РЕЧЬ МАРКСА. Бывают в истории поразительные аналогии

К. МАРКС и Ф. ЭНГЕЛЬС

О ПОЛЬСКОМ ВОПРОСЕ [244]

РЕЧИ НА ТОРЖЕСТВЕННОМ СОБРАНИИ В БРЮССЕЛЕ, ПОСВЯЩЕННОМ 2‑й ГОДОВЩИНЕ КРАКОВСКОГО ВОССТАНИЯ 1846 г., 22 ФЕВРАЛЯ 1848 ГОДА

Господа!

Бывают в истории поразительные аналогии. Якобинец 1793 г. стал коммунистом в наши дни. В 1793 г., когда Россия, Австрия, Пруссия делили между собой Польшу, эти три державы ссылались на конституцию 1791 г., которая была единодушно осуждена за ее будто бы якобинские принципы.

Что же она провозглашала, эта польская конституция 1791 года? Всего‑навсего конституционную монархию: передачу законодательных функций в руки народных представителей, свободу печати, свободу совести, гласность судопроизводства, отмену крепостного права и т. д. И все это тогда называлось чистейшим якобинством! Итак, вы видите, господа, история ушла вперед. Якобинство тех времен превратилось теперь, если речь идет о либерализме, в нечто в высшей степени умеренное.

Три державы шли в ногу с веком. В 1846 г., когда, присоединив Краков к Австрии, они лишили поляков последних остатков их национальной самостоятельности, они окрестили коммунизмом все то, что некогда они именовали якобинством.

В чем же заключается коммунизм краковской революции? Была ли она коммунистической потому, что имела целью восстановление польской национальности? С таким же основанием можно было бы сказать, что война европейской коалиции против Наполеона во имя спасения национальностей была коммунистической войной и что Венский конгресс состоял из коронованных коммунистов. Или, быть может, краковская революция являлась коммунистической потому, что она стремилась к установлению демократического правления? Но никто ведь не будет приписывать гражданам‑миллионерам Берна и Нью‑Йорка коммунистических поползновений.

Коммунизм отрицает необходимость существования классов; он намерен уничтожить всякие классы, всякое классовое различие. А краковские революционеры хотели устранить лишь политические различия между классами; различным классам они хотели дать равные права.

В чем же, наконец, краковская революция была коммунистической?

Не в том ли, может быть, что она пыталась разбить цепи феодализма, освободить обремененную феодальными повинностями собственность и превратить ее в собственность свободную, собственность современную?

Если бы французским собственникам сказали: «Знаете ли вы, чего хотят польские демократы? Польские демократы хотят ввести у себя ту форму собственности, какая уже существует у вас», то французские собственники ответили бы: «Они поступают очень хорошо». Но попробуйте вместе с г‑ном Гизо сказать французским собственникам: «Поляки хотят упразднить собственность, которую вы установили путем революции в 1789 г. и которая у вас существует еще и поныне». «Как, – закричат они, – значит, они революционеры, коммунисты! Надо раздавить этих негодяев!» В Швеции упразднение цехов, корпораций, введение свободной конкуренции именуется ныне коммунизмом. «Journal des Debats» идет еще дальше: лишить двести тысяч избирателей той ренты, которую создает для них право на продажу своих голосов, это значит уничтожить источник доходов, разрушить благоприобретенную собственность, это значит быть коммунистом. Без сомнения, краковская революция также хотела упразднить один из видов собственности. Но какой именно? Тот, который так же невозможно уничтожить в остальной Европе, как невозможно уничтожить Зондербунд в Швейцарии, поскольку и то и другое уже перестало существовать.

Никто не станет отрицать, что в Польше политический вопрос связан с социальным. Они всегда неотделимы друг от друга.

Впрочем, спросите лучше у реакционеров! Разве во время Реставрации они сражались только с политическим либерализмом и с обязательным для него багажом вольтерьянства?

Один весьма известный реакционный писатель открыто признал, что самая возвышенная метафизика какого‑нибудь Де Местра или Бональда в конечном счете сводится к денежному вопросу, а всякий денежный вопрос не является ли непосредственно вопросом социальным? Деятели Реставрации не скрывали, что для того, чтобы вернуться к политике доброго старого времени, следует восстановить добрую старую собственность, собственность феодальную, собственность моральную. Всем известно, что монархическая преданность не может обойтись без десятины и барщины.

Обратимся к еще более раннему времени. В 1789 г. политический вопрос о правах человека заключал в себе социальный вопрос о свободной конкуренции.

А что происходит в Англии? Во всех вопросах, начиная с билля о реформе и кончая отменой хлебных законов, боролись ли политические партии за что‑либо другое, как не за изменение в имущественных отношениях? Не боролись ли они из‑за вопросов собственности, вопросов социальных?

Да и здесь, в самой Бельгии, не является ли борьба либерализма и католицизма борьбой промышленного капитала и крупной земельной собственности?

И не являются ли те политические вопросы, которые дебатируются в течение семнадцати лет, в сущности вопросами социальными?

Итак, какой бы точки зрения вы ни придерживались, – либеральной, радикальной или даже аристократической, – как можете вы еще упрекать краковскую революцию в том, что она связывала вопрос политический с вопросом социальным?

Люди, которые стояли во главе краковского революционного движения, были глубоко убеждены в том, что только демократическая Польша может быть независимой и что польская демократия невозможна без уничтожения феодальных прав, без аграрного движения, которое превратило бы крепостных крестьян в свободных собственников, собственников современных. Поставьте на место русского самодержца польских аристократов и вы лишь предоставите деспотизму права гражданства. Подобным образом немцы в своей войне с иноземцами обменяли одного Наполеона на тридцать шесть Меттернихов.

Если даже над польским помещиком не будет тяготеть русский помещик, – на шее у польского крестьянина по‑прежнему будет сидеть помещик, правда, помещик свободный, а не порабощенный. Эта политическая перемена ничего не изменила бы в социальном положении польского крестьянина.

Краковская революция дала славный пример всей Европе, отождествив национальное дело с делом демократии и с освобождением угнетенного класса.

Хотя эта революция и была на время подавлена кровавыми руками наемных убийц, она возрождается теперь со славой и триумфом в Швейцарии и Италии. Она находит подтверждение своих принципов в Ирландии, где узконациональная партия сошла в могилу вместе с О'Коннелом и где новая национальная партия является прежде всего партией реформаторской и демократической[245].

Польша снова проявила инициативу, но это уже не феодальная, а демократическая Польша, и с этого момента ее освобождение становится делом чести для всех демократов Европы.

Дата добавления: 2015-06-04