Отдельные отрасли труда фабричные рабочие в узком смысле 4 страница

Среди рабочих агитация за десятичасовой билль, однако, не прекращалась. В 1839 г. она вновь разгорелась, и место покойного Садлера занял в палате общин лорд Эшли, а вне палаты Ричард Остлер – оба тори. Остлер, постоянно агитировавший в рабочих округах и известный там ещё во времена Садлера, был особенно любим рабочими. Они называли его не иначе, как своим «добрым старым королём», «королём фабричных детей»; во всех фабричных районах нет ни одного ребёнка, который бы не знал и не почитал бы его и не отправился бы вместе с толпой других встречать его, когда он приезжает в город. Остлер также энергично боролся против нового закона о бедных, за что был засажен в долговую тюрьму неким Торнхиллом, вигом, в имении которого он был управляющим и которому он задолжал некоторую сумму. Виги неоднократно предлагали ему уплатить его долги и вообще взять его под своё покровительство, если он прекратит свои нападки на закон о бедных. Тщетные усилия! Он оставался в тюрьме и оттуда рассылал свои еженедельные «Fleet papers»[109], направленные против фабричной системы и закона о бедных.

Пришедшее к власти в 1841 г. правительство тори снова обратило своё внимание на фабричные законы. Министр внутренних дел сэр Джемс Грехем в 1843 г. внёс билль, который предлагал ограничить рабочее время детей 61/2 часами и усилить требование обязательного посещения школы; но главным пунктом в этом билле было требование устройства лучших школ. Этот билль, однако, потерпел поражение из‑за религиозного фанатизма диссентеров – противников официальной церкви: хотя для детей диссентеров обязательное обучение не распространялось на религиозное обучение, школы всё же были поставлены под надзор официальной церкви, и так как библия являлась общепринятой книгой для чтения и религия тем самым делалась основой всего обучения, то диссентеры усмотрели для себя в этом опасность. Фабриканты и вообще либералы их поддержали, рабочие были разделены церковной распрей и потому остались безучастными, и хотя оппозиция против билля не нашла поддержки в больших фабричных городах, как, например, в Солфорде и Стокпорте, хотя она в других городах, например, в Манчестере, из боязни перед рабочими решалась нападать только на некоторые пункты билля, всё же она собрала под своей петицией около двух миллионов подписей, и это так напугало Грехема, что он взял свой билль обратно. На следующий год Грехом отказался от всех пунктов, касавшихся школ, и предложил, вместо прежних предписаний, ограничить рабочее время детей с восьми до тринадцати лет 6¹/₂ часами в день, притом так, чтобы у них оставалось совершенно свободным или дообеденное или послеобеденное время; рабочее время подростков от 13 до 18 лет, а также всех женщин, он предложил ограничить 12 часами и кроме того ввести некоторые ограничения, которые сделали бы невозможным столь частый в то время обход закона. Едва только он выступил с этим предложением, как агитация за десятичасовой рабочий день возобновилась с новой силой. Остлер был освобождён из тюрьмы; благодаря некоторым его друзьям и подписке, проведённой среди рабочих, долги его были уплачены, и он целиком отдался движению. Число сторонников десятичасового билля в палате общин возросло, масса петиций, поступавших со всех сторон, доставляла ему новых сторонников, и 19 марта 1844 г. лорд Эшли большинством в 179 голосов против 170 добился постановления, чтобы слово «ночь» в фабричном билле понималось как время между шестью часами вечера и шестью часами утра; тем самым в силу запрещения ночной работы рабочий день, включая перерыв, не мог превышать двенадцати часов, а не считая перерыва – фактически ограничивался десятью часами. Но министерство на это не согласилось. Сэр Джеме Грехем стал грозить отставкой кабинета, и при следующем голосовании одного из параграфов билля палата незначительным большинством голосов отвергла как десяти‑, так и двенадцатичасовой рабочий день! После этого Грехем и Пиль заявили, что они внесут новый билль, и если он не пройдёт, они выйдут в отставку. Новый билль был тем же старым двенадцатичасовым биллем, только в изменённой форме, и та же палата, которая в марте отвергла его в главных пунктах, теперь, в мае, приняла его без всяких изменений! Произошло это потому, что большинство сторонников десятичасового билля были тори, которые предпочитали провал билля провалу министерства. Но каковы бы ни были причины этих противоречивых, взаимно исключающих друг друга голосований, палата общин только дискредитировала себя ими в глазах всех рабочих, и необходимость реформы этой палаты, которой добивались чартисты, получила блестящее подтверждение. Три члена палаты, ранее голосовавшие против министерства, теперь голосовали за министерство и тем спасли его. При всех голосованиях оппозиция в массе голосовала за министерство, а правительственная партия – против^{132}. Таким образом, предложение Грехема о 6¹/₂ и 12‑часовом рабочем дне для двух категорий рабочих получило силу закона, и благодаря этому, а также благодаря ограничению отработки за простои (в случае поломки машины или недостаточной силы воды во время засухи или мороза) и некоторым другим, менее важным ограничениям, рабочий день, превышающий 12 часов, стал почти невозможным. Не подлежит, однако, сомнению, что в очень скором времени пройдёт и десятичасовой билль. Фабриканты, разумеется, почти все против него; вряд ли среди них найдётся десяток его сторонников; они употребили все честные и нечестные средства против этого ненавистного им билля, но это им не поможет, а только ещё больше увеличит ненависть к ним рабочих. Билль пройдёт, несмотря ни на что. Чего рабочие захотят, того они могут добиться, а минувшей весной они доказали, что действительно хотят десятичасового билля. Политико‑экономические аргументы фабрикантов, что десятичасовой билль увеличит издержки производства, что тем самым английская промышленность станет неспособной бороться с иностранной конкуренцией, что заработная плата из‑за этого непременно понизится и т. п., конечно, наполовину верны, но это лишь доказывает, что промышленная мощь Англии держится только на варварском обращении с рабочими, на разрушении здоровья, на пренебрежении к социальному, физическому и духовному развитию целых поколений. Разумеется, если бы дело не пошло дальше десятичасового билля, Англии грозило бы разорение; но поскольку он неизбежно влечёт за собой другие мероприятия, которые должны направить Англию на совершенно иной путь, чем тот, по которому она до сих пор шла, этот билль означает шаг вперёд.

Обратимся теперь к другой стороне фабричной системы, последствия которой труднее устранить посредством законодательного вмешательства, чем обусловливаемые этой системой болезни. Мы уже говорили в общем о характере работы на фабрике и говорили достаточно исчерпывающе, чтобы из сказанного можно было сделать дальнейшие выводы. Наблюдать за машиной, связывать оборвавшуюся нить – это не такая деятельность, которая может занять ум рабочего, но в то же время она такого свойства, что мешает ему думать о другом. Мы видели также, что труд этот не требует напряжения мускулов, не даёт простора физической деятельности. Таким образом, это не настоящий труд, а сплошное однообразие – самое убийственное, самое утомительное, что только можно придумать. Фабричный рабочий осуждён губить в этом однообразии все свои физические и духовные силы; его призвание – с восьмилетнего возраста томиться от скуки целыми днями. К тому же ему нельзя отвлечься ни на одну минуту: паровая машина работает целый день, колёса, ремни и веретёна непрерывно гудят и стучат у него над ухом, и если он хочет хоть минуту передохнуть, у него за спиной немедленно появляется надсмотрщик со штрафной книгой. Неумолимая необходимость – заживо похоронить себя на фабрике, неотрывно следить за неутомимой машиной, является тягчайшей пыткой для рабочих. Она действует самым отупляющим и ослабляющим образом как на тело, так и на душу рабочего. Действительно, трудно придумать что‑либо более отупляющее, чем фабричный труд, и если тем не менее фабричные рабочие не только сохранили рассудок, но даже развили его больше, чем остальные, они смогли это сделать, только восставая против своей судьбы и против буржуазии; это было единственное чувство, единственная мысль, которые не оставляли их и во время работы. Рабочие, у которых это негодование против буржуазии не становится преобладающим чувством, неизбежно обречены на пьянство и вообще на всё то, что обычно называют деморализацией. Одного упадка физических сил и вызываемых фабричной системой болезней достаточно, по мнению члена официальной комиссии Хокинса, для того чтобы сделать неизбежной деморализацию. Но тем более она должна быть неизбежной, если сюда присоединяются ещё упадок духовных сил и все те перечисленные выше обстоятельство, которые влияют деморализующим образом на каждого рабочего! Поэтому нет ничего удивительного и в том, что именно в фабричных городах пьянство и разврат достигли размеров, описанных нами выше^{133}.

Дальше. Цепи рабства, которыми буржуазия сковала пролетариат, нигде не выступают так ясно, как в фабричной системе. Здесь исчезает юридически и фактически всякая свобода. В половине шестого утра рабочий должен быть на фабрике. Если он опаздывает на несколько минут, его ждёт штраф, а если он опаздывает на десять минут, его уже не пропускают, пока не кончится перерыв на завтрак, и он теряет заработную плату за четверть дня (хотя он не работал только 2¹/₂ часа из двенадцатичасового рабочего дня). Он должен есть, пить и спать по команде. Для удовлетворения самых насущных потребностей ему даётся лишь минимально необходимое время. Фабриканту нет дела до того, живёт ли рабочий на расстоянии получаса ходьбы от фабрики или целого часа. Деспотический колокол отрывает его от сна, от завтрака, от обеда.

А что делается на самой фабрике? Здесь фабрикант – абсолютный законодатель. Он издаёт фабричные правила, как ему заблагорассудится; он изменяет и дополняет свой кодекс, как ему вздумается; и хотя бы он внёс в этот кодекс полную бессмыслицу, суды говорят рабочему:

«Вы же сами себе хозяева, не надо было заключать такой договор, если вам это не нравилось; теперь же, поскольку вы добровольно его заключили, вы обязаны его выполнять».

Так рабочий ко всему ещё должен терпеть издевательства мирового судьи, который сам принадлежит к буржуазии, и издевательства закона, изданного той же буржуазией. Такие решения судей довольно частое явление. В октябре 1844 г. рабочие на фабрике Кенниди в Манчестере забастовали. Фабрикант подал на них жалобу, ссылаясь на вывешенное на фабрике правило, что более двух человек из одной мастерской не имеют права сразу отказаться от работы! Судья признал правоту фабриканта, а рабочим дал вышеприведённый ответ («Manchester Guardian», 30 октября). Каковы бывают фабричные правила – судите сами: 1) ворота фабрики закрываются через десять минут после начала работы, и до завтрака никто не впускается; отсутствовавший в это время платит по 3 пенса штрафа с каждого обслуживаемого им станка; 2) в остальное время ткач (при механическом станке), не оказавшийся на месте, пока машина была на ходу, платит 3 пенса штрафа за каждый час с каждого находящегося под его наблюдением станка; кто в рабочее время отлучился из мастерской без разрешения надсмотрщика, тоже платит штраф в 3 пенса; 3) ткач, не имеющий при себе ножниц, платит 1 пенни штрафа за день; 4) ткач платит за все сломанные челноки, щётки, маслёнки, колёса, за все разбитые окна и т. п.; 5) ткач не может бросить работы, не предупредив об этом за неделю вперёд; фабрикант может без предупреждения рассчитать любого рабочего за плохую работу или неподобающее поведение; 6) рабочий, уличённый в том, что он разговаривал, пел или свистел, платит 6 пенсов штрафа; кто во время работы отошёл от своего рабочего места, тоже платит 6 пенсов штрафа^{134}. – У меня под рукой есть ещё другой образец фабричных правил, по которым с опоздавшего на три минуты удерживается плата за четверть часа, а с опоздавшего на двадцать минут – плата за четверть рабочего дня; кто отсутствовал до самого завтрака, платит по понедельникам 1 шиллинг, а в остальные дни по 6 пенсов штрафа и т. д. Таковы правила, принятые на предприятии Феникс на Джерси‑стрит в Манчестере. – Мне возразят, что такого рода правила необходимы для обеспечения на крупной благоустроенной фабрике должной согласованности различных манипуляций, что такая строгая дисциплина здесь не менее необходима, чем в армии. Пусть так, отвечу я, но что же это за социальный строй, который без такой позорной тирании не может существовать? Одно из двух: или цель оправдывает средства, или низменность средств доказывает низменность цели. Кто был солдатом, тот знает, что значит хотя бы короткое время подчиняться военной дисциплине. А эти рабочие обречены на то, чтобы с девятилетнего возраста до самой смерти физически и духовно жить под палкой. Они в большей степени рабы, чем чернокожие в Америке, потому что они находятся под более строгим надзором. И при всём том от них ещё требуют, чтобы они жили, мыслили и чувствовали по‑человечески! Воистину они могут прийти к этому только через самую жгучую ненависть к своим угнетателям и к тому порядку вещей, который низводит их до такого положения и превращает их в машины! Но, пожалуй, ещё более позорно то, что по всеобщему свидетельству рабочих многие фабриканты с самой бессердечной строгостью взыскивают с рабочих наложенные на них денежные штрафы, чтобы увеличить свою прибыль за счёт грошей, вырванных у неимущих пролетариев. По утверждению Лича, рабочие, приходя на фабрику утром, нередко обнаруживают, что фабричные часы передвинуты на четверть часа вперёд, вследствие чего двери оказываются закрытыми и конторщик со штрафной книгой уже обходит мастерские, записывая огромное число отсутствующих. Лич однажды сам насчитал 95 рабочих, стоявших перед запертыми воротами фабрики; на этой фабрике часы вечером отставали на четверть часа, а утром уходили на четверть часа вперёд по сравнению с городскими часами. Такие же случаи изложены и в фабричном отчёте. На одной фабрике часы во время работы передвигались назад, так что работа продолжалась дольше положенного времени, но рабочие ничего за это не получали. На другой фабрике просто работали лишние четверть часа. На третьей фабрике имелись обыкновенные часы и машинные часы, показывающие число оборотов главного вала; если вал вращался медленно, то работа велась по машинным часам и продолжалась до тех пор, пока не было сделано число оборотов, соответствующее по расчётам двенадцати часам. Если же работа шла бойко и рассчитанное число оборотов совершалось в меньший срок, рабочие всё равно должны были отработать полные двенадцать часов. Свидетель добавляет, что он знал некоторых девушек, которые имели хороший заработок и сверхурочные работы и всё же предпочли проституцию этой тирании (приведено Дринкуотером, документы, стр. 80). – Вернёмся, однако, к денежным штрафам. Лич рассказывает, что ему не раз случалось видеть, как женщины в последнем периоде беременности подвергались штрафу в 6 пенсов за то, что они на минуту присаживались во время работы. – Штрафы за плохую работу совсем произвольны. Товар осматривается на складе, и заведующий складом записывает штрафы, даже не вызывая рабочего; последний узнаёт о том, что его оштрафовали, лишь когда надсмотрщик уплачивает ему заработную плату, а товар, возможно, уже продан или во всяком случае убран. Лич ссылается на такой список штрафов, общей длиной в десять футов, итог которого составляет 35 ф. ст. 17 шилл. 10 пенсов. По словам Лича, на фабрике, где составлялся этот список, новый заведующий складом был уволен за то, что недостаточно штрафовал и этим еженедельно уменьшал доход фабриканта на 5 ф. ст. (34 талера). («Неопровержимые факты», стр. 13–17.) Повторяю ещё раз, что я считаю Лича человеком вполне заслуживающим доверия и не способным на ложь.

Но и помимо этого рабочий – раб своего хозяина. Если жена или дочь рабочего понравилась богатому хозяину, ему стоит лишь распорядиться, лишь кивнуть, и она не может ему противиться. Если фабриканту нужно покрыть подписями петицию в защиту интересов буржуазии, ему достаточно послать её на свою фабрику. Если он хочет провести кого‑нибудь в парламент, он посылает голосовать всех своих рабочих, имеющих право голоса, и – хотят они этого или нет – они должны голосовать за буржуа. Если он хочет добиться большинства в публичном собрании, он отпускает своих рабочих на полчаса раньше обычного, приготовив им заранее места возле самой трибуны, где он может хорошо следить за ними.

Есть ещё два приёма, особенно сильно способствующие порабощению рабочих фабрикантами, – truck‑system и cottage‑system. Словом truck рабочие обозначают оплату труда товарами, и этот способ оплаты был раньше общепринятым в Англии. «Для удобства рабочих и чтобы оградить их от высоких цен, назначаемых лавочниками», фабрикант держал лавку, в которой от его имени велась торговля всевозможными товарами, а для того, чтобы рабочий не шёл в другую лавку, где можно было бы купить дешевле, ибо цены в tommy‑shop^{135} обычно бывали на 25–30 % выше, чем в других местах, ему вместо денег в счёт жалованья выдавали чек на фабричную лавку. Всеобщее негодование по поводу этой позорной системы побудило в 1831 г. издать Truck Act, по которому оплата товарами для большей части рабочих объявляется недействительной и незаконной и за неё налагается штраф. Однако этот закон, как и большинство английских законов, получил фактическую силу лишь в отдельных местах. В городах его, конечно, соблюдают довольно точно, но в сельских местностях старая система ещё в полной мере применяется прямо или косвенно. Очень распространена она также в городе Лестере. У меня перед глазами с десяток судебных приговоров, вынесенных по этому поводу за время с ноября 1843 г. по июнь 1844 г. и опубликованных частью в «Manchester Guardian», частью в «Northern Star»[110]. Само собой разумеется, в настоящее время эта система так открыто не применяется; рабочий получает большей частью свои деньги наличными, но у фабриканта всё же остаётся достаточно средств, чтобы заставить его покупать товары в фабричной лавке, а не в другом месте. Вот почему теперь трудно изобличить такого фабриканта; он может обделывать свои преступные делишки под охраной закона, если только он выдал деньги рабочему на руки. В газете «Northern Star» от 27 апреля 1844 г. было напечатано письмо рабочего из Холмферта близ Хаддерсфилда в Йоркшире. В этом письме речь идёт о фабриканте Бауерсе.

«Прямо поражаешься, как эта проклятая оплата товарами может существовать в таких размерах, какие она приняла в Холмферте, и ни у кого не хватает смелости положить конец этим злоупотреблениям. Здесь страдает от этой проклятой системы огромное множество честных ручных ткачей. Вот образец деятельности великодушной фритредерской клики^{136} – один из многих образцов. Здесь есть фабрикант, которого вся окрестность проклинает за его возмутительное обращение с бедными ткачами. За кусок, стоящий 34–36 шилл., он даёт только 20 шилл. деньгами, а в счёт остальных отпускает сукно или готовое платье, назначая цену за него на 40–50 % выше чем у других купцов. А часто эти товары бывают ещё гнилыми. Но фритредерский «Mercury»^{137} говорит: они не обязаны принимать товары, это вполне зависит от их воли. О да, но они должны их брать, если не хотят умереть с голоду. Если они хотят получить деньгами больше 20 шилл., им приходится ждать 8 – 14 дней, пока они получат основу; если же они берут 20 шилл. и товары, то основа всегда к их услугам. Такова свобода торговли. Лорд Брум говорит, что мы должны кое‑что откладывать в молодые годы, дабы на старости лет не прибегать к помощи кассы для бедных. Не откладывать ли нам эти гнилые товары? Если бы этот совет исходил не от лорда, можно было бы подумать, что у этого человека мозг так же подгнил, как товары, которыми оплачивается наш труд. Когда стали незаконно появляться газеты, не уплачивавшие штемпельного сбора, нашлось множество людей, доносивших об этом полиции в Холмферте, были Блайты, Иствуды и другие, а где они теперь? Сейчас, конечно, дело другое: наш фабрикант принадлежит к числу благочестивых фритредеров: он два раза ходит в церковь по воскресеньям и с большим усердием повторяет за священником; «Мы не делали того, что должны были делать, и делали то, чего не следовало делать, и для нас нет спасения; но помилуй нас, всеблагий господи» (слова англиканской молитвы). «Да, помилуй нас до завтра, и мы снова заплатим нашим ткачам гнилыми товарами».

Система коттеджей на первый взгляд выглядит гораздо более безобидно и возникла она гораздо более безобидным образом, хотя и порабощает рабочего не менее, чем оплата товарами. В сельских местностях часто не оказывается жилищ для рабочих вблизи от фабрики. Фабриканту поэтому нередко приходится строить эти жилища, что он делает очень охотно, так как они приносят ему большую прибыль на затраченный капитал. Если вообще владелец рабочих квартир получает со своего капитала 6 % ежегодно, то можно считать, что фабриканту они приносят вдвое больше; ведь пока его фабрика не остановилась, у него всегда есть жильцы, притом жильцы, платящие аккуратно. Он, таким образом, застрахован от двух главных потерь, которые могут постигнуть других домовладельцев: коттеджи его никогда не пустуют, он не рискует, что ему не заплатят. Но квартирная плата обыкновенно рассчитана так, чтобы покрыть эти возможные убытки, и поэтому, если фабрикант взимает ту же плату, что и остальные владельцы, он получает со вложенного капитала 12–14 % и делает очень выгодное дело за счёт своих рабочих. Конечно, несправедливо, что фабрикант, сдавая в наём дома для рабочих, извлекает из этого большую, вдвое большую выгоду, чем его конкуренты, которых он к тому же лишает всякой возможности конкурировать с ним. Однако вдвойне несправедливо, что он извлекает эту выгоду из карманов неимущего класса, которому дорог каждый грош; но для фабриканта это дело привычное: ведь всё своё богатство он создал за счёт своих рабочих. Но эта несправедливость становится подлостью, когда фабрикант, как это нередко случается, заставляет рабочих, которые вынуждены жить в принадлежащих ему домах под страхом расчёта, платить за квартиру больше обычного или даже оплачивать квартиру, в которой они вовсе не живут! Либеральная газета «Sun»^{138}, ссылаясь на газету «Halifax Guardian», утверждает, что в городах Аштонандер‑Лайн, Олдем, Рочдейл и других многие фабриканты заставляют сотни своих рабочих платить за коттеджи независимо от того, живут они в них или нет. Система коттеджей широко распространена на фабриках, расположенных в сельских местностях; она вызвала к жизни целые посёлки и в большинстве случаев, так как у фабриканта мало или вовсе нет конкурентов, ему вовсе не приходится сообразовывать квартирную плату, которую он берёт, с существующими ценами, и он может запрашивать сколько хочет. А какую власть даёт эта система фабриканту при столкновениях с рабочими! Как только рабочие начинают бастовать, фабрикант отказывает им от квартиры, а срок, в течение которого они обязаны выехать, – одна неделя. По истечении этого срока рабочие остаются не только без хлеба, но и без крова, превращаются в бродяг, которых по закону можно безжалостно отправить на месяц в тюрьму.

Такова фабричная система! Я стремился описать её настолько подробно, насколько мне позволяли размеры книги, и настолько беспристрастно, насколько возможно было это сделать, описывая геройские деяния буржуазии в её борьбе с беззащитными рабочими, – деяния, говоря о которых нельзя оставаться равнодушным, так как равнодушие было бы преступлением. Сравним же положение свободного англичанина в 1845 г. с положением крепостного сакса под игом норманского барона в 1145 году. Крепостной был glebae adscriptus, прикреплён к земле; свободный рабочий тоже к ней прикреплён – системой коттеджей. Крепостной обязан был предоставлять господину jus primae noctis, право первой ночи; свободный рабочий обязан предоставлять своему хозяину право не только первой, но и каждой ночи. Крепостной не имел права обзаводиться собственностью, и всё, что он имел, могло быть отнято у него помещиком; свободный рабочий тоже не имеет собственности и не может ею обзавестись вследствие конкуренции. Фабрикант позволяет себе делать то, чего не делал даже норманн; посредством системы оплаты товарами он ежедневно посягает на то, что предназначено непосредственно для поддержания жизни рабочего. Отношение крепостного к помещику регулировалось законами, которые соблюдались потому, что соответствовали обычаям, регулировалось также и самими обычаями; отношение свободного рабочего к его господину тоже регулируется законами, но такими, которые не соблюдаются, потому что не соответствуют ни обычаям, ни интересам хозяина. Помещик не мог оторвать крепостного от земли, не мог его продать без земли, а так как почти вся земля была неотчуждаемой и капитала не было, то помещик вообще не мог продать крепостного; современная буржуазия заставляет рабочего продавать самого себя. Крепостной был рабом участка земли, на которой он родился; рабочий – раб самых насущных жизненных потребностей и денег, при помощи которых он их может удовлетворить: оба они рабы вещей. Существование крепостного обеспечивалось феодальным общественным строем, в котором каждый имел своё определённое место; свободному рабочему не обеспечивается ничего, ибо он лишь тогда занимает определённое место в обществе, когда он нужен буржуазии, а в противном случае его игнорируют, как будто его и на свете нет. Крепостной отдаёт свою жизнь господину во время войны, фабричный рабочий – в мирное время. Хозяин крепостного был варваром и смотрел на крепостного, как на скотину; хозяин рабочего цивилизован и смотрит на рабочего, как на машину. Одним словом, положение и того и другого приблизительно одинаково и если кому‑нибудь из двух и приходится хуже, то, разумеется, свободному рабочему. Рабы они оба, но только рабство первого – без лицемерия, явное, откровенное, а рабство второго – лицемерно и хитро скрыто от него самого и от всех остальных, это теологическое рабство, которое хуже чем старое крепостничество. Тори‑филантропы были правы, называя фабричных рабочих white slaves, белыми рабами. Но это лицемерно скрытое рабство признаёт, хотя бы на словах, право на свободу; оно склоняется перед свободолюбивым общественным мнением; и в этом заключается исторический прогресс по сравнению со старым рабством: признан, по крайней мере, принцип свободы, а угнетённые уже сами позаботятся о том, чтобы этот принцип был проведён в жизнь.

В заключение приведу несколько строф из стихотворения, выражающего взгляд самих рабочих на фабричную систему. Оно написано Эдуардом П. Мидом из Бирмингема и верно передаёт господствующее среди рабочих настроение[111].

Есть на свете король – не из сказки король,

Тот румян, добродушен и стар.

Этот зол и суров, губит белых рабов.

Беспощадный король этот – Пар.

Хоть рука у тирана всего лишь одна,

Но владеет он силой такой,

Что сметает народы, крушит племена

Раскалённой железной рукой.

Он, как Молох – его прародитель – царит,

Сеет горе и ужас окрест,

А внутри его пламя, бушуя, горит

И детей человеческих ест.

Шайка жадных жрецов, – как и он, голодна, –

Управляет железной рукой.

Золотые червонцы чеканит она

Из накопленной крови людской.

Человеческих прав все основы поправ,

Эти люди не знают стыда.

Им смешон матерей умирающих стон,

Им отцовские слезы – вода.

Точно музыка, вздохи ласкают им слух,

Скрежет голода тешит сердца.

Груды мёртвых костей стариков и детей

Наполняют подвалы дворца.

Сеет гибель бездушный властитель‑злодей

В королевстве неправды и зла.

Убивает он души живые людей,

Изнуряя трудом их тела.

Так долой короля, палача‑короля!

Миллионы рабочих, – вперёд!

Свяжем руку его до того, как земля

Тёмной ночью поглотит народ.

Да проснётся ваш гнев и разверзнет свой зев.

Да покатится в пропасть на дно

Раззолоченный сброд тунеядцев‑господ

И жестокий их бог заодно!^{139}

Страница из книги «Положение рабочего класса в англии» (1845) с текстом стихотворения Э. Мида «Король‑пар» в переводе Ф. Энгельса

Дата добавления: 2015-06-04