Патриархальный суд

..."До завтра", - повторял я, засыпая.., на душе было необыкновенно

легко и хорошо.

Часу во втором.ночи меня разбудил камердинер моего отца; он был раздет

и испуган. (186)

- Вас требует какой-то офицер,

- Какой офицер?

- Я не знаю.

- Ну, так я знаю, - сказал я ему и набросил на себя халат.

В дверях залы стояла фигура, завернутая в военную шинель; к окну

виднелся белый султан, сзади были еще какие-то лица, - я разглядел казацкую

шапку,

Это был полицмейстер Миллер.

Он сказал мне, что по приказанию военного генерал-губернатора, которое

было у него в руках, он должен осмотреть мои бумаги. Принесли свечи.

Полицмейстер взял мои ключи; квартальный и его поручик стали рыться в

книгах, в белье. Полицмейстер занялся бумагами; ему все казалось

подозрительным, он все откладывал и вдруг, обращаясь ко мне, сказал:

- Я вас попрошу покамест одеться: вы поедете со мной.

- Куда? - спросил я.

- В Пречистенскую часть, - ответил полицмейстер успокоивающим голосом.

- А потом?

- Дальше ничего нет в приказании генерал-губернатора.

Я стал одеваться.

Между тем испуганные слуги разбудили мою мать; она бросилась из своей

спальни ко мне в комнату, но в дверях между гостиной и залой была

остановлена казаком. Она вскрикнула, я вздрогнул и побежал туда.

Полицмейстер оставил бумаги и вышел со мной в залу. Он извинился перед моею

матерью, пропустил ее, разругал казака, который был не виноват, и воротился

к бумагам.

Потом взошел мой отец. Он был бледен, но старался выдержать свою

бесстрастную роль. Сцена становилась тяжела. Мать моя сидела в углу и

плакала. Старик говорил безразличные вещи с полицмейстером, но голос его

дрожал. Я боялся, что не выдержу этого a la longue 8, и не хотел доставить

квартальным удовольствия видеть меня плачущим. (187)

Я дернул полицмейстера за рукав.

- Поедемте!

- Поедемте, - сказал он с радостью.

Отец мой вышел из комнаты и через минуту возвратился; он принес

маленький образ, надел мне на шею и сказал, что им благословил его отец,

умирая. Я был тронут; этот религиозный подарок "показал мне меру страха и

потрясения в душе старика. Я стал на колени, когда он надевал его; он поднял

меня, обнял и благословил.

Образ представлял, на финифти, отсеченную голову Иоанна Предтечи на

блюде. Что это было - пример, совет или пророчество?-не знаю, но смысл

образа поразил меня.

Мать моя была почти без чувств.

Вся дворня провожала меня по лестнице со слезами, бросаясь целовать

меня, мои руки, - я заживо присутствовал при своем выносе; полицмейстер

хмурился и торопил.

Когда мы вышли за ворота, он собрал свою команду; с ним было четыре

казака, двое квартальных и двое полицейских.

- Позвольте мне идти домой, - спросил у полицмейстера человек с

бородой, сидевший перед воротами.

- Ступай, - сказал Миллер.

- Это что за человек? - спросил я, садясь на дрожки.

- Добросовестный; вы знаете, что без добросовестного полиция не может

входить в дом.

- За тем-то вы и оставили его за воротами?

- Пустая форма! Даром помешали человеку спать, - заметил Миллер.

Мы поехали в сопровождении -двух казаков верхом.

В частном доме не было для меня особой комнаты. Полицмейстер велел до

утра посадить меня в канцелярию. Он сам привел меня туда, бросился на кресла

и, устало зевая, бормотал: "Проклятая служба; на скачке был с трех часов да

вот с вами провозился до утра, - небось уж четвертый час, а завтра в девять

с рапортом ехать". - Прощайте, - прибавил он через минуту и вышел. Унтер

запер меня на ключ, заметив, что если что нужно, то могу постучать в дверь.

(188)

Я отворил окно - день уж начался, утренний ветер подымался; я попросил

у унтера воды и выпил целую кружку. О сне не было и в помышлении. Впрочем, и

лечь было некуда: кроме грязных кожаных стульев и одного кресла, в

канцелярии находился только большой стол, заваленный бумагами, и в углу

маленький стол, еще более заваленный бумагами. Скудный ночник не мог

освещать комнату, а делал колеблющееся пятно света на потолке, бледневшее

больше и больше от рассвета.

Я сел на место частного пристава и взял первую бумагу, лежавшую на

столе, - билет на похороны дворового человека князя Гагарина и медицинское

свидетельство, что он умер по всем правилам науки. Я взял другую -

полицейский устав. Я пробежал его и нашел в нем статью, в которой сказано:

"Всякий арестованный имеет право через три дня после ареста узнать причину

оного или быть выпущен". Эту статью я себе заметил.

Через час времени я видел в окно, как приехал наш дворецкий и привез

мне подушку, одеяло и шинель. Он просил о чем-то унтера, вероятно, о

позволении взойти ко мне; это был седой старик, у которого я ребенком

перекрестил двух или трех детей. Унтер грубо и отрывисто отказывал ему; один

из наших кучеров стоял возле. Я им закричал в окно. Унтер засуетился и велел

им убираться. Старик кланялся мне в пояс и плакал; кучер, стегнувши лошадь,

снял шляпу и утер глаза, - дрожки застучали, и слезы полились у меня градом.

Душа переполнилась. Это были первые и последние слезы во все время

заключения.

К утру канцелярия начала наполняться; явился писарь, который продолжал

быть пьяным с вчерашнего дня, - фигура чахоточная, рыжая, в прыщах, с

живот-норазвратным выражением в лице. Он был во фраке кирпичного цвета,

прескверно сшитом, нечистом, лоснящемся. Вслед за ним пришел другой, в

унтер-офицерской шинели, чрезвычайно развязный. Он тотчас обратился ко мне с

вопросом:

- В театре, что ли-с, попались?

- Меня арестовали дома.

- И сам Федор Иванович?

- Кто это Федор Иванович? (189)

- Полковник Миллер-с,

- Да, он.

- Понимаем-с, - он моргнул рыжему, который не показал никакого участия.

Кантонист не продолжал разговора; он увидел, что я взят не за буянство, не

за пьянство, и потерял ко мне весь интерес, а может, и боялся вступить в

разговор с опасным арестантом.

Спустя немного явились разные квартальные, заспанные и непроспавшиеся,

наконец просители и тяжущиеся.

Содержательница публичного дома жаловалась на полпивщика, что он в

своей лавке обругал ее всенародно и притом такими словами, которые она,

будучи женщиной, не может произнести при начальстве. Полпивщик клялся, что

он таких слов никогда не произносил. Содержательница клялась, что он их

неоднократно произносил и очень громко, причем она прибавляла, что он

замахнулся на нее и если б она не наклонилась, то он раскроил бы ей все

лицо. Сиделец говорил, что она, во-первых, ему не платит долг, во-вторых,

разобидела его в собственной его лавке и, мало того, обещала исколотить его

не на живот, а на смерть руками своих приверженцев.

Содержательница, высокая, неопрятная женщина, с отекшими глазами,

кричала пронзительно громким, визжащим голосом и была чрезвычайно

многоречива. Сиделец больше брал мимикой и движениями, чем словами.

Соломон-квартальный, вместо суда, бранил их обоих на чем свет стоит.

- С жиру собаки бесятся! - говорил он. - Сидели б, бестии, покойно у

себя, благо мы молчим да мирволим. сидишь, важность какая! поругались - да и

тотчас начальство беспокоить. И что вы за фря такая? словно лам в первый раз

- да вас назвать нельзя, не выругавши, - таким ремеслом занимаетесь.

Полпивщик тряхнул головой и передернул плечами в знак глубокого

удовольствия. Квартальный тотчас напал на него.

- А ты что из-за прилавка лаешься, собака? хочешь в сибирку?

Сквернослов эдакой, да лапу еще подымать - а березовых, горячихЉ хочешь?

(190)

Для меня эта сцена имела всю прелесть новости, она у меня осталась в

памяти навсегда; это был первый патриархальный русский процесс, который я

видел.

Содержательница и квартальный кричали до тех пор, пока взошел частный

пристав. Он, не спрашивая, зачем эти люди тут и чего хотят, закричал еще

больше диким голосом:

- Вон отсюда, вон, что здесь торговая.баня или кабак?

Прогнавши "сволочь", он обратился к квартальному:

- Как вам это не стыдно допускать такой беспорядок? сколько раз вам

говорил? уважение к месту теряется,-шваль всякая станет после этого Содом

делать. Вы потакаете слишком этим мошенникам. Это что за человек? - спросил

он обо мне.

- Арестант, - отвечал квартальный, - которого привезли Федор Иванович,

тут есть бумажка-с.

Частный пробежал бумажку, посмотрел на меня, с неудовольствием встретил

прямой и неподвижный взгляд, который я на нем остановил, приготовляясь на

первое его слово дать сдачи, и сказал:

- Извините.

Дело содержательницы и полпивщика снова явилось; она требовала присяги

- пришел поп - кажется они оба присягнули, - я конца не видал. Меня увезли к

обер-полицмейстеру, не знаю зачем - никто не говорил со мною ни слова, потом

опять привезли в частный дом, где мне была приготовлена комната под самой

каланчой. Унтер-офицер заметил, что если я хочу поесть, надобно послать

купить что-нибудь, что казенный паек еще не назначен и что он еще дня два не

будет назначен; сверх того, как он состоит из трех или четырех копеек

серебром, то хорошие арестанты предоставляют его в экономию.

Запачканный диван стоял у стены, время было за полдень, я чувствовал

страшную усталость, бросился на диван и уснул мертвым сном. Когда я

проснулся, на душе все улеглось и успокоилось. Я был измучен в последнее

время неизвестностью об Огареве, теперь черед дошел и до меня, опасность не

виднелась издали, а обложилась вокруг, туча была над головой. Это первое

гонение должно было нам служить рукоположением. (191)

ГЛАВА X

Дата добавления: 2015-06-04