ни Вилька из Бжозовой, ни Чтана из Рогова и не собирается прятаться от них. В первую минуту юношу снова поразила красота Ягенки; и в Згожелицах, и в Богданце он часто видел ее разодетую для гостей, но никогда наряд ее не был так пышен, как сейчас, когда она собралась в костел. Девушка была в шубке алого сукна, подбитой горностаем, рукавички у нее тоже были алые, из‑под горностаевой шитой золотом шапочки спускались на плечи две косы. На коне она сидела не верхом, по‑мужски, а в высоком седле с подлокотниками и скамеечкой для ног, кончики которых едва виднелись из‑под длинной, в прямые складки юбки. Зых, который дома позволял дочери ходить в кожухе и яловых сапогах, желал, чтобы в костеле все видели, что к обедне приехала не дочка какой‑нибудь мелкой сошки, захудалого шляхтича, а панна из богатого рыцарского дома. Коня ее вели под уздцы два подростка в наряде вверху пышном, а внизу в обтяжку, какой носили обычно пажи. Позади ехало четверо слуг, а уж за ними следовали причетники аббата с мечами и лютнями у пояса. Весь этот поезд привел Збышка в восхищение, особенно Ягенка, которая была хороша удивительно – не девушка, а картина, и аббат, который в своем пурпурном одеянии с широченными рукавами смотрел прямо путешествующим князем. Скромнее всех был одет сам Зых – он позаботился о пышности прочих, а себе оставил только песни да веселье.

Аббат, Ягенка, Збышко и Зых, поравнявшись, поехали рядом. Сперва аббат велел своим песенникам петь божественные песни; потом эти песни ему, видно, прискучили, и он завел разговор со Збышком, который с улыбкой поглядывал на его огромный меч длиной никак не меньше двуручных немецких мечей.

– Я вижу, – важно сказал аббат, – тебе удивительно, что при мне этот меч, так знай же, что синоды дозволяют духовным особам иметь при себе в дороге не токмо мечи, но даже баллисты и катапульты, а мы ведь сейчас с тобою в пути. Когда святой отец возбранял духовным особам носить мечи и пурпурные одежды, он, наверно, думал о людях низшего сословия, ибо шляхтича бог сотворил для оружия, и тот, кто пожелал бы разоружить его, восстал бы против велений предвечного.

– Я видал мазовецкого князя Генрика, который выходил на единоборство,

– ответил Збышко.

– Не то зазорно, что он выходил на единоборство, – возразил аббат, поднимая вверх палец, – а то, что женился, да к тому же неудачно, mulierem note 54 взял fornicariam и bibulam note 55, которая, как говорят, с молодых лет Bacchum adorabat note 56, да к тому же была adultera note 57, а от этого тоже ничего хорошего нельзя было ждать.

Тут он остановил коня и с еще большей важностью стал поучать Збышка:

– Коль задумал кто жениться, то есть избрать себе uxorem note 58, должен смотреть, чтобы она была богобоязненна, благонравна и опрятна, чтобы хозяйка была хорошая; так учат не токмо отцы церкви, но и языческий мудрец по имена Сенека. А как же ты распознаешь, что избрал достойную, коль неведомо тебе будет родовое гнездо, из коего берешь себе подругу жизни?

Другой святой мудрец говорит: Pomus non cadit absque arbore note 59. Тощ вол – тоща и шкура, мать глупа – и дочка дура. Вот и возьми это в толк, недостойный, да не ищи себе жены далеко, а ищи поближе, не то достанется тебе злая да своенравная, и наплачешься ты с нею, как наплакался философ, когда сварливая жена в гневе вылила ему на голову aquam sordidam note 60.

– In saecula saeculorum, amen! note 61 – грянули хором причетники, которые всегда вершили аминем слова аббата, не очень‑то задумываясь над тем, впопад иль невпопад возглашают они свой аминь.

Все внимали аббату, дивясь его красноречию и познаниям в священном писании, а он говорил не столько Збышку, сколько Зыху и Ягенке, будто их особенно хотел наставить на ум. Ягенка, видно, смекнула, куда аббат клонит, она пристально поглядывала на Збышка из‑под длинных ресниц, а тот и брови насупил, и голову опустил, словно раздумавшись о том, что довелось ему услыхать.

Дата добавления: 2015-06-04