XXXVIII 20 страница. – Вам случалось когда‑нибудь драться на поединке?

– Вам случалось когда‑нибудь драться на поединке?

– Еще бы! Не раз! – ответил Мацько.

– Ну, а как вы думаете, разве не свалится с коня при первой же сшибке даже самый могучий рыцарь, коли у него подрезаны подпруга и стремена?

– Это уж как пить дать!

– Ну вот видите! Орден и есть такой рыцарь.

– Истинная правда! – воскликнул Збышко. – И в книжке, пожалуй, ничего лучше не вычитаешь.

А Мацько дрожащим от волнения голосом проговорил:

– Спасибо вам на добром слове. Броннику на вашу голову приходится, пожалуй, особый шлем делать, готового для нее нигде не найдешь.

Мацько и Збышко собирались тотчас уехать из Мальборка; однако в тот день, когда их так подбодрил Зындрам из Машковиц, им не удалось выехать, так как в Высоком замке состоялся обед, а потом ужин в честь послов и гостей, на который Збышка пригласили как королевского рыцаря, а с ним позвали и Мацька. Обед состоялся в узком кругу, в великолепной большой трапезной, освещенной десятью окнами, пальчатый свод которой, по способу, редко применявшемуся в зодчестве, поддерживала одна колонна. Кроме королевских рыцарей, из иноземцев были приглашены к столу только швабский граф и граф бургундский, который хоть и был подданным богатых властителей, однако приехал занять от их имени у крестоносцев денег. Из местных сановников рядом с магистром восседали за столом четыре так называемых столпа ордена: великий комтур, милостынник, ризничий и казначей. Пятый столп, то есть маршал, ушел в поход против Витовта.

Невзирая на то, что крестоносцы давали обет бедности, за столом ели на золоте и серебре и запивали мальвазией, ибо магистр хотел ослепить блеском польских послов. Кушаний подавали множество, и хозяева усердно потчевали; но гости скучали, разговор не клеился, все должны были держаться чинно. Зато за ужином в огромной общей трапезной (Convents Remter) было куда веселее; собрались все рыцари‑монахи и все те гости, которые не успели отправиться с маршалом в поход против Витовта. Ни один спор, ни одна ссора не омрачили веселья. Правда, иноземные рыцари знали, что не миновать им биться с поляками, и косо смотрели на них; но крестоносцы заранее их предупредили, что надо соблюдать спокойствие, и, опасаясь в лице послов оскорбить короля и все королевство, убедительно просили гостей держать себя учтиво. Но крестоносцы предостерегли гостей о запальчивости поляков, проявив и в этом случае свое недоброжелательство: «Они как подвыпьют, так за неосторожное слово сразу вырвут вам бороду или пырнут ножом». Поэтому гости удивились добродушию Повалы из Тачева и Зындрама из Машковиц, а более догадливые сообразили, что не у поляков грубые нравы, а у крестоносцев ядовитые и длинные языки.

Кое‑кто из гостей, привыкших к изысканным развлечениям при блестящих западных дворах, вынес не особенно благоприятное представление о нравах самих крестоносцев, ибо музыканты за ужином играли чересчур громко, «шпильманы» распевали непристойные песни, шуты отпускали грубые шутки, плясали медведи и босоногие девки. А когда кто‑то выразил удивление по поводу присутствия в Высоком замке женщин, оказалось, что орден уже давно забыл о запрете и что сам великий Винрих Книпроде плясал здесь в свое время с красавицей Марией фон Альфлебен. Рыцари‑монахи пояснили, что женщинам не разрешается только жить в замке, но они могут присутствовать на пирах в трапезной, и что в прошлом году супруга князя Витовта, которая жила в убранной с царской роскошью старой пушкарне в предзамковом укреплении, всякий день приходила сюда играть в золотые шашки, которые ей тут же каждый вечер дарили.

И в этот вечер играли не только в шашки и шахматы, но и в зернь; многие занялись игрой, так как разговор заглушали песни и слишком шумный оркестр. Однако среди общего шума по временам наступала на минуту тишина, и, воспользовавшись одной из таких минут, Зындрам из Машковиц притворился, будто ничего не знает, и спросил у магистра, очень ли любят орден подданные всех его земель.

– Кто любит крест, – ответил ему Конрад фон Юнгинген, – тот должен любить и орден.

Ответ понравился и крестоносцам, и гостям, и все стали восхвалять за него магистра, а тот, довольный похвалой, продолжал:

– Кто друг нам, тому хорошо живется под нашей рукой, а против врагов есть у нас два средства.

– Какие же? – спросил польский рыцарь.

– Вы, ваша честь, может, не знаете, что из своих покоев я спускаюсь сюда по маленькой лестнице в стене, а рядом с этой лестницей сводчатая комната; если бы я, ваша честь, проводил вас туда, вы узнали бы первое средство.

– Истинно так! – воскликнули рыцари‑монахи.

Пан из Машковиц догадался, что магистр говорит о той «башне», полной золота, которой бахвалились крестоносцы; он задумался на минуту, а потом сказал:

– Давно‑давно один немецкий государь показал нашему послу, по имени Скарбеку, такую же кладовую и сказал: «Есть у меня чем побить твоего господина!» А Скарбек бросил туда свой драгоценный перстень и проговорил: «Иди, золото, к золоту, мы, поляки, больше железо любим…» И знаете, ваша честь, что было потом? Потом был Хундсфельд note 28 …

– Что за Хундсфельд? – раздались голоса рыцарей.

– Это, – спокойно ответил Зындрам, – поле такое, на котором не успевали убирать немцев, и в конце концов псы их убрали.

Услышав такой ответ, рыцари и монахи смешались и не знали, что сказать, а Зындрам из Машковиц прибавил в заключение:

– С золотом против железа ничего не поделаешь.

– Ба! – воскликнул магистр. – Другое наше средство – как раз железо. Вы видели, ваша честь, в предзамковом укреплении наши бронные мастерские? День и ночь там куют молоты, и нигде в мире вы не найдете ни таких панцирей, ни таких мечей.

В ответ на это Повала из Тачева протянул руку, взял лежавший посредине стола тесак для рубки мяса длиною в локоть и шириною больше чем в полпяди и легко, как пергамент, свернув его в трубку, поднял вверх так, чтобы все его видели, а затем подал магистру.

– Коли и мечи ваши из такого железа, – сказал он, – то немногого вы с ними добьетесь.

И, довольный собой, он улыбнулся, а духовные и светские рыцари поднялись со своих мест и, подбежав гурьбою к великому магистру, стали передавать друг другу свернутый в трубку тесак; все они хранили молчание, ибо дрогнули сердца их, когда увидели они такую силу.

– Клянусь головой святого Либерия! – воскликнул наконец магистр. – У вас железные руки.

А бургундский граф прибавил:

– И железо получше. Скрутил тесак, будто он слеплен из воска.

– И не покраснел, и жилы не вздулись! – воскликнул один из монахов.

– Это потому, – ответил Повала, – что народ наш простой, но закаленный, не знает он таких достатков и роскоши, какие я вижу здесь.

Тут к нему подошли итальянские и французские рыцари и заговорили с ним на своих звучных языках, о которых старый Мацько говорил, что они похожи на звон оловянных мисок. Они восхищались его силой, а он чокался с каждым и отвечал:

– У нас на пирах часто скручивают тесаки. А коли тесак поменьше, так его иной раз и девушка скрутит.

Но немцам, которые любили похваляться перед иноземцами своим ростом и силой, было стыдно, зло их брало, и старый Гельфенштейн крикнул через весь стол:

– Это позор для нас! Брат Арнольд фон Баден, покажи, что и у нас кости не из церковных свечей! Дайте ему тесак!

Слуги тотчас принесли тесак и положили его перед Арнольдом; но то ли немец смутился стольких свидетелей, то ли пальцы у него и впрямь не были такие сильные, как у Повалы, только согнул он тесак, а скрутить не смог.

Не один иноземный гость, кому крестоносцы нашептывали, что зимой начнется война с королем Ягайлом, крепко призадумался в эту минуту и вспомнил, что зима в этом краю бывает жестокая и что лучше, пожалуй, пока есть еще время, вернуться под ласковое небо в родной замок.

И вот что удивительно: подобные мысли пришли им в голову в июле, в самый зной, в чудную погоду.

В Плоцке Збышко и Мацько княжеского двора не застали, князь и княгиня, взяв с собой всех своих восьмерых детей, по приглашению княгини Анны Дануты уехали в Черск. От епископа рыцари узнали, что Ягенка решила остаться в Спыхове у одра Юранда до смерти старика. Это было им на руку, они сами тоже собирались в Спыхов. Мацько до небес превозносил Ягенку за ее доброту, за то, что она пренебрегла черскими забавами, танцами и увеселениями и предпочла уехать к умирающему, который не был ей даже сродни.

– Может, она это для того сделала, чтобы с нами не разминуться, – говорил старый рыцарь. – Давно уж я ее не видал и рад буду встретиться с нею. Знаю, что и она будет рада. Верно, выросла девка, еще краше стала.

– Очень она изменилась, – сказал Збышко. – Всегда она была хороша собою, но я помню ее простой девушкой, а теперь ей… и в королевские покои впору.

– Так изменилась? Да ведь Ястжембцы из Згожелиц – это древний род, их боевой клич: «На пир!»

На минуту воцарилось молчание, затем снова заговорил старый рыцарь:

– Верно, так оно и будет, как я говорил тебе, потянет ее в Згожелицы.

– Мне и то было удивительно, что она оттуда уехала.

– Она хотела присмотреть за больным аббатом, некому ведь было за ним поухаживать. Да и Чтана с Вильком боялась, я сам ей сказал, что братьям без нее будет спокойнее.

– Да, уж на сирот они не стали бы учинять набеги.

Мацько задумался.

– Не отомстили ли они мне за то, что я увез ее, может, уж Богданец по бревнышку растащили, бог один знает! Да и не знаю, одолею ли я их, как ворочусь. Парни они молодые, крепкие, а я старик.

– Ну, это уж вы кому‑нибудь другому пойте, – ответил Збышко.

Мацько и в самом деле говорил не совсем искренне, у него другое было на уме, и старик только рукой махнул.

– Кабы я в Мальборке не хворал, тогда бы еще ничего! – возразил он. – Но об этом мы поговорим в Спыхове.

Переночевав в Плоцке, они на другой день двинулись в Спыхов.

Дни стояли ясные, дорога была сухая, легкая и к тому же безопасная; крестоносцы после последних переговоров прекратили на границе разбои. Впрочем, оба рыцаря принадлежали к числу тех путников, которых и разбойнику лучше не трогать, а поклониться издали, поэтому они быстро подвигались вперед и на пятый день после выезда из Плоцка благополучно добрались утром до Спыхова.

Ягенка, для которой Мацько был самым задушевным другом в мире, встретила его как отца родного, а он, хоть и не отличался особой чувствительностью, был глубоко тронут сердечностью девушки, которую и сам крепко любил; и когда Збышко, расспросив про Юранда, пошел к нему и к гробу Дануси, старый рыцарь сказал с глубоким вздохом:

– Что ж! Кого бог захотел прибрать, тот и прибрался, а кого захотел оставить, тот и остался; думаю, что кончились наши мытарства и наши скитанья по миру.

А затем прибавил:

– Эх, куда только нас за последние годы не носило!

– Господь хранил вас, – сказала ему Ягенка.

– Это верно, что хранил, только, сказать по совести, пора и домой.

– Покуда Юранд жив, нам надо здесь остаться, – заметила девушка.

– Ну, а как он?

– В небо глядит и улыбается, верно, рай уж видит, а в нем Данусю.

– Ты за ним присматриваешь?

– Присматриваю, но ксендз Калеб говорит, что за ним и ангелы смотрят. Вчера здешняя ключница видела двоих.

– Говорят, – сказал на это Мацько, – что шляхтичу всего приличней умирать в поле, но так, как Юранд умирает, можно и на одре.

– Не ест, не пьет он, только все улыбается, – сказала Ягенка.

– Пойдем к нему. Збышко, верно, там.

Но Збышко, недолго побыв у Юранда, который никого не узнавал, ушел в склеп, к гробу Дануси. Там он пробыл до тех пор, пока старый Толима не пришел его звать подкрепиться. Уходя, Збышко заметил при свете факела, что гроб весь покрыт веночками из васильков и ноготков, а чисто выметенный глинобитный пол устлан аиром, желтоголовником и липовым цветом, от которого струился медовый дух. Умилилось сердце молодого рыцаря, и он спросил:

– Кто это украшает так гроб?

– Панна из Згожелиц, – ответил Толима.

Молодой рыцарь ничего не сказал; но, когда увидел Ягенку, упал вдруг к ногам девушки и, обняв ее колени, воскликнул:

– Да вознаградит тебя бог за твою доброту и за эти цветы для Дануськи!

И горько расплакался, а она, как сестра, которая хочет успокоить плачущего брата, вжала руками его голову и проговорила:

– О мой Збышко, я бы и не так рада была тебя утешить!

И слезы ручьем полились у нее из глаз.

Через несколько дней Юранд умер. Целую неделю ксендз Калеб служил панихиды над его телом, которое совсем не разлагалось, в чем все усматривали чудо божье, – и целую неделю в Спыхове было полно гостей. Потом воцарилась тишина, как всегда бывает после похорон. Збышко спускался в склеп, а иногда, захватив самострел, уходил в лес, но зверей не стрелял, а только бродил в задумчивости; наконец как‑то вечером он зашел в горницу, где сидели девушки с Мацьком и Главой, и неожиданно обратился к ним с такими словами:

– Послушайте, что я вам скажу! Печаль человека не украсит; чем сидеть тут да кручиниться, возвращайтесь‑ка лучше в Богданец да в Згожелицы!

Воцарилось молчание, все поняли, что разговор будет важный; только Мацько, помолчав, бросил:

– Оно и для нас, да и для тебя лучше.

Но Збышко только тряхнул светлыми волосами.

– Нет! – сказал он. – Бог даст, и я вернусь в Богданец, но теперь не туда лежит мне путь.

– Вот тебе на! – воскликнул Мацько. – Я говорил, что уж конец, а выходит, нет! Побойся ты бога, Збышко!

– Вы ведь знаете, что я дал обет.

– Так вот что за причина? Нет Дануськи, нет и обета. Смерть ее освободила тебя от клятвы.

– Моя смерть освободила бы, а ее не может. Я рыцарской честью поклялся! Вы понимаете? Рыцарской честью!

Всякий раз слово о рыцарской чести оказывало на Мацька магическое действие. Немногим руководствовался он в жизни, кроме заповедей божьих и церковных, но зато в этом немногом был непоколебим.

– Я и не говорю, что тебе надо нарушать клятву, – сказал он.

– А что же вы говорите?

– Что ты молод и что впереди у тебя еще много времени. Поезжай теперь с нами; отдохнешь, стряхнешь с себя горе да печаль, а потом поедешь, куда хочешь.

– Тогда я вам все скажу, как на духу, – промолвил Збышко. – Езжу я, как видите, всюду, куда надо, говорю вот с вами, ем, пью, как все люди, но, по совести, неладное что‑то со мною творится, не могу я взять себя в руки. Одна тоска да печаль на сердце у меня, одни горькие слезы, сами они льются из глаз!

– С чужими тебе будет еще тяжелей.

– Нет! – сказал Збышко. – Видит бог, совсем я зачахну в Богданце. Сказал, не могу – значит, не могу. На войну надо мне, в битве я скорее забудусь. Чует мое сердце, что как исполню я свой обет и смогу сказать этой спасенной душе: «Все сделал я, что тебе обещал», станет мне легче. А так – нет! Вы меня в Богданце и на привязи не удержите.

В горнице после этих слов Збышка стало так тихо, что слышно было, как муха пролетит.

– Чем в Богданце чахнуть, пусть лучше едет, – промолвила наконец Ягенка.

Мацько заложил руки за голову, как всегда делал в минуту тревоги, и с тяжелым вздохом сказал:

– Эх, господи милостивый!

– А ты, Збышко, – продолжала Ягенка, – поклянись, что не останешься здесь, коли бог тебя сохранит, а к нам воротишься.

– Отчего же мне не воротиться, я, разумеется, и в Спыхов заеду, но не останусь здесь.

– А коли ты про Дануську думаешь, – понизив голос, продолжала девушка, – так мы ее гроб в Кшесню перевезем…

– Ягуся! – воскликнул растроганный Збышко.

И в порыве восторга и благодарности упал к ее ногам.

Старый рыцарь непременно хотел ехать со Збышком в войско князя Витовта, но тот и слышать не хотел об этом. Он настаивал, что поедет один, без людей, без повозок, с тремя конными слугами, из которых один повезет припасы, другой оружие и одежду, а третий медвежьи шкуры для спанья. Напрасно Ягенка и Мацько умоляли его взять с собой хоть Главу, сильного и верного оруженосца. Збышко уперся на своем, он говорил, что ему нужно забыть горе, которое его точит, а оруженосец своим присутствием будет напоминать ему обо всем, что было, что миновало.

Перед его отъездом держали совет о том, как быть со Спыховом. Мацько советовал продать Спыхов. Он говорил, что несчастливая это земля, ничего она никому не принесла, кроме горя и мук. Много богатств было в Спыхове, начиная от денег и кончая доспехами, конями, одеждой, кожухами, ценными мехами, дорогой утварью и стадами, и Мацько в душе лелеял надежду укрепить этими богатствами Богданец, который был ему милее всех прочих владений. Долго держали совет; но Збышко ни за что не соглашался на продажу.

– Как же мне продавать кости Юранда? – говорил он. – Ужели так отплачу я ему за все милости, которыми он осыпал меня?

– Мы обещали тебе перевезти прах Дануси, – сказал Мацько, – что ж, можно перевезти и прах Юранда.

– Да, но здесь он лежит с отцами, а в Кшесне без отцов ему будет скучно. Возьмете Дануську, останется он вдали от дочки, а возьмете и его, отцы останутся одни.

– Не знаешь ты, что Юранд на небе всякий день видит своих, ведь отец Калеб говорит, что он в раю, – возразил старый рыцарь.

Но ксендз Калеб был на стороне Збышка.

– Душа в раю, – вмешался он в разговор, – но плоть на земле до страшного суда.

Мацько задумался, однако, следуя за ходом своих мыслей, прибавил:

– Да, коли кто не достиг вечного спасенья, того Юранд не видит; но тут уж ничего не поделаешь.

– Чего там рассуждать о том, что кому богом уготовано! – заметил Збышко. – Не приведи только бог, чтобы чужой жил здесь, где покоится священный прах. Да лучше я всех здесь оставлю, а Спыхова не продам, коли мне за него целое княжество будут давать.

Мацько убедился, что спорить бесполезно: он хорошо знал, как упорен племянник, и в душе восхищался этим упорством, как и другими его душевными свойствами.

Помолчав с минуту времени, старик сказал:

– Что и говорить, не по душе мне эти речи, но ведь парень‑то прав.

И закручинился, не зная, что и делать.

Но тут Ягенка, которая молчала до сих пор, подала новый совет:

– Подыскать бы честного человека, да и оставить его здесь управителем или сдать ему Спыхов в аренду, вот и чудесно было бы. Лучше всего в аренду сдать, никаких хлопот, знай греби денежки. А не сдать ли Толиме? Нет, он уже стар, да и не в хозяйстве, а в ратном деле знает он толк. Что ж, коли не ему, так, может, ксендзу Калебу?..

– Милая панна! – ответил на это ксендз Калеб. – Ждет нас с Толимой мать сыра‑земля, да не та, что по ней мы ходим, а та, что покроет нас.

И обратился к Толиме:

– Правда, старик?

Толима приставил ладонь к длинному уху и спросил:

– О чем речь‑то?

Когда ему повторили вопрос погромче, он сказал:

– Истинная правда. Не приучен я к хозяйству. Секира глубже берет, чем плуг… Вот отомстить бы за пана с дочкой, это я бы с радостью…

И, вытянув худые, но жилистые руки с пальцами кривыми, как когти у хищной птицы, он повернул к Мацьку и Збышку седую, похожую на волчью, голову и прибавил:

– Немцев бить вы меня возьмите – это моя служба!

Он был прав. Приумножил старик богатства Юранда, но не хозяйничая в Спыхове, а на войне добывая их.

Тут снова вмешалась Ягенка, которая, пока шел разговор, думала, что бы еще предложить.

– Нужен тут человек молодой и бесстрашный – рядом ведь граница крестоносцев, – такой, что не только не прятался бы от немцев, а сам их искал. Вот и думаю я, что очень бы подошел Глава…

– Нет, вы только поглядите, как она рассуждает! – воскликнул Мацько, в голове которого, несмотря на всю его любовь к Ягенке, никак не укладывалось, что в таком деле может поднять голос женщина, да еще незамужняя.

Но чех поднялся с лавки, на которой сидел, и сказал:

– Видит бог, рад бы я пойти с паном Збышком на войну, мы уж с ним немного немцев нащелкали, может, и еще привелось бы… Но коли надо здесь оставаться, что ж, я бы остался… Толима мне друг и знает меня… Граница крестоносцев близко, ну что ж? Тем лучше! Мы еще посмотрим, кто первый станет пенять на соседство! Чем мне бояться их, пусть лучше они меня боятся. И сохрани бог, чтобы я в хозяйстве ущерб вам причинил, все себе загребал бы. Уж в этом‑то за меня панночка поручится, да лучше мне сквозь землю провалиться, как я тогда и в глаза‑то ей гляну… В хозяйстве я не очень разбираюсь, так кой‑чему научился в Згожелицах, только думаю я, что здесь больше придется не плугом, а секирой да мечом орудовать. По душе мне все это, как будто… можно бы и остаться…

– Так в чем же дело? – спросил Збышко. – Что же ты тянешь?

Глава совсем смешался и продолжал, заикаясь:

– Да ведь уедет панночка, а с нею все уедут. Воевать хорошо, хозяйничать тоже, но одному… без всякой помощи… Очень уж мне было бы скучно без панночки и без… ну, как бы это сказать… не одна ведь панночка ездила по свету… так, коли мне никто здесь не поможет… право, не знаю!

– О чем этот парень толкует? – спросил Мацько.

– Человек вы большого ума, а не догадываетесь, – ответила Ягенка.

– А что?

Но Ягенка ему не ответила.

– Ну, а если бы с тобой осталась Ануля, – обратилась она к оруженосцу, – ты бы выдержал?

Чех при этих словах повалился ей в ноги так, что пыль столбом поднялась.

– Да с нею я бы и в пекле выдержал! – воскликнул он, обнимая ноги Ягенки.

Услышав этот возглас, Збышко в изумлении воззрился на оруженосца; он ничего не знал и ни о чем не догадывался, а Мацько в душе тоже диву давался, думая о том, как много значит женщина во всех земных делах, любое дело может с нею и удаться, и прахом пойти.

– Слава богу, – пробормотал он, – мне уж они не нужны.

Ягенка опять обратилась к Главе:

– Нам теперь надо только знать, выдержит ли с тобой Ануля.

И она позвала Анульку, которая, видно, знала или догадывалась обо всем, потому что вошла, опустив голову и закрывшись рукавом, так что виден был только пробор в ее светлых волосах, которые в солнечных лучах казались еще светлее. Ануля сперва остановилась на пороге, потом бросилась к Ягенке, повалилась ей в ноги и спрятала лицо в складках ее юбки.

А чех преклонил колена рядом с нею и сказал Ягенке:

– Благословите нас, панночка.

Дата добавления: 2015-06-04