Часть II 3 страница. Следующей ночью, когда лошади на подъеме дороги перешли в галоп, вдруг раздался треск, тарантас накренился влево

Следующей ночью, когда лошади на подъеме дороги перешли в галоп, вдруг раздался треск, тарантас накренился влево, какое‑то время по инерции катился, прихрамывая, а потом резко остановился, его как следует тряхнуло, и Софи пришлось вцепиться в Никиту, чтобы не вывалиться наружу. Одно из колес слетело с оси и укатилось в неизвестном направлении. Ямщик, проклиная свою судьбу, отправился на поиски. Никита высек кресалом огонь, зажег фонарь и следом за ямщиком углубился в густой лес. Софи осталась в тарантасе одна. Как ей было страшно! С трудом отгоняя мысли о разбойниках и преодолевая страх, она прислушивалась к шелесту листьев, ловя в нем звуки шагов, до боли в глазах всматривалась в сумрак таежной ночи… Наконец мужчины вернулись – очень довольные: благодаря совершенно необъяснимой удаче им удалось отыскать не только колесо, но и гайку, которой оно было закреплено, и даже винт, который нужно было ввернуть в эту гайку! Десять минут спустя тройка резво потянула за собой возвращенный к жизни тарантас, позвякивая колокольцами под дугой.

Назавтра в тайге обозначились просветы, стало видно горизонт, и Софи принялась считать версты, оставшиеся до Иркутска. Именно там ей должны были сообщить наконец, на какие рудники, в какой острог направлен Николай, именно там ей объяснят, где и каким именно образом они встретятся. По мере того, как тарантас приближался к месту своего назначения, воспоминания об удивительных приключениях на пути уступали в ней место ясному видению реальности. Горя нетерпением, она даже не замечала, какое теперь печальное лицо у Никиты, и беспокоилась лишь об одном: только бы колесо не оторвалось снова до следующей почтовой станции!

В Боковской они потеряли целый час на ремонт обода. Но эта сорок четвертая и последняя остановка на их долгом пути была всего в тринадцати верстах от Иркутска, и ямщик поклялся, что доберется до города за три четверти часа. Огромный, подстриженный под горшок толстяк в сапогах, с красным кушаком, он правил лошадьми стоя и громко распевая. Временами на равнине показывались табуны диких лошадей. Отдельные лошадки, наверное, заинтересовавшись проездом столь музыкального тарантаса, некоторое время бежали за ним рысцой, ловко перебирая короткими ногами, а потом внезапно останавливались на бегу, привлеченные какой‑нибудь качающейся травинкой на обочине, и тогда длинная грива, только что развевавшаяся по ветру, падала им на холку и закрывала глаза…

Миновав пустынные и болотистые земли, проехав вдоль стен громадного монастыря с зелеными крышами строений внутри, тарантас оказался на берегу Ангары. Оставалось последнее препятствие: дощатые мостки на сваях, по которым нужно было перебраться на паром. Наши путешественники были тут не одни: целая толпа местных крестьян, кто сидя на мешках, кто прилегши на телегу, тоже ожидала прибытия баржи. Однако у Софи с ее подорожной было перед ними преимущество, и крестьяне, догадываясь об этом, посторонились, пропуская упряжку. Доски палубы звонко отозвались на топот копыт. Вскоре на противоположном берегу обозначился город, в сумерках выглядевший скромно, разве что золотые купола церквей над рядами беленьких домиков показались Софи похожими на овощи с какого‑то сказочного огорода.

– Поздравляю вас, мадам, с тем, что вам удалось так быстро доехать! – сказал губернатор Иркутска Цейдлер, приглашая Софи в свой кабинет и указывая, куда ей сесть.

Он превосходно говорил по‑французски, грассируя, как истинный парижанин. Седые волосы, облетевшая от времени позолота эполет, пожелтевший на швах зеленый мундир…

– Хорошо ли вы устроились? – любезно продолжал он.

– У меня не было времени разобраться, – ответила Софи. – Едва приехав в Иркутск, я сразу же поспешила к вам.

– О да, конечно, конечно! Но вы остановились у вашего соотечественника, Проспера Рабудена?

– Да.

– Отличная гостиница! Ну, еще бы: единственная французская гостиница на весь город! Увы, увы, Иркутск – отнюдь не столица!.. Ах, мадам, у нас тут не Петербург, совсем не Петербург, вот увидите… Но я надеюсь, после всех дорожных тягот вы счастливы, что сможете хотя бы и здесь отдохнуть? – сладким тоном спросил генерал.

– Я буду счастлива как можно скорее уехать отсюда! – отрезала Софи.

Гладко выбритое лицо генерала перерезала сетка морщин, в безрадостной улыбке обнажились желтые зубы.

– Все то же! Вы как будто подслушали слова княгини Трубецкой или княгини Волконской… они говорили так же… Ах, мадам, насколько же государь осложнил мою работу, разрешив этим дамам отправиться в Сибирь!

– Прошу прощения, ваше превосходительство, я так тревожусь… А не можете ли вы сказать мне хотя бы, где сейчас мой муж?

– Отчего же не могу? Он в Чите, мадам!

– Он в Чите? – недоверчиво повторила за ним она.

– Да, там.

– А что это еще за Чита?

– Поселение, где один из острогов отведен специально для политических преступников.

– Ну и далеко ли отсюда эта Чита?

– Увы, далеко, мадам! Восемьсот семнадцать верст!.. В Забайкалье… И ужасные, чудовищные дороги!.. Да и сами края тамошние… небезопасны…

– Ваше превосходительство, могу я попросить вас об услуге? Мне хотелось бы получить лошадей к завтрашнему утру!

– О, как вы торопитесь! – воскликнул губернатор. – Погодите‑погодите, наберитесь терпения, мадам, дайте мне сначала хотя бы на ваши бумаги взглянуть!

Софи молча протянула ему подорожные – свою и Никиты, свой паспорт. Генерал принялся изучать их, поднеся так близко к лицу, словно ему нужно было их обнюхать, а не прочесть. Ознакомившись, он положил документы в ящик письменного стола. От звука, с которым ключ повернулся в скважине ящика, Софи вздрогнула и, не сдержавшись, спросила:

– Зачем вы заперли эти бумаги?

– Чтобы они не потерялись, мадам, чтобы они не потерялись… Если они вдруг пропадут, для вас это могло бы иметь последствия самые неприятные!

– Но они мне очень скоро понадобятся!

– Ну, не так уж скоро… Есть еще время…

– Как это так?!

– Мне следует дождаться указаний, имею ли я право разрешить вам отправиться дальше.

Софи на мгновение замерла, не понимая, что происходит. Еще не совсем опомнившись, пролепетала:

– Тут какое‑то недоразумение… Государь сам разрешил мне ехать к мужу, в Сибирь!.. И все мои документы в полном порядке!..

– Не спорю. У княгини Трубецкой, княгини Волконской и госпожи Муравьевой документы также были в порядке, но я был вынужден задержать и их в Иркутске, пока велось дополнительное расследование. А в вашем случае я получил от высшей власти инструкцию провести таковое еще более тщательно. И получил приказ проверить ваш багаж.

– Багаж! Но это недостойно – копаться в чужих вещах! Как это можно!

– Успокойтесь, мадам, речь идет о простой формальности. Мои люди уже в гостинице, где вы остановились, и с минуты на минуту я ожидаю результатов досмотра.

Софи еле сдержалась, чтобы не выкрикнуть: «Обыск!», – но поняла, насколько бесполезно, если не вредно сейчас, возмущаться. А Цейдлер тем временем уже выбрал из лежащих на столе папок ту, на которой красными чернилами было аккуратно, почти каллиграфически выписано ее имя, развязал ленточки, открыл папку и достал оттуда какую‑то бумагу, после чего пробежал ее глазами очень быстро – как будто для того лишь, чтобы вспомнить, о чем там говорится, – и произнес фальшиво‑сочувственным тоном:

– Ах, мадам, зачем вы не хотели остаться там, откуда вы приехали!.. Проявленное вами упорство станет причиной многих несчастий для ваших близких, не принеся и толики счастья вашему мужу!

Но Софи не слушала генерала: она всматривалась в документ, который он держал в руке. Боже мой, ей знаком этот почерк!

Это же почерк ее свекра! Она не могла поверить своим глазам… Зачем ему было посылать письмо иркутскому губернатору?

– Что это за бумага, ваше превосходительство? – спросила она, изо всех сил стараясь унять дрожь в голосе.

Генерал Цейдлер не удостоил ее ответом: он молча открыл папку, чтобы вернуть документ на место. Но Софи опередила его движение – быстро, как молния, она ринулась к столу и выхватила у губернатора из рук письмо, взгляд ее, скользнув по строчкам, выхватил обрывки двух фраз, но их оказалось достаточно: «Политическое прошлое моей невестки… Я готов поклясться вашему превосходительству…»

– Немедленно отдайте мне документ! – с металлом в голосе приказал генерал Цейдлер, даже не привстав в кресле.

Но Софи, в которой все кипело от гнева, его не слушала. Отступив в глубину кабинета, она лихорадочно пробегала глазами письмо, по‑прежнему останавливаясь на случайных фразах: «Логично ли, ваше превосходительство, отправляя на каторжные работы организаторов неслыханного по дерзости мятежа 14 декабря 1825 года, разрешать одной из самых пылких пропагандисток идей бунтовщиков обосновываться поблизости от места, куда они сосланы, чтобы нести заслуженное наказание?..» Рядом послышались шаги, сопровождаемые позвякиванием шпор… «Воспитанная на французский манер, то есть в полном неуважении, если не сказать – презрении как к монархии, так и к религии, эта женщина представляет собою серьезную угрозу для общественного порядка… Вы еще можете помешать худшему свершиться… Удержите ее!.. Отправьте ее обратно в Каштановку…»

Письмо – словно бы порывом ветра – было выхвачено из рук Софи, и только тогда она увидела рядом с собой генерала. Высокий, худой, смертельно бледный, со впалыми щеками и выпученными глазами он напоминал ожившего мертвеца.

– Дорого же обойдется вам ваша дерзкая выходка, сударыня! – рявкнул Цейдлер.

– Но если вам не было угодно, чтобы я взяла у вас это письмо, зачем было так демонстративно размахивать им передо мной, генерал? – усмехнулась Софи.

– В мою задачу входило только смутить вас, заставить задуматься…

– О‑о, вы добились своей цели. Только, знаете, я ведь задумалась совсем не о том, о чем вам хотелось бы, и смутило меня отнюдь не то, что вы предполагали. Меня смутила низость моего свекра, я задумалась о том, что за чудовищный эгоист мой свекор!

Подозрения, зародившиеся во время визита к шефу жандармов Бенкендорфу, подтвердились теперь самым ужасным образом. Ей показалось, что на нее – как на лошадь – накинули веревочную петлю, остановив на всем скаку. Она считала себя свободной – так нет же: она в петле! Все это время свекор держал ее на коротком поводке, и вот теперь… Да! Да! Если вспомнить… Разве, не сумев удержать невестку подле себя, он не тянул ее назад при всякой возможности, на каждом шагу? Просто она об этом не думала! Михаил Борисович управлял ею, как марионеткой, он дергал за ниточки – пусть и на расстоянии, а она… она не ожидала такого внезапного удара и теперь растеряна, теперь не знает, что предпринять… Она кипела негодованием, ее душило отвращение к недостойному старику, но самое ужасное – она внезапно потеряла всякую уверенность в себе и в своих действиях… устала сражаться с невидимым врагом, с врагом, которого все равно не достать…

И, почти совсем уже сдав все позиции, забормотала:

– Простите мою выходку, ваше превосходительство… и постарайтесь меня понять… такое долгое путешествие… усталость… и потом, когда я приехала сюда, это ужасное разочарование… отсюда – такой порыв… я не сдержалась…

Софи было стыдно признаваться в подобной слабости, но вдруг она инстинктивно почувствовала, что это одновременно и хороший тактический ход: генерал Цейдлер явно клюнул на признание ею своей «вины», видимо, ему доставляет удовольствие играть в благородство, видя, как унижена жертва! И несмотря на полное отчаяние, ведомая женской интуицией, подсказывавшей, что, признав себя побежденной, она выиграет скорее, чем продолжая упорствовать, Софи даже слезу пустила.

– Ах, мадам, мадам, – теперь этот Цейдлер заговорил прямо‑таки отеческим тоном, – успокойтесь, ради бога. Я же готов забыть навсегда это… ммм… странное поведение, понимая, сколь велико ваше горе… Но я все‑таки должен принять во внимание документ, переданный мне высшими инстанциями…

– Но это письмо доказывает только готовность моего свекра использовать любые средства, вплоть до клеветы, лишь бы добиться, чтоб меня вернули ему! – воскликнула Софи.

Генерал, казалось бы, улыбнулся, но губы у него были такие тонкие, что улыбка эта напоминала шрам на лице.

– Мадам, мне не хотелось бы вдаваться в подробности ваших семейных ссор, – с притворной скромностью сказал он, – но поймите же и меня! Михаил Борисович Озарёв известен как человек с незапятнанной репутацией, бесконечно преданный государю‑императору, в то время как вы, мадам – простите! – всего лишь иностранка и жена политического преступника. Разве не естественно для нас верить отцу, поднявшемуся выше своей боли за сына, своего отчаяния и сохранившему верность царю и Отечеству, а не женщине, пытающейся воссоединиться с мужем, потому что она поддерживает те самые убеждения его, за которые он был осужден?

– Да господи боже мой, ничего же общего не имеет политика с целью моего путешествия! – горячо воскликнула в ответ Софи. – Просто я люблю мужа! Я обожаю его! И знаю, что Николя относится ко мне так же. Я не могу вынести мысли о том, как он несчастен вдали от меня, и сама несчастна оттого, что муж не рядом со мной! Генерал, объясните же мне, я ведь никак не могу понять, разве люди, без конца говорящие о своей религиозности, могут забыть, что никакой земной суд не имеет права разлучать тех, чей союз скреплен Богом!

Она замолчала, с ужасом подумав, что слишком раскрылась перед скорым на расправу противником. Но Цейдлер продолжал, глядя на нее, улыбаться, видимо, забавляясь путаницей, царившей в душе жены политического преступника. Она была четвертой по счету декабристкой, которую он принимал в своем рабочем кабинете, и, вполне вероятно, он сейчас сравнивал ее поведение с поведением остальных. Мысль о том, что она не может потерпеть поражение там, где Екатерина Трубецкая, Мария Волконская и Александрина Муравьева одержали победу, придала Софи мужества. Ей надо понять этого верноподданного солдафона, сухого, желчного и искушенного в таких делах, ей надо пробиться сквозь бумажную стену, их разделяющую, заинтересовать его, растрогать да соблазнить, если иначе нельзя… Она прошептала:

– Помогите мне, мой генерал, умоляю вас, умоляю…

– Вы полагаете, что у меня больше власти, чем есть на самом деле, мадам… Решение зависит не от меня, но от восточно‑сибирского генерал‑губернатора Александра Степановича Лавинского… Но он, в этом я нисколько не сомневаюсь, запросит совета по вашему делу у санкт‑петербургских властей…

– И все из‑за какого‑то нелепого письма… лживого… преступного…

– Совершенно ясно, что не на одно лишь письмо это станет опираться генерал‑губернатор, решая ваши проблемы, но я… я все‑таки вынужден задержать вас здесь на какое‑то время…

– Зачем?!

– Чтобы попытаться лучше узнать вас, мадам… – с одной стороны, а с другой – чтобы дать вам время подумать… Вам известно, какие вас ждут потери, если вы осуществите свое намерение соединиться с мужем? Вы лишитесь всех гражданских прав, лишитесь возможности когда‑либо вернуться в Россию, вы… вам придется приспособиться к среде каторжников, и вы растворитесь в ней…

– Да мне уже сто раз это объясняли! Я же подписала бумагу, где сказано, что на все это согласна!

– Но я даю вам последний шанс…

– Лучше дайте мне лошадей!

– Мадам, это порочный круг, мы с вами, словно заблудились в лабиринте: что ни шаг – тупик! – вздохнул генерал.

Постучали в дверь. Вошел унтер‑офицер, покрасневший от важности порученного ему дела, и молча положил лист бумаги на письменный стол губернатора. Тот стал вполголоса читать документ:

– «Осмотр багажа… Не обнаружено французских книг, русских книг, газет, обнаружены женская одежда, женская пудра, женские щетки, женская туалетная вода и другие предметы, пригодные для использования исключительно особами слабого пола…»

– У меня есть подробный протокол, ваше превосходительство, и при необходимости… – Унтер‑офицера распирало желание услужить начальству, он даже охрип от усердия.

– Ни к чему, – в уголке губ генерала появилась лукавая улыбочка. – По‑моему, все в порядке.

Унтер‑офицер искоса взглянул на Софи и, откашлявшись, продолжил:

– Мне следует еще доложить вашему превосходительству, что крепостной слуга этой путешествующей особы пытался помешать нам работать…

– Черт побери! – не сдержался на этот раз губернатор. – И что же?

– Пришлось взгреть его – для науки. Ну, а потом – арестовать.

– Отлично!

Софи окончательно потеряла голову. Ей теперь уже всюду мерещились враги.

– Почему вы так поступили? – закричала она, не помня себя. – Как вы смели? Немедленно отпустите Никиту! Вы обязаны его отпустить! Сию же минуту!

Генерал тут же перестал улыбаться, лицо его отвердело.

– Это невозможно, мадам! Никто, позволивший себе сопротивление моему приказу, от наказания уйти не может!

– Но хотя бы разрешите мне увидеться с Никитой!

– Это также невозможно. Ваш слуга проведет ночь в камере, а завтра я его допрошу. Если ответы меня удовлетворят, то пришлю вам его туда, где вы остановились. Но это все, что я могу на сегодняшний день пообещать вам, мадам.

Софи поняла, что надо брать себя в руки, хотя бы из страха, что не хватит сил на последний решительный бой с губернатором… Надо покориться и уходить. Генерал Цейдлер проводил ее до выхода из кабинета. На пороге она все‑таки, не выдержав, прошептала:

– Господин губернатор, вы ничего мне не сказали по поводу главного моего дела… Могу ли я надеяться…

– Как только появится решение по вашему делу, тут же дам вам знать.

– Но сколько времени мне ждать этого решения, как вы полагаете?

– Не имею понятия.

– А княгиня Трубецкая, она…

– Она оставалась в Иркутске три месяца.

– Боже мой! Это немыслимо!

– Увы, ничего другого предложить вам не могу. Мое почтение, мадам.

Скелет в мундире вытянулся перед ней, щелкнул каблуками – она некстати вспомнила елочного щелкунчика… И вышла, растерянная.

* * *

Вернувшись на постоялый двор, Софи обнаружила, что все ее сундуки открыты, вещи из них валяются на кровати, а хозяин, Проспер Рабуден, ужасно взволнованный, с порога стал ей, чуть не плача, жаловаться на то, как, дескать, испугался, когда Никита запротестовал против досмотра вещей барыни.

– Видели бы вы, мадам, как он встал у вашей двери, не желая никого пускать в номер! Из его глаз сыпались молнии! Он выставил кулаки! Да они едва смогли утихомирить и скрутить его, а их было четверо, между прочим! Четверо здоровенных парней!

– Но они, по крайней мере, не поранили Никиту?

Хозяин стал клясться, что нет, нет, ни в коем случае, но Софи заподозрила, что клятвы эти ничего не стоят, потому как храбрец хозяин, скорее всего, сбежал, не дождавшись развязки битвы. Проспер был лысый и жирный, с маленькими слезящимися глазками; мокрые губы между толстых щек все время шевелились, напоминая извивающегося слизняка.

Не слушая Софи, он продолжал бормотать:

– Ему не следовало, ему не следовало! Разве заставишь таких людей, как эти, себя послушать, разве их урезонишь? Счастье еще, что наш губернатор приличный человек! Если он пообещал вам выпустить завтра Никиту, то, значит, и отпустит. Да если надо будет, я сам вмешаюсь и постараюсь все уладить. Меня эти господа уважают, здесь ведь лучший в городе стол! Нигде так не кормят! И потом, я же учу их французскому…

Софи больше из вежливости спросила владельца постоялого двора, как его занесло так далеко от Франции. И Проспер, словно только и дожидался этого вопроса, стал рассказывать свою историю во всех подробностях.

Бывший офицер армии Конде, в 1794 году он перешел на службу России и сделал блестящую карьеру при Екатерине Великой. И если бы ему не ударило в голову вызвать на дуэль приятеля по полку и, хуже того, ранить этого беднягу, а потом, когда его арестовали, при побеге прикончить часового, все было бы в порядке. Но он все это совершил… Его снова арестовали, судили и сослали в Сибирь. Десять лет он пробыл на каторжных работах, после чего ему определили местом постоянного жительства Иркутск, где, естественно, он также находился под наблюдением полиции. Ну, и тогда он открыл здесь постоялый двор, потому как больше всего на свете любит хорошо покушать… Вот и вся биография, мадам… Софи сидела на краю постели в своем номере и не без замешательства слушала исповедь толстого болтуна трактирщика, куда меньше похожего на бравого офицера, чем на обожающего стряпать, а главное – как можно чаще пробовать свою стряпню повара. Возможно ли, чтобы возраст, пережитые им унижения, вынужденные и не очень сделки с совестью привели человека, чья юность была столь блестящей и многообещающей, к подобной деградации? А самое печальное – то, что он, кажется, доволен своей участью… Хотя… хотя почему тогда во время рассказа о выдающихся достижениях Рабудена в качестве коммерсанта, рассказа восторженного, едва ли не экзальтированного, глаза его затуманились? И почему, сразу же переменившись в лице, он сказал, тяжело вздыхая: «Ах, Франция, Франция… Вот уже тридцать пять лет я с нею в разлуке…». А потом спросил:

– А вы, мадам? Вы – уже лет десять как покинули родину?

– Откуда вы знаете?

– Мы живем здесь, как в пустыне, мадам. И единственное наше развлечение – осведомляться в канцелярии губернатора о том, кто в ближайшее время приедет в наш город. А дальше новость передается из уст в уста, пока не облетит весь Иркутск. За неделю до того, как вы прибыли, я уже был в курсе всех ваших проблем… Знал, как вы вышли замуж за господина Озарёва, как перебрались в Россию, мне были известны ваши политические взгляды, ваше сочувствие мятежу, затеянному декабристами, знал и о том, как отчаянно вы добивались разрешения отправиться к мужу… и надеялся на то, что вы остановитесь именно у меня… Как я благодарен вам, мадам, за то, что вы выбрали мою гостиницу, как благодарен!.. Спасибо вам за доверие! Клянусь: я оправдаю его! С минуты на минуту вы сможете познакомиться с моей кухней – и убедиться, что это настоящая французская кухня! Наша с вами кухня!..

Хозяин постоялого двора раздражал Софи. В конце концов, сославшись на усталость, она выставила Проспера Рабудена за дверь. Но успокоиться было трудно: из головы не выходило письмо свекра, каждая буква которого словно бы отпечаталась в сознании. Из всех чувств, которые владели ею в эту минуту, главным было презрение, но она не могла найти слов, облегчавших ее состояние, какие ни приходили на ум, все казалось: нет, это недостаточно сильно заденет мерзкого старика! Вот если бы лицом к лицу, она бы сказала! Она бы такое ему высказала, этому Михаилу Борисовичу! Но написать…

Софи села к столу, взяла бумагу, поискала фразу, с которой лучше всегда было бы начать, и решительно отложила перо: нет никаких сомнений, что с тех пор, как она покинула Санкт‑Петербург, установлена слежка за каждым ее шагом. Ее письмо наверняка вскроют на почте и сразу же отправят генералу Цейдлеру. А тот, вполне возможно, придравшись к словам, отыщет в тексте повод для того, чтобы задержать ее в Иркутске. Куда умнее воздержаться. Она подавила гнев усилием воли, как привыкла подавлять физические страдания.

Вечером, едва услышав позвякивание посуды, Софи спустилась в столовую. Здесь вокруг длинного табльдота уже разместились, чуть ли не вжимаясь друг другу в бока, шумные постояльцы. У каждого под подбородком белоснежная салфетка, у всех блестящие, словно маслом вымазанные, физиономии. Взгляды сотрапезников обратились к новоприбывшей, они перешли на шепот, так что о чем говорили, слышно не было. Смущенная обычным, впрочем, для провинции алчным любопытством, Софи попросила хозяина посадить ее отдельно и устроилась за маленьким столиком в углу.

Ненадолго воцарилась тишина, затем все снова заговорили в полный голос. По‑русски: видимо, иностранцев, кроме Софи, тут не было. Зато стены были украшены французскими надписями, и она не без удивления прочитала такие перлы: «В Париже за словом в карман не полезут!»; «Отменный вкус в еде, выпивке и любви найдешь только во Франции, а без него человек – просто‑напросто скотина!»; «Ура бургундскому – рубину в моем бокале!» и так далее… Между надписями висели пожелтевшие от времени гравюры: изображения костюмов, которые надевают в праздничные дни жители французских провинций; портреты Людовика XVI и Генриха IV; виды площади Согласия, садов Пале‑Рояля, мельниц Монмартра… отдельно – под стеклами и в рамочках – веер с геральдическими лилиями; билет в театр; листок бумаги, весь в печатях и подписях – видимо, чей‑то аттестат или подорожная… Можно было улыбнуться над желанием соотечественника сохранить с помощью подобных пустяков, безделушек память о потерянной родине, но во всем этом звучала такая печаль, что Софи растрогалась и прониклась жалостью к Просперу.

А тот, заметив, что она разглядывает стены, приосанился и, обводя широким жестом выставку реликвий, с гордостью сказал:

– Потом я все вам тут подробно объясню… но это позже… а сейчас мы займемся меню, не правда ли?

И принялся заверять Софи, что здесь, в глубине Сибири, почти на краю света она сможет попробовать такие супы, какие уже давно разучились варить в самом Париже. А сидевшие за столом постояльцы, вдыхая запах уже поданного им бульона, воодушевились и, еще не отведав, плотоядно облизывались, чем словно бы подтверждали слова шеф‑повара. Некоторые даже пытались выразить свой восторг здешней кухней по‑французски: «Delicieux! Supréme!»[4]– восклицали они, хозяин же в ответ кланялся, прижав руку к сердцу, но видно было, что привычные комплименты его уже не удовлетворяют и что ему куда важнее оценка соотечественницы. А Софи, проглотив первую ложку кулинарного шедевра Рабудена, подумала, что ее разыгрывают. Стоило ли французской кухне завоевывать всемирную славу, чтобы столько людей начинали громогласно восторгаться похлебкой, выдающей себя за истинно парижскую, если сваренные простой русской крестьянкой щи не в пример вкуснее? Ей‑то, во всяком случае, русские щи гораздо больше нравятся… Когда подали десерт – претендующий на звание мусса тяжеловесный крем, где в изобилии присутствовали к тому же ягоды маринованного винограда – хозяин заведения уселся рядом с Софи и шепнул ей:

– Ну и как?

– Все‑то вам удается, – уклончиво ответила она, надеясь, что так, может быть, не придется входить в детали.

– Завтра я приготовлю для вас фрикасе из цыпленка – мое фирменное блюдо! Вот оно удается мне действительно лучше всего!

– Скажите, месье, а княгиня Трубецкая останавливалась у вас?

– Нет, я не имел чести принимать у себя ни княгиню Трубецкую, ни княгиню Волконскую, ни госпожу Муравьеву… Им дали неверный совет насчет того, где стоит остановиться в Иркутске. Но я виделся с ними и имел возможность поговорить!..

– И какое они на вас произвели впечатление?

– Восхитительные дамы! Святые! А может быть, безумные, простите уж! Такие красивые, такие богатые, такие знатные – и что же? Одна‑единственная мысль в голове: добраться до каторги! Мне показалось даже, что одна из них – не стану называть имени! – поняла, что любит мужа, только тогда, когда ему вынесли приговор, а пока он жил да радовался жизни, супруга была к нему вполне безразлична. Вот с кандалами на ногах муж стал для нее героем! Естественно ли это? Или все‑таки странно?

– Я не нахожу это странным, – тихо сказала Софи.

– А когда я вспоминаю, что, задумывая эту авантюру, княгиня Волконская даже не подумала, как она сможет оставить сына, еще не вышедшего даже из колыбели, а мадам Муравьева – бросить троих детей… Ах, мадам, вы‑то, по крайней мере, не оставили никого сиротствовать…

Она не ответила. Хлопнула дверь кухни, оттуда вырвался мерзкий запах горелого сала… Софи подумала о Сереже – как ей хотелось думать: без какого‑либо раскаяния. Потому что, если ей суждено принести себя в жертву кому‑то, то отнюдь не этому малышу, который прекрасно вырастет и без нее, а Николя – ведь только она одна сможет скрасить ему кошмар каторги… И на самом деле у нее нет никакого другого ребенка, кроме мужа! Она вдруг заметила, что все чаще думает о том, как бы ей поддержать мужа, ободрить его, позаботиться о нем, совершенно забывая о том счастье, которым насладится сама! Наверное, естественна такая подмена: то, что она больше всего любит в муже, – это его потребность в ней, это ее, Софи, собственная преданность ему… Тут мысли приняли такое неожиданное направление и завертелись в сознании так быстро, что пришлось силком заставить себя переключиться.

– Не понимаю, – сказала она, – почему власти, уже наделив жен декабристов правом поехать в Сибирь, теперь словно бы отнимают его, изобретая все новые способы оттянуть встречу с мужьями, как можно дольше задерживая нас в пути!

– Ах, мадам, вы вкладываете слишком много логики в мышление! – отозвался Рабуден. – А России это не присуще: здесь предпочитают не решать раз и навсегда. Знаете, русскую поговорку «семь пятниц на неделе»? Вот‑вот… В вашем случае происходит так: одной рукой дают право на поездку, другой тут же и отнимают… Или, как вы говорите, изобретают способы вас задержать: а вдруг передумаете… Если бы генералу Цейдлеру удалось убедить вас вернуться, он заслужил бы признательность петербургских начальников…

– Да почему, почему?!

– Потому что царю совершенно не нужно, чтобы вы и вам подобные превращались в героинь легенд! Стоит не разрешить какой‑то из жен декабристов ехать к мужу, народная молва тут же сотворит из нее мученицу! Но если она сама, прибыв в Иркутск, поймет, что устала, что двигаться дальше ей не хватает отваги, если сама решит вернуться назад, – и вот уже свет, да и ближайшее окружение начинает ее осуждать, говорить, что грош им цена, таким женам, и больше несчастная женщина не вызывает ни у кого ни восхищения, ни сочувствия…

Дата добавления: 2015-06-04