Новый союзник контрреволюции 1 страница

IV

III

II

I

БУРЖУАЗИЯ И КОНТРРЕВОЛЮЦИЯ

ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ПЕРЕВОРОТ КОНТРРЕВОЛЮЦИИ

Кёльн, 7 декабря. Национальное собрание распущено. Представители народа разогнаны «божьей милостью».

К произведенному с такой наглостью государственному перевороту министерство в своей мотивировке этого акта насилия присовокупляет еще злейшую насмешку[96].

Национальное собрание пожинает теперь плоды своей длительной слабости и трусости. Оно дало возможность заговору против народа в течение ряда месяцев спокойно готовиться, усиливаться и окрепнуть – и теперь оно пало его первой жертвой.

Вместе с тем и народ искупает то, в чем он погрешил – из великодушия или, вернее, по глупости – в марте, затем в апреле и мае и, наконец, так называемым «пассивным сопротивлением». Теперь он получил урок, который, надо надеяться, послужит ему на пользу. Следующая его победа положит конец политике «соглашения» и всем прочим фразам и лицемерию.

Написано К. Марксом 7 декабря 1848 г.

Напечатано в «Neue Rheinische Zeitug» № 163, 8 декабря 1848 г.

Печатается по тексту газеты

Перевод с немецкого

Кёльн, 9 декабря. Мы никогда не скрывали этого. Наша почва – не почва законности, а революционная почва. Теперь правительство, со своей стороны, отказалось от лицемерия законности. Оно стало на революционную почву, ибо и контрреволюционная почва является революционной.

В 6 закона от 6 апреля 1848 г. сказано:

«Будущим представителям народа должно принадлежать во всяком случае право голоса при издании всех законов, равно как установление государственного бюджета и право утверждения налогов».

Параграф 13 закона от 8 апреля 1848 г. гласит:

«Созываемое на основе настоящего закона собрание призвано установить по соглашению с короной будущую конституцию; на время своего существования оно пользуется правами бывших государственных сословий, в частности – правом утверждения налогов».

Теперь правительство прогоняет согласительное собрание[97]к черту, самовольно диктует стране soi‑disant {так называемую. Ред.} конституцию[98]и само утверждает себе налоги, в которых ему отказали народные представители.

Прусское правительство оглушительным ударом покончило с кампгаузениадой, представлявшей собой нечто вроде торжественной Иобсиады законности [Rechts – Jobsiade] [99]. Творец этой эпопеи, великий Кампгаузен, из мести продолжает спокойно оставаться во Франкфурте в качестве посла этого самого прусского правительства и интриговать с Бассерманами в интересах того же прусского правительства. Этот Кампгаузен, который изобрел теорию соглашения, чтобы спасти почву законности, т. е. чтобы прежде всего мошенническим путем лишить революцию подобающего ей почета, одновременно изобрел и мины, которые должны были впоследствии взорвать на воздух почву законности вместе с теорией соглашения.

Этот человек ввел косвенные выборы, давшие такое собрание, которому правительство в момент его внезапного возмущения могло скапать грозным голосом: Trop tard! {Слишком поздно! Ред.} Он призвал обратно принца Прусского, главаря контрреволюции, и не постеснялся при помощи официальной лжи превратить его бегство в путешествие с познавательной целью[100]. Он сохранил в силе старое прусское законодательство о политических преступлениях и старые суды. При нем старая бюрократия и старая армия выиграли время для того, чтобы оправиться от своего испуга и полностью перестроиться. Все главные деятели старого режима остались в неприкосновенности на своих местах. При Кампгаузене камарилья вела войну в Познани, в то время как сам он вел войну в Дании. Война с Данией должна была послужить громоотводом для «чрезмерного патриотического пыла»[101]немецкой молодежи, которая, сверх того, после своего возвращения подверглась надлежащему полицейскому воздействию; эта война должна была доставить известную популярность генералу Врангелю и его пресловутым гвардейским полкам и вообще реабилитировать прусскую военщину. Как только эта цель была достигнута, эта мнимая война должна была быть закончена любой ценой – путем позорного перемирия, которое тот же Кампгаузен согласовал с германским Национальным собранием во Франкфурте‑на‑Майне. Результатами войны с Данией были: назначение «главнокомандующего в обеих Марках» [102] и возвращение в Берлин изгнанных оттуда в марте гвардейских полков.

А война, которую потсдамская камарилья под покровительством Кампгаузена вела в Познани!

Война в Познани представляла собой нечто большее, чем войну против прусской революции. Это было падение Вены, поражение Италии, поражение июньских героев. Это была первая решительная победа русского царя над европейской революцией. И все это происходило под покровительством великого Кампгаузена, мыслящего друга истории[103], рыцаря больших дебатов, героя соглашательства.

При Кампгаузене и с его помощью контрреволюция овладела, таким образом, всеми решающими позициями; она обеспечила себе готовую к бою армию в то время, как собрание соглашателей занималось дебатами. При министре дела Ганземане‑Пинто [104] старая полиция получила новую форму, и началась столь же ожесточенная, сколь и мелочная борьба буржуазии против народа. При Бранденбурге было сделано заключение из этих предпосылок. Для этого потребовалось только лишь одно – усы и сабля вместо головы. Когда Кампгаузен ушел в отставку, мы сказали о нем:

«Он сеял реакцию в духе буржуазии, а пожнет ее в духе аристократии и абсолютизма» [105].

Мы не сомневаемся, что его превосходительство прусский посол Кампгаузен в настоящий момент причисляет себя самого к феодалам и что он спокойнейшим образом примирится с «недоразумением», которое с ним произошло.

Однако не надо питать иллюзий; не надо приписывать всемирно‑исторической инициативы какому‑то Кампгаузену, какому‑то Ганземану, этим людям среднего калибра. Они были только рупорами класса. Их речи, их действия были только официальным эхом класса, выдвинувшего их на авансцену. Они представляли только крупную буржуазию – на авансцене.

Представители этого класса составляли либеральную оппозицию в мирно почившем Соединенном ландтаге, который на минуту был вновь пробужден к жизни Кампгаузеном[106].

Господам из этой либеральной оппозиции бросали упрек в том, что они изменили своим принципам после мартовской революции. Это заблуждение.

Крупные землевладельцы и капиталисты, которые одни только были представлены в Соединенном ландтаге, словом представители золотого мешка, разбогатели и стали более образованными. С одной стороны, с развитием буржуазного общества в Пруссии, т. е. с развитием промышленности, торговли и земледелия, старые сословные различия потеряли свою материальную основу.

Само дворянство в значительной мере обуржуазилось. Вместо верности, любви и веры оно стало торговать преимущественно свекловицей, водкой и шерстью. Главным местом турнира для него стал рынок шерсти. С другой стороны, абсолютистское государство, у которого в ходе развития исчезла из‑под ног старая общественная основа, превратилось в оковы для нового буржуазного общества с его изменившимся способом производства и изменившимися потребностями. Буржуазия должна была заявить притязание на участие в политической власти уже в силу своих материальных интересов. Только она сама была способна удовлетворять посредством законов свои торговые и промышленные потребности. Она должна была взять управление этими своими «священнейшими интересами» из рук изжившей себя, столь же невежественной, сколь и высокомерной бюрократии.

Она должна была потребовать права контроля над государственными финансами, созидателем которых она себя считала. Отняв у бюрократии монополию так называемой образованности и сознавая свое значительное превосходство над ней в действительном понимании потребностей буржуазного общества, она вознамерилась также добиться политического положения, соответствующего ее общественному положению. Для достижения своей цели она должна была получить возможность свободно обсуждать свои собственные интересы, воззрения, а также действия правительства. Это она называла «правом свободы печати». Она должна была получить возможность беспрепятственно объединяться в союзы. Это она называла «правом свободы союзов». Точно так же должна была она добиваться свободы совести и тому подобного как необходимого следствия свободной конкуренции. И прусская буржуазия накануне марта 1848 г. была на верном пути к осуществлению всех своих желаний.

Прусское государство испытывало финансовые затруднения. Его кредит иссяк. В этом заключался секрет созыва «Соединенного ландтага». Правда, правительство сопротивлялось своей судьбе, оно немилостиво распустило «Соединенный ландтаг», но нужда в деньгах и отсутствие кредита неизбежно привели бы его в конце концов в объятия буржуазии. Подобно феодальным баронам, короли божьей милостью издавна обменивали свои привилегии на звонкую монету. Освобождение крепостных представляло первый, конституционная монархия – второй великий акт этой исторической сделки во всех христианско‑германских государствах. «L'argent n'a pas de maitre» {«Деньги не имеют хозяина». Ред.}, но maitres перестают быть maitres, как только они оказываются demonetises (лишенными денег).

Итак, либеральная оппозиция в «Соединенном ландтаге» представляла собой не что иное, как оппозицию буржуазии против формы правления, уже не соответствовавшей ее интересам и потребностям. Для того чтобы стать в оппозицию ко двору, она должна была искать расположения {Игра слов: «Hof» – «двор», «den Hof machen» – «искать расположения». Ред.} народа.

Она, быть может, в самом деле воображала, что составляла оппозицию в интересах народа.

Естественно поэтому, что она могла добиваться от правительства прав и свобод для себя лишь под видом прав и свобод для народа.

Эта оппозиция, как уже было сказано, находилась на верном пути, когда разразилась февральская буря.

Кёльн, 11 декабря. Когда пронесся мартовский потоп – потоп en miniature {в миниатюре. Ред.}, – на поверхности берлинской земли остались после него не какие‑нибудь чудовища, не революционные колоссы, а существа старого типа, приземистые буржуазные фигуры – либералы «Соединенного ландтага», представители сознательной прусской буржуазии. Провинции, имевшие наиболее развитую буржуазию, Рейнская провинция и Силезия, поставили главный контингент для новых министерств. За ними – целый хвост рейнских юристов. По мере того как буржуазия оттеснялась на задний план феодалами, в министерствах Рейнская провинция и Силезия уступали место старопрусским провинциям. Министерство Бранденбурга связано еще с Рейнской провинцией только через одного эльберфельдского тори. Ганземан и фон дер Хейдт! Эти два имени воплощают для прусской буржуазии всю разницу между мартом и декабрем 1848 года!

Прусская буржуазия была брошена на вершины государственной власти, но не так, как она хотела, путем мирной сделки с короной, а благодаря революции. Не свои собственные интересы, а интересы народа должна была она защищать против короны, т. е. против себя самой, так как народное движение расчистило ей дорогу. По корона в ее глазах представляла только божественный покров, за которым должны были скрываться ее собственные земные интересы. Неприкосновенность ее собственных интересов и соответствующих им политических форм должна была означать в переводе на конституционный язык неприкосновенность короны. Отсюда мечты немецкой и особенно прусской буржуазии о конституционной монархии. Поэтому, хотя февральская революция вместо со своими отголосками в Германии была выгодна для прусской буржуазии, так как отдала в ее руки кормило государственного корабля, вместе с тем она спутала ее расчеты, так как ее господство было связано теперь с такими условиями, которых она не хотела и не могла выполнять.

Буржуазия палец о палец не ударила. Она позволила народу сражаться за нее. Поэтому переданная ей власть представляла собой не власть полководца, победившего своего противника, а власть комитета безопасности, которому победоносный народ доверил охрану своих собственных интересов.

Кампгаузен еще чувствовал все неудобства такого положения, и вся слабость его министерства проистекает из этого чувства и обстоятельств, которыми оно было вызвано. Нечто вроде краски стыда окрашивает поэтому самые бесстыдные акты его правительства. Откровенное бесстыдство и наглость были привилегией Ганземана. Красноватый оттенок составляет единственную разницу между этими двумя художниками.

Не следует смешивать мартовскую революцию в Пруссии ни с английской революцией 1648 года, ни с французской 1789 года.

В 1648 году буржуазия в союзе с новым дворянством боролась против монархии, против феодального дворянства и против господствующей церкви.

В 1789 году буржуазия в союзе с народом боролась против монархии, дворянства и господствующей церкви.

Революция 1789 года имела своим прообразом (по крайней мере, в Европе) только революцию 1648 года, а революция 1648 года – только восстание нидерландцев против Испании. Каждая из этих революций ушла на столетие вперед по сравнению со своими прообразами не только по времени, но и по своему содержанию.

В обеих революциях буржуазия была тем классом, который действительно стоял во главе движения. Пролетариат и не принадлежавшие к буржуазии слои городского населения либо не имели еще никаких отдельных от буржуазии интересов, либо еще не составляли самостоятельно развитых классов или частей класса. Поэтому там, где они выступали против буржуазии, например в 1793 и 1794 годах во Франции, они боролись только за осуществление интересов буржуазии, хотя и небуржуазным способом. Весь французский терроризм был не чем иным, как плебейским способом разделаться с врагами буржуазии, с абсолютизмом, феодализмом и мещанством.

Революции 1648 и 1789 годов не были английской и французской революциями; это были революции европейского масштаба. Они представляли не победу определенного класса общества над старым политическим строем; они провозглашали политический строй нового европейского общества. Буржуазия победила в них; но победа буржуазии означала тогда победу нового общественного строя, победу буржуазной собственности над феодальной, нации над провинциализмом, конкуренции над цеховым строем, дробления собственности над майоратом, господства собственника земли над подчинением собственника земле, просвещения над суеверием, семьи над родовым именем, предприимчивости над героической ленью, буржуазного права над средневековыми привилегиями. Революция 1648 года представляла собой революцию семнадцатого века по отношению к шестнадцатому, революция 1789 года – победу восемнадцатого века над семнадцатым. Эти революции выражали в гораздо большей степени потребности всего тогдашнего мира, чем потребности тех частей мира, где они происходили, т. е. Англии и Франции.

Ничего подобного не было в прусской мартовской революции,

Февральская революция уничтожила конституционную монархию на деле и власть буржуазии в идее. Прусская мартовская революция должна была установить конституционную монархию в идее и власть буржуазии на деле. Далекая от того, чтобы стать европейской революцией, она представляла собой только жалкий отголосок европейской революции в отсталой стране. Вместо того чтобы опередить свой век, она отставала от него более чем на полстолетия. Она с самого начала была вторичным явлением, а ведь известно, что вторичные заболевания труднее поддаются лечению и вместе с тем больше разрушают организм, чем первоначальная болезнь. Дело шло не о создании нового общества, а о возрождении в Берлине общества, почившего в Париже. Прусская мартовская революция не была даже национальной, германской, она с самого начала была провинциально‑прусской. Венское, кассельское, мюнхенское – всякого рода провинциальные восстания протекали рядом с ней и оспаривали у нее первенство.

В то время как революции 1648 и 1789 годов были преисполнены безграничным чувством гордости оттого, что они были венцом творения, берлинская революция 1848 года кичилась тем, что она представляла собой анахронизм. Ее свет был подобен свету далеких звезд, который доходит до нас, жителей Земли, спустя 100000 лет после того, как погасло излучавшее его светило. Прусская мартовская революция представляла в миниатюре – она вообще все представляла в миниатюре – подобную звезду для Европы. Ее свет был светом, который излучало давно уже истлевшее общество.

Немецкая буржуазия развивалась так вяло, трусливо и медленно, что в тот момент, когда она враждебно противостояла феодализму и абсолютизму, она сама оказалась враждебно противостоящей пролетариату и всем слоям городского населения, интересы и идеи которых были родственны пролетариату. Она увидела во враждебной позиции по отношению к себе не только класс позади себя, но и всю Европу перед собой. В отличие от французской буржуазии 1789 года прусская буржуазия не была тем классом, который выступает от имени всего современного общества против представителей старого общества, монархии и дворянства. Она опустилась до уровня какого‑то сословия, обособленного как от короны, так и от народа, оппозиционно настроенного по отношению к ним обоим, нерешительного по отношению к каждому из своих противников в отдельности, так как она всегда видела их обоих впереди или позади себя; она с самого начала была склонна к измене народу и к компромиссу с коронованным представителем старого общества, ибо она сама уже принадлежала к старому обществу; она представляла не интересы нового общества против старого, а обновленные интересы внутри устаревшего общества; она стояла у руля революции не потому, что за ней стоял народ, а потому, что народ толкал ее впереди себя; она находилась во главе не потому, что представляла инициативу новой общественной эпохи, а только потому, что выражала недовольство старой общественной эпохи; то был пласт старого государства, который сам не пробил себе дороги, по силой землетрясения был выброшен на поверхность нового государства; без веры в себя, без веры в народ, брюзжа против верхов, страшась низов, эгоистичная по отношению к тем и другим и сознающая свой эгоизм, революционная по отношению к консерваторам и консервативная по отношению к революционерам; не доверяющая своим собственным лозунгам, с фразами вместо идей, боящаяся мирового урагана и эксплуатирующая его в свою пользу; лишенная всякой энергии, представляющая собой сплошной плагиат, она пошла, потому что в ней нет ничего оригинального, она оригинальна в своей пошлости, она торгуется сама с собой, без инициативы, без веры в себя, без веры в народ, без всемирно‑исторического призвания – точно старик, над которым тяготеет проклятье, осужденный на то, чтобы извращать первые молодые порывы полного жизни народа и подчинять их своим старческим интересам – старик без глаз, без ушей, без зубов, полная развалина, – такой очутилась прусская буржуазия после мартовской революции у руля прусского государства.

Страница «Neue Rheinische Zeitung» со статьей К. Маркса «Буржуазия и контрреволюция»

Кёльн, 15 декабря. Теория соглашения, которую буржуазия, достигшая власти в лице министерства Кампгаузена, немедленно провозгласила в качестве «самой широкой» основы прусского contrat social {общественного договора. Ред.}, отнюдь не была пустой теорией; напротив, она выросла на древе «золотой» жизни.

Мартовская революция отнюдь не подчинила суверена божьей милостью суверенитету народа. Она только заставила корону, абсолютистское государство, пойти на сговор с буржуазией, вступить в соглашение со своим старым соперником.

Корона пожертвует для буржуазии дворянством, буржуазия пожертвует для короны народом. При этом условии монархия станет буржуазной, а буржуазия монархической.

После марта существуют только эти две силы. Они служат друг другу в качестве громоотвода революции. Все это, разумеется, на «самой широкой демократической основе».

В этом заключался секрет теории соглашения.

Торговцам маслом и шерстью[107], которые образовали первое министерство после мартовской революции, понравилась их роль – прикрывать обнаженную корону полами своей плебейской одежды. Они испытывали величайшее наслаждение при мысли о том, что получат доступ ко двору и что, отрекаясь скрепя сердце из чистого великодушия от своей суровой римской позы – римской позы Соединенного ландтага, – они принесут в жертву свою былую популярность, чтобы заполнить ею пропасть, которая угрожает поглотить корону. Как важничал министр Кампгаузен в роли повивальной бабки конституционного трона! Сей муж был явно тронут самим собой и своим собственным великодушием. Корона и ее окружение скрепя сердце терпели это унизительное покровительство и делали bonne mine a mauvais jeu {хорошую мину при плохой игре. Ред.} в ожидании лучших времен.

Полуразложившаяся армия, дрожащая за свои должности и оклады бюрократия, присмиревшее феодальное сословие, вождь которого отправился в конституционное путешествие с познавательной целью, легко при помощи нескольких сладких слов и реверансов одурачили bourgeois gentilhomme {мещанина во дворянстве. Ред.}.

Прусская буржуазия номинально обладала властью, она ни минуты не сомневалась в том, что силы старого государства без всяких задних мыслей предоставили себя в ее распоряжение и все без исключения превратились в покорных приверженцев ее собственного всемогущества.

Этой химерой была опьянена буржуазия не только в министерстве, но и в пределах всей монархии.

Единственными геройскими подвигами прусской буржуазии после марта были выступления, нередко кровавые, гражданского ополчения против безоружного пролетариата; разве эти подвиги не нашли добровольных и преданных пособников в лице армии, бюрократии и даже феодалов? Единственные усилия, на которые оказались способны местные представители буржуазии, общинные советы, – навязчивый и подлый сервилизм которых был позже по заслугам растоптан сапогом Виндишгрецев, Елачичей и Вельденов, – единственные геройские подвиги этих общинных советов после мартовской революции заключались в их патриархально‑суровых предостережениях по адресу народа; разве они не были встречены с почтительным изумлением онемевшими регирунгспрезидентами и притихшими дивизионными генералами? Могла ли прусская буржуазия сомневаться после этого в том, что старая вражда армии, бюрократии, феодалов растворилась в их почтительной преданности буржуазии – этому великодушному победителю, обуздывающему самого себя и анархию?

Положение было ясно. Перед прусской буржуазией была теперь только одна задача: поудобнее устроиться у власти, устранить мешающих анархистов, восстановить опять «спокойствие и порядок» и собрать налоги, не взысканные во время мартовской бури. Речь могла идти еще только о том, чтобы сократить до минимума издержки производства буржуазной власти и обусловившей ее мартовской революции. Оружие, которое прусская буржуазия в своей борьбе против феодального общества и короны вынуждена была потребовать себе от имени народа – право союзов, свобода печати и т. д., – разве не надо было сломать это оружие, находившееся в руках обманутого народа, которому оно уже не нужно было для борьбы за буржуазию и который обнаруживал опасное намерение пустить его в ход против нее?

Буржуазия была убеждена в том, что на пути к соглашению ее с короной, на пути к сделке буржуазии со старым, покорившимся своей участи государством стояло явно только лишь одно препятствие, одно‑единственное препятствие, народ – puer robustus sed malitiosus, как говорил Гоббс[108]. Народ и революция!

Революция представляла законное основание прав народа; на основании революции он предъявлял свои буйные притязания. Революция была векселем, переведенным народом на буржуазию. Благодаря революции буржуазия пришла к власти. В день прихода ее к власти исполнился срок платежа по этому векселю. Буржуазия должна была опротестовать этот вексель.

Революция – это означало в устах народа следующее: вы, буржуазия, составляете Comite du salut public, Комитет общественного спасения, в руки которого мы передаем власть не для того, чтобы вы заключили соглашение с короной в ваших интересах, а для того, чтобы вы отстояли против воли короны наши интересы, интересы народа.

Революция была протестом народа против соглашения буржуазии с короной. Поэтому буржуазия, вступающая в соглашение с короной, должна была протестовать против – революции.

И это произошло при великом Кампгаузене. Мартовская революция не была признана. Берлинское национальное представительство, отклонив предложение о признании мартовской революции, конституировалось как представительство прусской буржуазии, как собрание соглашателей.

Это Собрание объявило совершившееся несовершившимся. Оно громогласно заявило перед лицом прусского народа, что народ не объединялся с буржуазией для того, чтобы устроить революцию против короны, а что он устраивает революцию для того, чтобы объединить против себя самого корону с буржуазией! Так было уничтожено законное основание прав революционного народа и обретена почва законности для консервативной буржуазии.

Почва законности!

Брюггеман и в его лице «Kolnische Zeitung» так много болтали, измышляли и хныкали по поводу «почвы законности», столько раз теряли и находили вновь, разрушали и чинили эту «почву законности», перебрасывали ее из Берлина во Франкфурт и из Франкфурта в Берлин, суживали и расширяли, превращали из простой почвы в паркетный пол, из паркетного пола в двойное дно (как известно, главное орудие балаганных фокус‑пиков), а из двойного дна в бездонную ловушку, что почва законности в конце концов законно превратилась для наших читателей в почву «Kolnische Zeitung»; они могут спутать девиз прусской буржуазии с личным девизом г‑на Йозефа Дюмона, необходимую идею прусской мировой истории – с произвольной навязчивой идеей «Kolnische Zeitung» и видеть в почве законности только ту почву, на которой произрастает «Kolnische Zeitung».

Почва законности, и притом прусская почва законности!

Но что же такое эта почва законности, на которой после марта находятся рыцарь больших дебатов Кампгаузен, вновь воскрешенный призрак Соединенного ландтага и собрание соглашателей, – есть ли это конституционный закон 1815 г., или закон о ландтагах 1820 г., или рескрипт 1847 г., или же избирательный и согласительный закон от 8 апреля 1848 года[109]?

Ничего подобного.

«Почва законности» означала просто, что революция не обрела своей почвы, а старое общество не утратило своей почвы, что мартовская революция была только «происшествием», давшим «толчок» к давно уже подготовлявшемуся в недрах старого прусского государства «сговору» между троном и буржуазией, потребность в котором сама корона уже признала в своих прежних высочайших указах и только считала его до марта но «неотложным». Словом, «почва законности» означала, что буржуазия хочет после марта вести переговоры с короной на тех же самых основаниях, как и до марта, как будто никакой революции не произошло, как будто Соединенный ландтаг без революции достиг своей цели. «Почва законности» означала, что законное основание прав народа, революция, отсутствует в contrat social, заключенном между правительством и буржуазией. Буржуазия выводила свои притязания из старопрусского законодательства, дабы народ не мог вывести никаких притязаний из новопрусской революции.

Разумеется, идеологические кретины буржуазии, ее газетные писаки и им подобные, выдавали это приукрашивание буржуазных интересов за подлинные интересы буржуазии и убеждали в этом себя и других. В голове какого‑нибудь Брюггемана фраза о почве законности превратилась в действительную субстанцию.

Министерство Кампгаузена выполнило свою задачу, задачу посредничества и перехода. Оно явилось посредником между буржуазией, поднявшейся на плечах народа, и буржуазией, уже не нуждавшейся в поддержке народа; между буржуазией, якобы защищавшей народ против короны, и буржуазией, действительно защищавшей корону против народа; между буржуазией, которая откололась от революции, и буржуазией, которая уже оформилась как ядро контрреволюции.

Соответственно своей роли, министерство Кампгаузена в своей девственной стыдливости ограничивалось пассивным сопротивлением революции.

Правда, оно отвергало революцию в теории, но на практике оно только противилось ее требованиям и только относилось терпимо к восстановлению старых государственных властей.

Дата добавления: 2015-06-04