КАТЕГОРИИ: Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748) |
Артист Федор Грай
Ленька
Ленька был человек мечтательный. Любил уединение. Часто, окончив работу, уходил за город, в поле. Подолгу неподвижно стоял – смотрел на горизонт, и у него болела душа: он любил чистое поле, любил смотреть на горизонт, а в городе не было горизонта. Однажды направлялся он в поле и остановился около товарной станции, где рабочие разгружали вагоны с лесом. Тихо догорал жаркий июльский день. В теплом воздухе настоялся крепкий запах смолья, шлака и пыли. Вокруг было задумчиво и спокойно. Леньке вспомнилась родная далекая деревня – там вечерами пахнет полынью и дымом. Он вздохнул. Недалеко от Леньки, под откосом, сидела на бревне белокурая девушка с раскрытой книжкой на коленях. Она тоже смотрела на рабочих. Наблюдать за ними было очень интересно. На платформе орудуют ломами двое крепких парней – спускают бревна по слегам; трое внизу под откосом принимают их и закатывают в штабеля. – И-их, р-раз! И-ищ-що… оп! – раздается в вечернем воздухе, и слышится торопливо шелестящий шорох сосновой коры и глухой стук дерева по земле. Громадные бревна, устремляясь вниз, прыгают с удивительной, грозной легкостью. Вдруг одно суковатое бревно скользнуло концом по слегам, развернулось и запрыгало с откоса прямо на девушку. В тишине, наступившей сразу, несколько мгновений лишь слышно было, как бежит по шлаку бревно. С колен девушки упала книжка, а сама она… сидит. Что-то противное, теплое захлестнуло Леньке горло… Он увидел недалеко от себя лом. Не помня себя, подскочил к нему, схватил, в два прыжка пересек путь бревну и всадил лом в землю. Уперся ногами в сыпучий шлак, а руками крепко сжал верхний конец лома. Бревно ударилось о лом. Леньку отшвырнуло метра на три, он упал. Но и бревно остановилось.
Лом попался граненый – у Леньки на ладони, между большим и указательным пальцами, лопнула кожа. К нему подбежали. Первой подбежала девушка. Ленька сидел на земле, нелепо выставив раненую руку; и смотрел на девушку. То ли от радости, то ли от пережитого страха – должно быть, от того и от другого – хотелось заплакать. Девушка разорвала косынку и стала заматывать раненую ладонь, осторожно касаясь ее мягкими теплыми пальцами. – Какой же вы молодец! Милый… – говорила она и смотрела на Леньку ласково, точно гладила по лицу ладошкой. Удивительные у нее глаза – большие, темные, до того темные, что даже блестят. Леньке сделалось стыдно. Он поднялся. И не знал, что теперь делать. Рабочие похвалили его за смекалку и стали расходиться. – Йодом руку-то надо, – посоветовал один. Девушка взяла Леньку за локоть. – Пойдемте к нам. Ленька, не раздумывая, пошел. Шли рядом. Девушка что-то говорила. Ленька не понимал что. Он не смотрел на нее. Дома Тамара (так звали девушку) стала громко рассказывать, как все случилось. Ее мать, очень толстая, еще молодая женщина с красивыми красными губами и родинкой на левом виске, равнодушно разглядывала Леньку и устало улыбалась. И говорила: – Молодец, молодец! Она как-то неприятно произносила это «молодец» – негромко, в нос, растягивая «е». У Леньки отнялся язык (у него очень часто отнимался язык), и он ничего путного за весь вечер не сказал. Он молчал, глупо улыбался и никак не мог посмотреть в глаза ни матери, ни дочери. И все время старался устроить куда-нибудь свои большие руки. И еще старался не очень опускать голову – чтобы взгляд не получался исподлобья. Он имел привычку опускать голову. Сели пить чай с малиновым вареньем. Мать стала рассказывать дочери, какие она видела сегодня в магазине джемперы – красные, с голубой полоской. А на груди – белый рисунок.
Тамара слушала и маленькими глотками пила чай из цветастой чашки. Она раскраснелась и была очень красивой в эту минуту. – А вы откуда сами? – спросила Леньку мать. – Из-под Кемерова. – О-о, – сказала мать и устало улыбнулась. Тамара посмотрела на Леньку и сказала: – Вы похожи на сибиряка. Ленька ни с того ни с сего начал путано и длинно рассказывать про свое село. Он видел, что никому не интересно, но никак не мог замолчать – стыдно было признаться, что им неинтересно слушать. – А где вы работаете? – перебила его мать. – На авторемонтном, слесарем. – Ленька помолчал и еще добавил: – И учусь в техникуме, вечерами… – О-о, – произнесла мать. Тамара опять посмотрела на Леньку. – А вот наша Тамарочка никак в институт не может устроиться, – сказала мать, закинув за голову толстые белые руки. Вынула из волос приколку, прихватила ее губами, поправила волосы. – Выдумали какие-то два года!.. Очень неразумное постановление. – Взяла изо рта приколку, воткнула в волосы и посмотрела на Леньку. – Как вы считаете? Ленька пожал плечами. – Не думал об этом. – Сколько же вы получаете слесарем? – поинтересовалась мать. – Когда как… Сто, сто двадцать. Бывает восемьдесят… – Трудно учиться и работать? Ленька опять пожал плечами. – Ничего. Мать помолчала. Потом зевнула, прикрыв ладошкой рот. – Надо все-таки написать во Владимир, – обратилась она к дочери. – Отец он тебе или нет!.. Пусть хоть в педагогический устроит. А то опять год потеряем. Завтра же сядь и напиши. Тамара ничего не ответила. – Пейте чай-то. Вот печенье берите… – Мать пододвинула Леньке вазочку с печеньем, опять зевнула и поднялась. – Пойду спать. До свиданья. – До свиданья, – сказал Ленька. Мать ушла в другую комнату. Ленька нагнул голову и занялся печеньем – этого момента он ждал и боялся. – Вы стеснительный, – сказала Тамара и ободряюще улыбнулась. Ленька поднял голову, серьезно посмотрел ей в глаза. – Это пройдет, – сказал он и покраснел. – Пойдемте на улицу. Тамара кивнула и непонятно засмеялась. Вышли на улицу. Ленька незаметно вздохнул: на улице было легче. Шли куда-то вдоль высокого забора, через который тяжело свисали ветки кленов. Потом где-то сели – кажется, в сквере.
Было уже темно. И сыро. Пал туман. Ленька молчал. Он с отчаянием думал, что ей, наверное, неинтересно с ним. – Дождь будет, – сказал он негромко. – Ну и что? – Тамара тоже говорила тихо. Она была совсем близко. Ленька слышал, как она дышит. – Неинтересно вам? – спросил он. Вдруг – Ленька даже не понял сперва, что она хочет сделать, – вдруг она придвинулась к нему вплотную, взяла его голову в свои мягкие, ласковые руки (она могла взять ее и унести совсем, ибо Ленька моментально перестал что-либо соображать), наклонила и поцеловала в губы – крепко, больно, точно прижгла каленой железкой. Потом Ленька услышал удаляющиеся шаги по асфальту и голос из темноты, негромко: – Приходи. Ленька зажмурился и долго сидел так. К себе в общежитие он шел спокойный. Медленно нес свое огромное счастье. Он все замечал вокруг: у забора под тусклым светом электрических лампочек вспыхивали холодные огоньки битой посуды… Перебегали через улицу кошки… Было душно. Собирался дождь.
Они ходили с Тамарой в поле, за город. Ленька сидел на теплой траве, смотрел на горизонт и рассказывал, какая у них в Сибири степь весной по вечерам, когда в небе догорает заря. А над землей такая тишина! Такая стоит тишина!.. Кажется, если громко хлопнуть в ладоши, небо вздрогнет и зазвенит. Еще рассказывал про своих земляков. Он любил их, помнил. Они хорошо поют. Они очень добрые. – А почему ты здесь? – Я уеду. Окончу техникум и уеду. Мы вместе уедем… – Ленька краснел и отводил глаза в сторону. Тамара гладила его прямые мягкие волосы и говорила: – Ты хороший. – И улыбалась устало, как мать. Она была очень похожа на мать. – Ты мне нравишься, Леня. Катились светлые, счастливые дни. Кажется, пять дней прошло. Но однажды – это было в субботу – Ленька пришел с работы, наутюжил брюки, надел белую рубашку и отправился к Тамаре: они договорились сходить в цирк. Ленька держал правую руку в кармане и гладил пальцами билеты. Только что перепал теплый летний дождик, и снова ярко светило солнышко. Город умылся. На улицах было мокро и весело.
Ленька шагал по тротуару и негромко пел – без слов. Вдруг он увидел Тамару. Она шла по другой стороне улицы под руку с каким-то парнем. Парень, склонившись к ней, что-то рассказывал. Она громко смеялась, закидывая назад маленькую красивую голову. В груди у Леньки похолодело. Он пересек улицу и пошел вслед за ними. Он долго шел так. Шел и смотрел им в спины. На молодом человеке красиво струился белый дорогой плащ. Парень был высокий. Сердце у Леньки так сильно колотилось, что он остановился и с минуту ждал, когда оно немного успокоится. Но оно никак не успокаивалось. Тогда Ленька перешел на другую сторону улицы, обогнал Тамару и парня, снова пересек улицу и пошел им навстречу. Он не понимал, зачем это делает. Во рту у него пересохло. Он шел и смотрел на Тамару. Шел медленно и слышал, как больно колотится сердце. Тамара все смеялась. Потом увидела Леньку. Ленька заметил, как она замедлила шаг и прижалась к парню… и растерянно и быстро посмотрела на него, на парня. А тот рассказывал. Ленька даже расслышал несколько слов: «Совершенно гениально получилось…» – Здравствуй…те! – громко сказал Ленька, останавливаясь перед ними. Правую руку он все еще держал в кармане. – Здравствуйте, Леня, – ответила Тамара. Ленька глотнул пересохшим горлом, улыбнулся. – А я к тебе шел… – Я не могу, – сказала Тамара и, взглянув на Леньку, непонятно, незнакомо прищурилась. Ленька сжал в кармане билеты. Он смотрел в глаза девушке. Глаза были совсем чужие. – Что «не могу»? – спросил он. – Господи! – негромко воскликнула Тамара, обращаясь к своему спутнику. Ленька нагнул голову и пошел прямо на них. Молодой человек посторонился. – Нет, погоди… что это за тип? – произнес он, когда Ленька был уже далеко. А Ленька шел и вслух негромко повторял: – Так, так, так… Он ни о чем не думал. Ему было очень стыдно.
Две недели жил он невыносимой жизнью. Хотел забыть Тамару – и не мог. Вспоминал ее походку, глаза, улыбку… Она снилась ночами: приходила к нему в общежитие, гладила его волосы и говорила: «Ты хороший. Ты мне очень нравишься, Леня». Ленька просыпался и до утра сидел около окна – слушал, как перекликаются далекие паровозы. Один раз стало так больно, что он закусил зубами угол подушки и заплакал – тихонько, чтобы не слышали товарищи по комнате.
Он бродил по городу в надежде встретить ее. Бродил каждый день – упорно и безнадежно. Но заставить себя пойти к ней не мог. И как-то он увидел Тамару. Она шла по улице. Одна. Ленька чуть не вскрикнул – так больно подпрыгнуло сердце. Он догнал ее. – Здравствуй, Тамара. Тамара вскинула голову. Ленька взял ее за руку, улыбнулся. У него опять высохло в горле. – Тамара… Не сердись на меня… Измучился я весь… – Леньке хотелось зажмуриться от радости и страха. Тамара не отняла руки. Смотрела на Леньку. Глаза у нее были усталые и виноватые. Они ласково потемнели. – А я и не сержусь. Что ж ты не приходил? – Она засмеялась и отвела взгляд в сторону. Глаза у нее были до странного чужие и жалкие. – Ты обидчивый, оказывается. Леньку как будто кто в грудь толкнул. Он отпустил ее руку. Ему стало неловко, тяжело. – Пойдем в кино? – предложил он. – Пойдем. В кино Ленька опять держал руку Тамары и с удивлением думал: «Что же это такое?.. Как будто ее и нет рядом». Он опустил руку к себе на колено, облокотился на спинку переднего стула и стал смотреть на экран. Тамара взглянула на него и убрала руку с колена. Леньке стало жалко девушку. Никогда этого не было – чтобы жалко было. Он снова взял ее руку. Тамара покорно отдала. Ленька долго гладил теплые гладкие пальцы. Фильм кончился. – Интересная картина, – сказала Тамара. – Да, – соврал Ленька: он не запомнил ни одного кадра. Ему было мучительно жалко Тамару. Особенно когда включили свет и он опять увидел ее глаза – вопросительные, чем-то обеспокоенные, очень жалкие глаза. Из кино шли молча. Ленька был доволен молчанием. Ему не хотелось говорить. Да и идти с Тамарой уже тоже не хотелось. Хотелось остаться одному. – Ты чего такой скучный? – спросила Тамара. – Так. – Ленька высвободил руку и стал закуривать. Неожиданно Тамара сильно толкнула его в бок и побежала. – Догони! Ленька некоторое время слушал торопливый стук ее туфель, потом побежал тоже. Бежал и думал: «Это уж совсем… Для чего она так?» Тамара остановилась. Улыбаясь, дышала глубоко и часто. – Что? Не догнал! Ленька увидел ее глаза. Опустил голову. – Тамара, – сказал он вниз, глухо, – я больше не приду к тебе… Тяжело почему-то. Не сердись. Тамара долго молчала. Глядела мимо Леньки на светлый край неба. Глаза у нее были сердитые. – Ну и не надо, – сказала она наконец холодным голосом. И устало улыбнулась. – Подумаешь… – Она посмотрела ему в глаза и нехорошо прищурилась. – Подумаешь. – Повернулась и пошла прочь, сухо отщелкивая каблучками по асфальту. Ленька закурил и пошел в обратную сторону, в общежитие. В груди было пусто и холодно. Было горько. Было очень горько.
Сельский кузнец Федор Грай играл в драмкружке «простых» людей. Когда он выходил на клубную сцену, он заметно бледнел и говорил так тихо, что даже первые ряды плохо слышали. От напряжения у него под рубашкой вспухали тугие бугры мышц. Прежде чем сказать реплику, он долго смотрел на партнера, и была в этом взгляде такая неподдельная вера в происходящее, что зрители смеялись, а иногда даже хлопали ему. Руководитель драмкружка, суетливый малый, с конопатым неинтересным лицом, на репетициях кричал на Федора, произносил всякие ехидные слова – заставлял говорить громче. Федор тяжело переносил этот крик, много думал над ролью… А когда выходил на сцену, все повторялось: Федор говорил негромко и смотрел на партнеров исподлобья. Режиссер за кулисами кусал губы и горько шептал: – Верстак… Наковальня… Когда Федор, отыграв свое, уходил со сцены, режиссер набрасывался на него и шипел, как разгневанный гусак: – Где у тебя язык? Ну-ка покажи язык!.. Ведь он же у тебя… Федор слушал и смотрел в сторону. Он не любил этого вьюна, но считал, что понимает в искусстве меньше его… И терпел. Только один раз он вышел из себя. – Где у тебя язык?.. – накинулся по обыкновению режиссер. Федор взял его за грудь и так встряхнул, что у того глаза на лоб полезли. – Больше не ори на меня, – негромко сказал Федор и отпустил режиссера. Бледный руководитель не сразу обрел дар речи. – Во-первых, я не ору, – сказал он, заикаясь. – Во-вторых: если не нравится здесь, можешь уходить. Тоже мне… герой-любовник. – Еще вякни раз. – Федор смотрел на руководителя, как на партнера по сцене. Тот не выдержал этого взгляда, пожал плечами и ушел. Больше он не кричал на Федора. – А погромче, чуть погромче нельзя? – просил он на репетициях и смотрел на кузнеца с почтительным удивлением и интересом. Федор старался говорить громче. Отец Федора, Емельян Спиридоныч, один раз пришел в клуб посмотреть сына. Посмотрел и ушел, никому не сказав ни слова. А дома во время ужина ласково взглянул на сына и сказал: – Хорошо играешь. Федор слегка покраснел. – Пьес хороших нету… Можно бы сыграть, – сказал он негромко. Тяжело было произносить на сцене слова вроде: «сельхознаука», «незамедлительно», «в сущности говоря»… и т. п. Но еще труднее, просто невыносимо трудно и тошно говорить всякие «чаво», «куды», «евон», «ейный»… А режиссер требовал, чтобы говорили так, когда речь шла о «простых» людях. – Ты же простой парень! – взволнованно объяснял он. – А как говорят простые люди? Еще задолго до того, когда нужно было произносить какое-нибудь «теперича», Федор, на беду свою, чувствовал его впереди, всячески готовился не промямлить, не «съесть» его, но когда подходило время произносить это «теперича», он просто шептал его себе под нос и краснел. Было ужасно стыдно. – Стоп! – взвизгивал режиссер. – Я не слышал, что было сказано. Нести же надо слово! Еще раз. Активнее! – Я не могу, – говорил Федор. – Что не могу? – Какое-то дурацкое слово… Кто так говорит? – Да во-от же! Боже ты мой!.. – Режиссер вскакивал и совал ему под нос пьесу. – Видишь? Как тут говорят? Наверно, умнее тебя писал человек. «Так не говорят»… Это же художественный образ! Актер!.. Федор переживал неудачи как личное горе: мрачнел, замыкался, днем с ожесточением работал в кузнице, а вечером шел в клуб на репетицию. …Готовились к межрайонному смотру художественной самодеятельности. Режиссер крутился волчком, метался по сцене, показывал, как надо играть тот или иной «художественный образ». – Да не так же!.. Боже ты мой! – кричал он, подлетая к Федору. – Не верю! Вот смотри. – Он надвигал на глаза кепку, засовывал руки в карманы и входил развязной походкой в «кабинет председателя колхоза». Лицо у него делалось на редкость тупое. – «Нам, то есть молодежи нашего села, Иван Петрович, необходимо нужен клуб… Чаво?» Все вокруг смеялись и смотрели на режиссера с восхищением. Выдает! А Федора охватывала глухая злоба и отчаяние. То, что делал режиссер, было, конечно, смешно, но совсем неверно. Федор не умел только этого сказать. А режиссер, очень довольный произведенным эффектом, но всячески скрывая это, говорил деловым тоном: – Вот так примерно, старик. Можешь делать по-своему. Копировать меня не надо. Но мне важен общий рисунок. Понимаешь? Режиссер хотел на этом смотре широко доказать, на что он способен. В своем районе его считали очень талантливым. Федору же за все его режиссерские дешевые выходки хотелось дать ему в лоб, вообще выкинуть его отсюда. Он играл все равно по-своему. Раза два он перехватил взгляд режиссера, когда тот смотрел на других участников, обращая их внимание на игру Федора: он с наигранным страданием закатывал глаза и разводил руками, как бы желая сказать: «Ну, тут даже я бессилен». Федор скрипел зубами, и терпел, и говорил «чаво?», но никто не смеялся. В этой пьесе по ходу действия Федор должен был приходить к председателю колхоза, махровому бюрократу и волокитчику, и требовать, чтобы тот начал строительство клуба в деревне. Пьесу написал местный автор и, используя свое «знание жизни», сверх всякой меры нашпиговал ее «народной речью»: «чаво», «туды», «сюды» так и сыпались из уст действующих лиц. Роль Федора сводилась, в сущности, к положению жалкого просителя, который говорил бесцветным, вялым языком и уходил ни с чем. Федор презирал человека, которого играл.
Наступил страшный день смотра. В клубе было битком набито. В переднем ряду сидела мандатная комиссия. Режиссер в репетиционной комнате умолял актеров: – Голубчики, только не волнуйтесь! Все будет хорошо… Вот увидите: все будет отлично. Федор сидел в сторонке, в углу, курил. Перед самым началом режиссер подлетел к нему: – Забудем все наши споры… Умоляю: погромче. Больше ничего не требуется… – Пошел ты!.. – холодно вскипел Федор. Он уже не мог больше выносить этой бессовестной пустоты и фальши в человеке. Она бесила его. Режиссер испуганно посмотрел на него и отбежал к другим. – …Я уже не могу… – услышал Федор его слова. Всякий раз, выходя на сцену, Федор чувствовал себя очень плохо: как будто проваливался в большую гулкую яму. Он слышал стук собственного сердца. В груди становилось горячо и больно. И на этот раз, ожидая за дверью сигнала «пошел», Федор почувствовал, как в груди начинает горячо подмывать. В самый последний момент он увидел взволнованное лицо режиссера. Тот беззвучно показывал губами: «громче». Это решило все. Федор как-то странно вдруг успокоился, смело и просто ступил на залитую светом сцену. Перед ним сидел лысый бюрократ-председатель. Первые слова Федора по пьесе были: «Здравствуйте, Иван Петрович. А я все насчет клуба, ххе… Поймите, Иван Петрович, молодежь нашего села…» На что Иван Петрович, бросая телефонную трубку, кричал: «Да не до клуба мне сейчас! Посевная срывается!» Федор прошел к столу председателя, сел на стул. – Когда клуб будет? – глухо спросил он. Суфлер в своей будке громко зашептал: – «Здравствуйте, Иван Петрович! Здравствуйте, Иван Петрович! А я все насчет…» Федор ухом не повел. – Когда клуб будет, я спрашиваю? – повторил он свой вопрос, прямо глядя в глаза партнеру; тот растерялся. – Когда будет, тогда и будет, – буркнул он. – Не до клуба сейчас. – Как это не до клуба? – Как, как!.. Так. Чего ты?.. Явился тут – царь Горох! – Партнера тоже уже понесло напропалую. – Невелика птица – без клуба поживешь. Федор положил тяжелую руку на председательские бумажки. – Будет клуб или нет?! – Не ори! Я тоже орать умею. – «Наше комсомольское собрание постановило… Наше комсомольское собрание постановило…» – с отчаянием повторял суфлер. – Вот что… – Федор встал. – Если вы думаете, что мы по старинке жить будем, то вы сильно ошибаетесь! Не выйдет! – Голос Федора зазвучал крепко и чисто. – Зарубите это себе на носу, председатель. Сами можете киснуть на печке с бабой, а нам нужен клуб. Мы его заработали. Нам библиотека тоже нужна! Моду взяли бумажками отбояриваться… Я их видеть не хочу, эти бумажки! И дураком жить тоже не хочу! Суфлер молчал и с интересом наблюдал за разворачивающейся сценой. Режиссер корчился за кулисами. – Чего ты кричишь тут? – пытался остановить председатель Федора, но остановить его было невозможно; он незаметно для себя перешел на «ты» с председателем. – Сидишь тут, как… ворона, глазами хлопаешь. Давно бы уже все было, если бы не такие вот… Сундук старорежимный! Пуп земли… Ты ноль без палочки – один-то, вот кто. А ломаешься, как дешевый пряник. Душу из тебя вытрясу, если клуб не построишь! – Федор ходил по кабинету – сильный, собранный, резкий. Глаза его сверкали гневом. Он был прекрасен. В зале стояла тишина. – Запомни мое слово: не начнешь строить клуб, поеду в район, в край… к черту на рога, но я тебя допеку. Ты у меня худой будешь. – Выйди отсюда моментально! – взорвался председатель. – Будет клуб или нет? Председатель мучительно соображал, как быть. Он понимал, что Федор не выйдет отсюда, пока не добьется своего. – Я подумаю. – Завтра подумаешь. Будет клуб? – Ладно. – Что ладно? – Будет вам клуб. Что ты делаешь вообще-то?.. – Председатель с тоской огляделся – искал режиссера, хотел хоть что-нибудь понять во всей этой тяжелой истории. В зале засмеялись. – Вот это другой разговор. Так всегда и отвечай. – Федор встал и пошел со сцены. – До свиданья. Спасибо за клуб! В зале дружно захлопали. Федор, ни на кого не глядя, прошел в актерскую комнату и стал переодеваться. – Что ты натворил? – печально спросил его режиссер. – Что? Не по-твоему? Ничего… Переживешь. Выйди отсюда – я штаны переодевать буду. Я стесняюсь тебя. Федор переоделся и вышел из клуба, крепко хлопнув на прощанье дверью. Он решил порвать с искусством. Через три дня сообщили результаты смотра: первое место среди участников художественной самодеятельности двадцати районов края завоевал кузнец Федор Грай. – Кхм… Может, еще какой Федор Грай есть? – усомнился отец Федора. – Нет. Я один Федор Грай, – тихо сказал Федор и побагровел. – А может, еще есть… Не знаю…
Дата добавления: 2015-06-04; Просмотров: 647; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы! Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет |