К. МАРКС 2 страница. 20 июля 1808 г., в тот самый день, когда Жозеф Бонапарт вступил, в Мадрид, Кастаньос принудил 14000 французов

20 июля 1808 г., в тот самый день, когда Жозеф Бонапарт вступил, в Мадрид, Кастаньос принудил 14000 французов, под командой генералов Дюпона и Веделя, сложить оружие при Байлене, а еще через несколько дней Жозефу пришлось удалиться из Мадрида в Бургос. Сверх того произошли еще два события, сильно поднявшие дух испанцев: генерал Палафокс выгнал Лефевра из Сарагосы, а в Ла‑Корунью прибыла армия маркиза де ла Романа численностью в 7000 солдат, которая, не считаясь с французами, отплыла с острова Фюнен, чтобы подать помощь своей родине.

После битвы при Байлене революция достигла кульминационного пункта, и та часть высшей знати, которая либо признала династию Бонапарта, либо мудро воздерживалась от выступлений, присоединилась теперь к народному делу, что для последнего явилось преимуществом весьма сомнительного свойства.

Разделение власти между провинциальными хунтами спасло Испанию от первой волны наполеоновского нашествия не только тем, что во много раз усиливало способность страны к сопротивлению, по и тем, что оставляло нападающих в неведении относительно того, куда им следовало направлять удары; в самом деле, французы были в полном недоумении, обнаружив, что центр сопротивления испанцев находится всюду и нигде. Тем не менее, вскоре после капитуляции Байлена и эвакуации Мадрида Жозефом потребность в создании какого‑либо правительственного центра начала ощущаться повсюду. После первых успехов раздоры между провинциальными хунтами настолько усилились, что, например, генералу Кастаньосу лишь с трудом удалось удержать Севилью от похода против Гранады. В результате французская армия, которая – за исключением корпуса маршала Бесьера – отступила в полнейшем беспорядке на линию Эбро и легко могла быть рассеяна или, во всяком случае, оттеснена обратно за границу, если бы ее энергично преследовали, получила возможность оправиться и занять сильную позицию. Но общенациональный протест против мелкого соперничества хунт и беспечной laissez faire [нерадивости. Ред.] командиров был вызван, главным образом, зверским усмирением восстания в Бильбао генералом Мерленом[252]. Настоятельная необходимость координировать военные операции; уверенность в том, что Наполеон не замедлит появиться во главе победоносной армии, набранной на берегах Немана и Одера и в Прибалтике; потребность в центральной власти для заключения договоров о союзе с Великобританией и другими державами, а также для поддержания связи с испанской Америкой и взимания с нее налогов; наличие в Бургосе французской центральной власти и необходимость противопоставить

чужой святыне свою – таковы были обстоятельства, под давлением которых севильская хунта, скрепя сердце, отказалась от своего неопределенного и в сущности номинального верховенства и предложила различным провинциальным хунтам избрать из своей среды по два депутата, собрание которых образовало бы Центральную хунту, причем провинциальные хунты должны были сохранить за собой внутреннее управление соответствующими областями,

«однако при условии надлежащего подчинения центральному правительству».

Таким образом, Центральная хунта в составе 35 депутатов от провинциальных хунт (34 собственно испанских и один с Канарских островов) собралась в Аранхуэсе 25 сентября 1808 г., как раз накануне того дня, когда властители России и Германии пали ниц перед Наполеоном в Эрфурте[253].

В условиях революционного времени судьбы армии еще ярче отражают подлинную природу гражданского правительства, нежели в обычной обстановке. Центральная хунта, призванная изгнать неприятеля из Испании, сама была силой французского оружия изгнана из Мадрида в Севилью, а из Севильи в Кадис, где ее ждал бесславный конец. Ее правление ознаменовалось рядом позорных поражений, уничтожением испанских армий и, наконец, превращением регулярных военных действий в отдельные операции герильи. Вот что заявил испанский дворянин Уркихо командующему военным округом Кастилии Куэсте 3 апреля 1808 года:

«Наша Испания представляет собой готическое здание, сложенное из разнородных элементов; в ней столько же различных сил, привилегий, законодательств и обычаев, сколько провинций. В ней решительно нет того, что в Европе называют общественным духом. Эти причины всегда будут препятствовать установлению у нас какой‑либо центральной власти, достаточно прочной, чтобы объединить наши национальные силы».

Итак, если фактическое положение Испании в эпоху французского нашествия ставило величайшие препятствия на пути создания революционного центра, то самый состав Центральной хунты делал ее неспособной справиться с тем ужасным кризисом, в котором очутилась страна. Слишком многочисленная и слишком случайная по составу, чтобы стать исполнительным органом, хунта в то же время была слишком малочисленна, чтобы претендовать на авторитет национального конвента[254]. Уже то обстоятельство, что она получила свою власть от провинциальных хунт, делало ее неспособной преодолеть честолюбие, злую волю и капризный эгоизм этих собраний. Провинциальные хунты, члены которых, как мы показали в предыдущей статье, выбирались сообразно своему положению в старом обществе, а не своей способности создать новое общество, в свою очередь посылали в Центральную хунту испанских грандов, прелатов, сановников Кастилии, бывших министров, высших гражданских и военных чиновников вместо лиц, выдвинутых революцией. Испанская революция с самого начала была обречена на неудачу из‑за стремления держаться в границах законности и хорошего тона.

Двумя самыми выдающимися членами Центральной хунты, под знаменами которых сгруппировались имевшиеся там две большие партии, были Флоридабланка и Ховельянос; оба в свое время пострадали от преследований Годоя, оба в прошлом были министрами, а теперь стали инвалидами, состарились в размеренной и педантичной рутине косного испанского режима, торжественная и обстоятельная медлительность которого вошла в пословицу уже во времена Бэкона, который как‑то воскликнул: «Пусть смерть придет за мной из Испании, в таком случае она явится в поздний час»[255].

Флоридабланка и Ховельянос являли собой противоположность, которая, однако, вела свое начало от того периода XVIII столетия, который предшествовал эпохе французской революции; первый был плебей‑чиновник, второй – аристократ‑филантроп. Флоридабланка – сторонник и деятель просвещенного абсолютизма, представителями которого были Помбал, Фридрих II и Иосиф II; Ховельянос – «друг народа», надеявшийся привести его к свободе путем тщательно обдуманной смены экономических законов и литературной пропаганды возвышенных доктрин; оба были противниками феодальных традиций, поскольку один стремился освободить от них монархию, а другой – избавить от их оков гражданское общество. Роль каждого из них в истории страны соответствовала различию их взглядов. Флоридабланка осуществлял высшую власть в качестве премьер‑министра Карла III, и его правление становилось деспотично в той мере, в какой он наталкивался на сопротивление. Ховельянос, министерская карьера которого при Карле IV была кратковременной, приобрел свое влияние на испанский народ не в качестве министра, а в качестве ученого, не декретами, а книгами. Флоридабланка, когда политическая буря поставила его во главе революционного правительства, был восьмидесятилетним стариком, сохранившим в неприкосновенности только свою веру в деспотизм и неверие в творческие силы народа. Отправляясь в Мадрид, Флоридабланка оставил в муниципалитете Мурсии тайный протест, гласивший, что он уступает только силе из боязни покушений со стороны народа и подписывает этот протокол специально, чтобы оправдать себя в глазах короля Жозефа за то, что принял мандат из рук народа. Не довольствуясь возвратом к традициям своих прежних лет, он исправлял те мероприятия своего прошлого правительства, которые теперь находил слишком неосмотрительными. Так, в свое время он изгнал иезуитов из Испании[256]; теперь же, едва став членом Центральной хунты, он добился для них разрешения вернуться «в качестве частных лиц». Если он и признавал, что со времени его правления произошла какая‑нибудь перемена, то только в том, что Годой, изгнавший и лишивший великого графа Флоридабланку его всемогущества, был сам теперь заменен на своем посту тем же графом Флоридабланкой и в свою очередь подвергнут изгнанию. Таков был человек, которого Центральная хунта избрала своим президентом и которого ее большинство признавало своим непогрешимым вождем.

Ховельянос, стоявший во главе влиятельного меньшинства Центральной хунты, тоже уже состарился и утратил значительную часть своей энергии в длительном и тяжком заключении, которому в свое время подверг его Годой. Но даже в свои лучшие годы он не был человеком революционного действия, а скорее благонамеренным реформатором, слишком разборчивым в средствах и потому неспособным доводить дело до конца. Во Франции он пошел бы вместе с Мунье или Лалли‑Толландалем, но ни шагу дальше. В Англии он фигурировал бы в качестве популярного члена палаты лордов. В повстанческой Испании он мог снабжать идеями пылкую молодежь, но в сфере практических действий ему было далеко даже до смиренного упорства Флоридабланки. Не чуждый аристократических предрассудков и потому весьма склонный к англомании в духе Монтескье, этот благородный человек был, казалось, воплощенным свидетельством того, что если в Испании и мог появиться ум, способный к общим идеям, то лишь как исключение и в ущерб личной энергии, которая у испанцев обнаруживается лишь в местных делах.

Впрочем, в Центральной хунте было несколько человек во главе с делегатом Сарагосы дон Лоренсо Кальво де Росасом, которые, разделяя реформаторские воззрения Ховельяноса, в то же время толкали к революционным действиям. Однако при их малочисленности и отсутствии среди них известных имен им было не под силу вытащить тяжелую государственную колесницу Хунты из глубокой колеи испанского церемониала.

И этот орган власти, составленный столь примитивно, внутренне столь вялый, возглавляемый живыми воплощениями прошлого, был призван совершить революцию и победить Наполеона. Если язык его манифестов был столь же силен, сколь были слабы его действия, то виной этому был испанский поэт дон Мануэль Кинтана, которому Хунта, проявив литературный вкус, поручила как секретарю составление своих манифестов.

Как напыщенные герои Кальдерона, которые, принимая условные титулы за подлинное величие, докладывают о себе утомительным перечислением своих титулов, так и Хунта прежде всего занялась присвоением себе почестей и отличий, соответствующих ее выдающемуся положению. Ее президент получил титул «высочества», прочие члены – «превосходительства», а всей Хунте in corpore [в полном составе. Ред.] был присвоен титул «величества». Ее члены нарядились в маскарадный мундир, похожий на генеральский, украсили грудь значком, изображающим Старый и Новый свет, и назначили себе годовое содержание в 120000 реалов. Вполне в духе старой непанской традиции вожди восставшей Испании считали, что могут величественно и достойно вступить на историческую сцену Европы, лишь закутавшись в театральные плащи.

Изложение внутренней истории Хунты и деталей ее управления не входит в задачу настоящих очерков. Мы ограничимся здесь ответом на два вопроса. Каково было влияние Хунты на развитие революционного движения Испании и на оборону страны? Ответ на эти два вопроса разъяснит многое из того, что до сих пор казалось таинственным и непонятным в испанских революциях XIX века.

Вначале большинство членов Центральной хунты видело свой долг прежде всего в подавлении первых революционных порывов. Сообразно этому Хунта усилила прежние строгости против прессы и назначила нового великого инквизитора, которому, к счастью, французы не дали приступить к исполнению своих обязанностей. Хотя большая часть недвижимой собственности в Испании была тогда изъята из оборота в силу права «мертвой руки» – в виде дворянских майоратов и неотчуждаемых церковных земель, – Хунта распорядилась приостановить уже начавшуюся продажу имений «мертвой руки», угрожая даже аннулировать частные сделки по продаже церковных земель. Она признала национальный долг, но не приняла никаких финансовых мер ни для того, чтобы освободить бюджет от множества обязательств, обременивших его в результате векового хозяйничания сменявших друг друга продажных правительств, ни для того, чтобы преобразовать свою фискальную систему, несправедливость, нелепость и тягость которой вошли в пословицу, ни для того, наконец, чтобы, разрушая оковы феодализма, открыть нации новые источники производительной деятельности.

Уже во времена Филиппа V Франсиско Бенито Соледад говорил: «Все беды Испании происходят от ее togados (юристов)»[257]. Во главе пагубной судебной иерархии Испании стоял Королевский совет [Consejo Real] Кастилии. Рожденный в бурную эпоху дон Хуанов и Генрихов, усиленный в своем значении Филиппом II, который открыл в нем достойное дополнение Santo officio [инквизиционного трибунала. Ред.], этот Совет воспользовался бедствиями тех времен и слабостью последних королей для того, чтобы захватить и сосредоточить в своих руках самые разнообразные полномочия и к своим функциям верховного судилища присоединить функции законодателя и высшего административного органа всех королевств тогдашней Испании. Таким образом, по своей власти он превзошел даже французский парламент, на который во многом походил, – за исключением того, что он никогда не становился на сторону народа. Поскольку Королевский совет являлся в свое время наиболее могущественным органом власти в старой Испании, он был, конечно, самым непримиримым врагом новой Испании и всех недавно возникших народных властей, угрожавших ослабить его верховное влияние. Возглавляя сословие юристов, воплощая в себе гарантию всех их злоупотреблений и привилегий, Совет, естественно, располагал всей совокупностью многочисленных и влиятельных интересов, связанных с испанской юстицией. Таким образом, он представлял силу, с которой революция не могла вступить в компромисс; революция должна была уничтожить эту силу, чтобы самой не быть уничтоженной ею. Как мы видели в одной из предыдущих статей, Совет продался Наполеону и благодаря этой измене утратил весь свой авторитет в глазах народа. Однако в день вступления в исполнение своих обязанностей Центральная хунта имела глупость сообщить Совету о своем конституировании и потребовать от него присяги на верность; при этом Хунта объявила, что по принесении присяги Советом она разошлет текст присяги всем прочим властям королевства. Этот неосмотрительный шаг, вызвавший открытое осуждение всей революционной партии, показал Совету, что Центральная хунта нуждается в его поддержке; он воспрянул духом и после нескольких дней притворных колебаний с затаенным недоброжелательством выразил свое подчинение Хунте, сопроводив свою присягу выражением своих собственных реакционных сомнений, вылившихся в рекомендацию Хунте самораспуститься, сократив свой состав до трех‑пяти членов, согласно закону 3, разделу 2, титулу 15[258], и отдать приказ о закрытии провинциальных хунт. После того как французы, вернувшись в Мадрид, разогнали Королевский совет, Центральная хунта, не довольствуясь своим первым промахом, имела безрассудство воскресить Совет, создав Consejo Reunido, т. е. объединение Королевского совета с остальными обломками древних королевских советов. Таким образом, сама же Хунта создала для контрреволюции центральный орган, который, конкурируя с ее собственным влиянием, все время чинил ей затруднения и препятствия интригами и заговорами, провоцируя ее на самые антинародные действия, чтобы затем с видом благородного негодования выставлять се на позор перед возбужденным народом. Нужно ли говорить, что сначала признав, а затем и восстановив Королевский совет, Центральная хунта оказалась не в состоянии провести какую‑либо реформу ни в устройстве испанских судов, ни в совершенно негодном гражданском и уголовном законодательстве.

Несмотря на то, что в испанском восстании преобладали национальные и религиозные элементы, в течение первых двух лет в нем были налицо самые решительные тенденции к социально‑политическим реформам; это видно из всех манифестов провинциальных хунт того времени, которые, даже будучи составлены в своем большинстве из представителей привилегированных классов, не упускали случая осудить старый порядок и обещать радикальные реформы. Это видно также из манифеста Центральной хунты. В своем первом обращении к нации от 26 октября 1808 г. Хунта говорит:

«Тирания, осуществляемая в течение двадцати лет самым бездарным образом, привела страну на край гибели; ненависть и раздоры оторвали нацию от ее правительства. Еще недавно угнетенный и униженный, не сознавая собственной мощи, не находя ни в учреждениях, ни в законах защиты против злоупотреблений правительства, народ считал чужеземное владычество менее ненавистным, нежели эту губительную тиранию. Господство воли, всегда капризной и почти всегда несправедливой, длилось слишком долго; терпением народа, его любовью к порядку и великодушной лояльностью слишком долго злоупотребляли; пришло время, когда закон, основанный на общем благе, должен вступить в свои права. Реформа, следовательно, необходима во всех областях жизни. Хунта образует различные комитеты по каждому ведомству, и к ним должна направлять все письменные предложения по части правительства и администрации».

В своем обращении от 28 октября 1809 г., изданном в Севилье, Хунта говорит:

«Слабый и дряхлый деспотизм расчистил путь тирании французов. Допустить в государстве повторение прежних злоупотреблений было бы столь же чудовищным преступлением, как предать вас в руки Бонапарта».

В Центральной хунте, по‑видимому, произошло самое оригинальное разделение труда: партии Ховельяноса разрешалось провозглашать и заносить в протоколы революционные стремления нации, а партия Флоридабланкн оставляла за собой право непосредственно опровергать их и противопоставлять революционным химерам контрреволюционные действия. Как бы то ни было, для нас важно, на основании признаний провинциальных хунт, сделанных Центральной хунте, доказать часто отрицаемый факт существования революционных стремлений в эпоху первого испанского восстания.

О том, как Центральная хунта использовала благоприятную обстановку для реформ, сложившуюся благодаря доброй воле нации, давлению обстоятельств и наличию непосредственной опасности, можно судить по влиянию, которое оказывали со комиссары в различных провинциях, куда их направляли. Один испанский автор[259]простодушно сообщает нам, что Центральная хунта, не страдая избытком талантов, старательно удерживала выдающихся своих членов в центре, а ни на что не способных отправляла на окраины. Эти комиссары были облечены полномочием председательствовать в провинциальных хунтах и представлять Центральную хунту во всей полноте ее функций. Приведем лишь несколько примеров их деятельности: генерал Романа, которого испанские солдаты прозвали маркизом де лас Ромериас [от слова «romerias» – «паломник». Ред.] за его вечные марши и контрмарши, причем сражения происходили только тогда, когда ему случалось быть в отлучке, – этот Романа, разбитый Сультом и выгнанный из Галисии, явился в Астурию в качестве комиссара Центральной хунты. Первым его шагом было найти повод для ссоры с провинциальной хунтой Овьедо, энергичные революционные меры которой возбудили ненависть привилегированных классов. Он не задумался распустить ее и заменить собственными ставленниками. Маршал Ней, узнав об этих раздорах в провинции, где до тех пор сопротивление французам было всеобщим и единодушным, немедленно повел свои силы в Астурию, прогнал маркиза де лас Ромериаса, вступил в Овьедо и подверг этот город трехдневному грабежу. Когда же в конце 1809 г. французы очистили Галисию, наш маркиз и комиссар Центральной хунты вступил в Ла‑Корунью, присвоил себе всю государственную власть, уничтожил окружные хунты, появившиеся в большом числе в ходе восстания, на их место назначил военных губернаторов, угрожая членам этих хунт преследованием, да и в самом деле преследуя патриотов и нарочно выказывая высшую благосклонность лицам, ставшим на сторону врагов, наконец, во всех отношениях проявлял себя как зловредный, бессильный и капризный болван. В чем же заключались проступки провинциальной и окружных хунт Галисии? Они издали приказ о всеобщем рекрутском наборе среди всех классов и лиц без исключения; они взимали налоги с капиталистов и земельных собственников; они снизили жалованье государственным чиновникам; они приказали духовным корпорациям предоставить в распоряжение хунт наличность своих касс. Словом, они приняли революционные меры. С появлением знаменитого маркиза де лас Ромериаса Астурия и Галисия, две провинции, наиболее отличившиеся своим общим сопротивлением французам, стали уклоняться от участия в войне за независимость, лишь только им перестала грозить непосредственная опасность нашествия.

В Валенсии, где, казалось, открывались новые перспективы, пока народ был предоставлен самому себе и своим выборным вождям, революционный дух был сломлен влиянием центрального правительства. Не довольствуясь тем, что доставила эту провинцию под начало некоего генерала дон Хосе Каро, Центральная хунта направила туда «собственного» комиссара, барона Лабасору. Этот барон вменил провинциальной хунте в вину то, что она не подчинилась некоторым приказам сверху, и отменил ее декрет, в силу которого назначения на вакантные каноничества, церковные бенифиции и командорства были справедливо приостановлены, а доходы с них предназначены для военных госпиталей. Отсюда ожесточенные споры между Центральной хунтой и хунтой Валенсии; отсюда бездействие Валенсии в дальнейшем, когда она находилась под либеральным управлением маршала Сюше, а после возвращения Фердинанда VII – ее старание провозгласить последнего королем в противовес тогдашнему революционному правительству.

В Кадисе, наиболее революционном пункте Испании того времени, присутствие комиссара Центральной хунты, глупого и тщеславного маркиза де Вильеля, вызвало восстание 22 и 23 февраля 1809 г., которое имело бы самые гибельные последствия, если бы не удалось своевременно превратить его в войну за независимость.

Самым ярким примером благоразумия Центральной хунты в назначениях своих комиссаров является отправка делегатом к Веллингтону сеньора Лосано де Торрес, который, унижаясь до раболепной лести перед английским генералом, тайно уведомлял Хунту, что жалобы генерала на недостаток продовольствия совершенно неосновательны. Обнаружив двуличие этого подлеца, Веллингтон с позором выгнал его из своего лагеря.

Центральная хунта находилась в самых благоприятных условиях для выполнения того, что она провозгласила в одном из своих обращений к испанской нации:

«Провидению было угодно, чтобы среди этого ужасного кризиса вы не могли подвинуться ни на шаг к независимости, не приближаясь в то же время к свободе»[260].

Когда Хунта взяла бразды правления, французы еще не захватили и третьей части испанской территории. Прежние власти либо отсутствовали, либо подчинились неприятелю, либо были распущены по его приказу. Не было такой социальной реформы, имеющей целью переход имущества и власти из рук церкви и аристократии в руки буржуазии и крестьянства, которую Хунта не могла бы провести во имя спасения общего отечества. На долю Хунты, как в свое время на долю Comite du salut public во Франции[261], выпал счастливый случай: внутренние потрясения совпали с необходимостью защищаться от нападения извне; мало того, Центральная хунта имела перед глазами пример смелой инициативы, проявленной некоторыми провинциальными хунтами под давлением обстоятельств. Но Центральная хунта не только повисла мертвым грузом на испанской революции, она фактически действовала на руку контрреволюции, восстанавливая прежние власти, снова выковывая уже разбитые цепи, гася пламя революции всюду, где ему удавалось пробиться, оставаясь сама в бездействии и мешая действовать другим. Во время пребывания Хунты в Севилье даже английское правительство тори сочло нужным 20 июля 1809 г. обратиться к ней с нотой, содержащей решительный протест, против взятого ею контрреволюционного курса, «из опасения, как бы Хунта не подавила общественный энтузиазм». Кем‑то уже было замечено, что Испании пришлось претерпеть все бедствия революции, не приобретя революционной силы. Если в этом замечании есть доля правды, то оно звучит уничтожающим приговором Центральной хунте.

Мы тем более сочли необходимым остановиться на этом вопросе, что ни один европейский историк еще не понял его решающего значения. Только под властью Центральной хунты можно было сочетать решение насущных вопросов и задач национальной обороны с преобразованием испанского общества и с раскрепощением национального духа, без чего любая политическая конституция неизбежно разлетается в прах при малейшем столкновении с реальной жизнью. Кортесы находились в совершенно противоположных условиях: оттесненные на крайнюю точку Пиренейского полуострова, отрезанные в течение двух лет от основной части монархии оккупационной французской армией, они представляли воображаемую Испанию, в то время как действительная Испания была завоевана или сражалась. Во время правления кортесов страна была разделена на две части. На острове Леон – идеи без дел, в остальной Испании – дела без идей. Напротив, при Центральной хунте понадобилась исключительная слабость, неспособность и злая воля верховного правительства, чтобы оторвать испанскую войну от испанской революции. Вопреки утверждению французских и английских авторов, кортесы потерпели неудачу не потому, что они действовали революционно, а потому, что их предшественниками были реакционеры, которые упустили подходящий момент для революционного действия. Новейшие испанские авторы, хотя и обижаются на английских и французских критиков, оказались, однако, неспособными их опровергнуть; они все еще морщатся от bon mot [остроты. Ред.] аббата де Прада: «Испанский народ похож на жену Сганареля, которая любит, чтобы ее били»[262].

Центральная хунта не смогла защитить отечество, потому что не смогла выполнить свою революционную миссию. Сознавая свою собственную слабость, неустойчивость своей власти и свою чрезвычайную непопулярность, могла ли она прибегать к другим средствам, чем недостойные уловки и мелочные интриги, когда пыталась положить конец соперничеству, ревности и чрезмерным претензиям генералов, свойственным всем революционным эпохам? Поскольку Хунта относилась с чувством постоянного страха и недоверия к своим военным командирам, у нас нет оснований не верить Веллингтону, который писал своему брату маркизу Уэлсли 1 сентября 1809 года:

«Наблюдая действия Центральной хунты, я начинаю опасаться, что в использовании своих сил она руководствуется не столько задачами военной обороны и боевых операций, сколько политическими интригами и мелкими политическими целями».

В революционные периоды, когда все узы субординации ослабевают, военную дисциплину можно восстановить только строгим подчинением генералов гражданской дисциплине. Так же как Центральной хунте с ее нелепым устройством никогда не удавалось подчинить себе генералов, так и генералам не удавалось добиться повиновения от солдат, и до самого конца войны испанская армия не смогла достигнуть даже обычного уровня дисциплины и повиновения. Распущенность в армии поддерживалась вечной нуждой в продовольствии, одежде и всех предметах, необходимых для армии, ибо моральное состояние армии, употребляя выражение Наполеона, зависит всецело от ее материальных условий. Центральная хунта была неспособна регулярно снабжать армию, ибо поэтические манифесты бедняги Кинтаны для этого не годились, а применить принуждение наряду с декретами означало бы прибегнуть к тем самым революционным мерам, которые Центральная хунта осудила в провинциях. Даже провозглашение всеобщего набора без привилегий и изъятий и предоставление всем испанцам доступа к любому чину в армии были заслугой провинциальных хунт, а не Центральной хунты. Но если поражения испанских армий были обусловлены бездарностью и контрреволюционностью Центральной хунты, то эти катастрофы в свою очередь оказывали угнетающее действие на правительство и, навлекая на него презрение и подозрения народа, усиливали его зависимость от притязательных, но бездарных военных начальников.

Испанская регулярная армия, хотя и терпела везде поражение, тем не менее была повсюду. Рассеянная более двадцати раз, она всегда была готова снова встретить неприятеля и нередко после поражения вновь появлялась с возросшими силами. Бить ее было бесполезно, ибо, быстро обращаясь в бегство, она терпела ничтожные потери людьми, а потеря поля боя ее не тревожила. В беспорядке отступая в горные ущелья, отряды твердо знали, что они соберутся опять и появятся в самый неожиданный момент, получив новые подкрепления и способные если не сопротивляться французским армиям, то, по крайней мере, держать их в постоянном напряжении и заставлять растрачивать свои силы. Более счастливые, чем русские, испанцы даже не должны были умирать, чтоб воскреснуть из мертвых.

Разгром при Оканье 19 ноября 1809 г. был последним большим правильным сражением, которое дали испанцы; с этого момента они ограничились исключительно ведением герильи. Уже самый факт отказа от регулярной войны свидетельствует, что общенациональный правительственный центр стушевался перед местными центрами. Когда поражения регулярной армии стали постоянным явлением, повсюду появились отряды герильерос и народная масса, не задумываясь над поражениями в национальном масштабе, восхищалась местными успехами своих героев. В этом пункте по крайней мере Центральная хунта разделяла всеобщие иллюзии: «Gaceta» «давала более подробные отчеты о какой‑нибудь стычке герильерос, чем о сражении при Оканье».

Дата добавления: 2015-06-04