Wie sag’ ich’s meinem Kinde?! 7 страница

«Как живут твои родители — добрая старушка Розали и трудолюбивый Тибо — на окраинах Сен-Тропеза?» «Поправилась ли тетушка Жюстина от подагры?»

Толпа мчится вниз по лестнице.

Более двух тысяч ног бегут вниз по уступам.

Первый раз — ничего.

Второй — уже менее энергично.

Третий раз — даже лениво.

И вдруг с вышки,

сквозь сверкающий рупор,

перекрывая топот ног и шуршанье ботинок и сандалий, звучит иерихонской трубою —

нравоучительный окрик режиссера:

«Товарищ Прокопенко, нельзя ли поэнергичнее?»

На мгновенье массовка цепенеет: неужели с этой проклятой

вышки видно всех и каждого? Неужели режиссер аргусовым

оком следит за каждым бегущим? Неужели знает каждого в лицо и по имени?

И в бешеном новом приливе энергии массовка мчится дальше, строго уверенная в том, что ничто не ускользнет от внимания недреманного ока режиссера-демиурга.

А между тем режиссер прокричал в свою сверкающую трубу фамилию случайно известного ему участника массовки.

{140} 11

Но помимо этих тысяч анонимов, есть еще один — вовсе своеобразный аноним.

Этот аноним вызвал громадное беспокойство даже международного порядка: не более и не менее как запрос в германском рейхстаге, ныне похожем остовом своего пробитого и сгоревшего купола на гигантскую мышеловку, из которой разбежались крысы, предварительно обгрызши его фасад и угловые башни, как гигантский кусок лежалого сыра.

Анонимом этим были… суда адмиральской эскадры, которая в конце фильма надвигается на «Потемкина».

Их много, и они грозные.

Вид их и количество во много раз превосходили численность того флота, которым располагала молодая советская держава в 1925 году.

Отсюда лихое беспокойство германского соседа.

Значит, агентурные и шпионские данные о военной мощи России — ложны и преуменьшены?

В результате — запрос в рейхстаге о подлинной численности нашего флота.

У страха глаза велики.

И страха этого немец познал добрых 19 лет спустя — весною 1945 года, когда наши победоносные войска вступили в Берлин в ответ на бредовое безумие германской агрессии. Но в 1926 году эти слишком широко в испуге открытые глаза проморгали на экране то обстоятельство, что куски общих планов надвигающейся эскадры — не более и не менее как куски старой хроники маневров… старого американского флота.

В одном из кадров мелькает даже усыпанный звездами и полосами флажок…

Прошли годы, и грозная мощь нашего флота стала реальностью. И память о мятежном броненосце жива в груди плеяды его стальных потомков.

А подлинный американский флот (как некогда в картине — кадры!) бок о бок реально стоит с нами рядом и вместе с нами дерется за одно с нами дело, за окончательное истребление и искоренение фашизма во всем мире!

{141} 12

И тут наступило место воздать должное главному анониму — уже не анониму-участнику, но анониму-творцу:

нашему великому русскому народу,

его героическому революционному прошлому

и его великому творческому вдохновению, которое неиссякаемо питает творчество наших художников и мастеров.

И этому великому многомиллионному вдохновителю и истинному творцу наших произведений пусть будет здесь принесена пламенная благодарность всех тех, кто творит в нашей стране.

{142} [Чудо в Большом театре][clv]

… Аплодисменты в Большом театре, как картечь, неслись по полуциркулям коридоров. Я в коридоре, волнуясь не только за судьбу фильма, но и за слюни. Последняя часть пронеслась на слюнях.

Взбираясь все выше от партера в бельэтаж, с яруса на ярус, по мере того как возрастает волнение, жадно и встревоженно ловлю отдельные взрывы аплодисментов.

Пока внезапно, как картечь, не срывается зрительный зал в целом — раз (это пошел кадр с алым флагом).

Два — это по штабу генералов грохнули орудия «Потемкина» в ответ на расстрел Одессы.

Продолжаю блуждать по пустынным концентрическим коридорам.

Никого.

Даже вахтеры все забрались внутрь. Зрелище необычайное, впервые за историю в ГАБТ — кино.

Сейчас будет третья «картечь». «Потемкин» уйдет через адмиральскую эскадру, «победно рея знаменем свободы».

И вдруг — холодный пот.

Всякое иное волнение забыто и перебито.

Слюни!!

Боже мой: слюни!

Слюни…

Впопыхах в монтажной мы забыли склеить конец последней части фильма[clvi].

Монтажные куски финала — встречи с эскадрой — крохотные.

Чтобы они не разлетались, не перепутались, я слепляю их слюной.

Потом передаю монтажницам в склейку. Смотрю первый вариант. Рву его. Монтирую второй — снова рву.

И вдруг я отчетливо вспоминаю — монтажница не успела склеить {143} последний окончательный вариант. Тот самый, который из коробки уже вылез на бобину.

Цепкий ацетон не заменил слюны.

А последний ролик, знаю по времени, слышу по музыке — уже пошел!

Чем я могу помочь?!

Бессмысленно, ярусами полуциркульных коридоров сбегаю вниз — они сливаются в спираль, в штопор, и этим винтом хочется вонзиться, врезаться, вкопаться в подвалы, в землю, в ничто.

Сейчас будет обрыв!

Дробью посыпятся из аппарата куски…

И будет сорвано дыхание финала картины.

И вдруг, представьте! Чудо! Слюна выдерживает!

Картина домчалась до конца.

И мы глазам не верим, на монтажном столе потом без малейшего усилия отлепляя друг от друга те самые крохотные куски, которые, держась друг за друга чудодейственной силой как целое промчались сквозь проекционный аппарат!..

{144} Mémoires posthumes[84] [clvii]

Принято публиковать мемуары по смерти.

Обычно после смерти автора, чтоб не задеть, чтоб не обидеть.

Ну а если случится, что умрет не автор, а тот кусок жизни и истории, которые были современниками автора?

Тогда можно писать прижизненные посмертные мемуары.

Такими они и будут.

Об ушедшей Европе

и пережившем ее авторе.

{145} Epopée [85] [clviii]

Дата добавления: 2015-06-04