Жеребцова. - Вторая ссылка. 2 страница

вымолвить слово, Дубельт уже скрылся. Вслед за ним взошел какой-то генерал,

вычищенный, убранный, затянутый, вытянутый, в белых штанах, в шарфе, - я не

видывал лучшего генерала. Если когда-нибудь в Лондоне будет выставка

генералов, так, как в Цинциннати теперь Baby-Exhibition 33, то я советую

послать именно его из Петербурга. Генерал подошел к той двери, из которой

должен был выйти Бенкендорф, и замер в неподвижной вытяжке; я с большим

любопытством рассматривал этот идеал унтер-офицера... ну, должно быть,

солдат посек он на своем веку за шагистику; откуда берутся эти люди? Он

родился для выкидывания артикула и для строя! С ним пришел, вероятно, его

адъютант, тончайший корнет в мире, с неслыханно длинными ногами, белокурый,

с крошечным беличьим лицом и с тем добродушным выражением, которое часто

остается у матушкиных сынков, никогда ничему не учившихся или по крайней

мере не выучившихся. Эта жимолость в мундире стояла в почтительном отдалении

от образцового генерала.

Снова влетел Дубельт, этот раз приосанившись и застегнувшись. Он тотчас

обратился к генералу и спросил, что ему нужно? Генерал правильно, как

ординарцы говорят, когда являются к начальникам, отрапортовал:

- Вчерашний день от князь Александра Ивановича получил высочайшее

повеление отправиться в действующую армию на Кавказ, счел обязанностью

явиться перед отбытием к его сиятельству.

Дубельт выслушал с религиозным вниманием эту речь и, наклоняясь

несколько в знак уважения, вышел и через минуту возвратился.

- Граф, - сказал он генералу, - искренно жалеет, что не имеет времени

принять ваше превосходительство. Он вас благодарит и поручил мне пожелать

вам счастливого пути. - При этом Дубельт распростер руки, обнял и два раза

коснулся щеки генерала своими усами.

Генерал отступил торжественным маршем, юноша с беличьим лицом и с

ногами журавля отправился за ним. Сцена эта искупила мне много горечи того

дня. Генеральский фрунт, прощание по доверенности и, наконец, лукавая морда

Рейнеке-Фукса, целующего безмозглую голову его превосходительства,-все это

было до того смешно, что я чуть-чуть удержался. Мне кажется, что Дубельт

заметил это и с тех пор начал уважать меня.

Наконец двери отворились a deux battants 34, и взошел Бенкендорф.

Наружность шефа жандармов не имела в себе ничего дурного; вид его был

довольно общий остзейским дворянам и вообще немецкой аристократии. Лицо его

было измято, устало, он имел обманчиво добрый взгляд, который часто

принадлежит людям уклончивым и апатическим.

Может, Бенкендорф и не сделал всего зла, которое мог сделать, будучи

начальником этой страшной полиции, стоящей вне закона и над законом, имевшей

право мешаться во все, - я готов этому верить, особенно вспоминая пресное

выражение его лица, - но и добра он не сделал, на это у него недоставало

энергии, воли, сердца. Робость сказать слово в защиту гонимых стоит всякого

преступления на службе такому холодному, беспощадному человеку, как Николай.

Сколько невинных жертв прошли его руками, сколько погибли от

невнимания, от рассеяния, оттого, что он занят был волокитством - и сколько,

может, мрачных образов и тяжелых воспоминаний бродили в его голове и мучили

его на том пароходе, где, преждевременно опустившийся и одряхлевший, он

искал в измене своей религии заступничества католической церкви с ее

всепрощающими индульгенциями..,

- До сведения государя императора, - сказал он мне, - дошло, что вы

участвуете в распространении вредных слухов для правительства. Его

величество, видя, как вы мало исправились, изволил (приказать вас отправить

обратно в Вятку; но я, по просьбе генерала Дубельта и основываясь на

сведениях, собранных об вас, докладывал его величеству о болезни вашей

супруги, и государю угодно было изменить свое решение. Его величество

вослрещает вам въезд в столицы, вы снова отправитесь под надзор полиции, но

место вашего жительства предоставлено назначить министру внутренних дел.

- Позвольте мне откровенно сказать, что даже в сию минуту я не могу

верить, чтоб не было другой причины моей ссылки. В тысяча восемьсот тридцать

пятом году я был сослан по делу праздника, на котором вовсе не был; теперь я

наказываюсь за слух, о котором говорил весь город. Странная судьба!

Бенкендорф поднял плечи и, разводя руками, как человек, исчерпавший все

свои доводы, перебил мою речь:

- Я вам объявляю монаршую волк>4 а вы мне отвечаете рассуждениями. Что

за польза будет из всего, что вы мне скажете и что я вам скажу - это

потерянные слова. Переменить теперь ничего нельзя, что будет потом, долею

зависит от вас. А так как вы напомнили об вашей первой истории, то я

особенно рекомендую вам, чтоб не было третьей, так легко в третий раз вы,

наверно, не отделаетесь.

Бенкендорф благосклонно улыбнулся и отправился к просителям. Он очень

мало говорил с ними, брал просьбу, бросал в нее взгляд, потом отдавал

Дубельту, перерывая замечания просителей той же грациозно-снисходительной

улыбкой. Месяцы целые эти люди обдумывали и приготовлялись к этому свиданию,

от которого зависит честь, состояние, семья; сколько труда, усилий было

употреблено ими прежде, чем их приняли, сколько раз стучались они в запертую

дверь, отгоняемые жандармом или швейцаром. И как, должно быть, щемящи,

велики нужды, которые привели их к начальнику тайной полиции; вероятно,

предварительно были исчерпаны все законные пути, - а человек этот

отделывается общими местами, и, по всей вероятности, какой-нибудь

столоначальник положит какое-нибудь решение, чтоб сдать дело в

какую-нибудь другую канцелярию. И чем он так озабочен, куда торопится?

Когда Бенкендорф подошел к старику с медалями, тот стал на колени и

вымолвил:

- Ваше сиятельство, взойдите в мое положение.

- Что за мерзость, - закричал граф, - вы позорите ваши медали! - И

полный благородного негодования, он прошел мимо, не взяв его просьбы. Старик

тихо поднялся, его стеклянный взгляд выражал ужас и помешательство, нижняя

губа дрожала, он что-то лепетал.

Как эти люди бесчеловечны, когда на них приходит каприз быть

человечными!

Дубельт подошел к старику, взял просьбу и сказал:

- Зачем это вы, в самом деле? - ну, давайте вашу просьбу, я пересмотрю.

Бенкендорф уехал к государю.

- Что же мне делать? - спросил я Дубельта.

- Выберите себе какой хотите город с министром внутренних дел, мы

мешать не будем. Мы завтра все дело перешлем туда; я поздравляю вас, что так

уладилось.

- Покорнейшие вас благодарю!

От Бенкендорфа я поехал в министерство. Директор наш, как я сказал,

принадлежал к тому типу немцев, которые имеют в себе что-то лемуровское,

долговязое, нерасторопное, тянущееся. У них мозг действует медленно, не

сразу схватывает и долго работает, чтоб дойти до какого-нибудь заключения.

Рассказ мой, по несчастью, предупредил сообщение из III отделения, он вовсе

не ждал его и потому совершенно растерялся, говорил какие-то бессвязные

вещи, сам заметил это и, чтоб поправиться, сказал мне: "Erlauben Sie mir

deutsch zu spre-chen" 35 Может, грамматически речь его и вышла правильнее на

немецком языке, но яснее и определеннее она не стала. Я заметил очень

хорошо, что в нем боролись два чувства, он понял всю несправедливость дела,

но считал обязанностью директора оправдать действие правительства; при этом

он не хотел передо мной показать себя варваром, да и не забывал вражду,

которая постоянно царствовала между министерством и тайной полицией. Стало

быть, задача сама по себе выразить весь этот сумбур была не легка. Он

кончил признанием, что ничего не может сказать без министра, к которому и

отправился.

Граф Строганов позвал меня, расспросил дело, выслушал все внимательно и

сказал мне в заключение:

- Это чисто полицейская уловка - ну, да хорошо, и я, с своей стороны,

им отвечу.

Я, право, думал, что он сейчас отправится к государю и объяснит ему

дело, "о так далеко министры не ходят.

- Я получил, - продолжал он, - высочайшее повеление об вас, вот оно, вы

видите, что мне предоставлено избрать место и употребить вас на службу. Куда

вы хотите?

- В Тверь или в Новгород, - отвечал я.

- Разумеется... ну, а так как место зависит от меня и вам, вероятно,

все равно, в который из этих городов я вас назначу, то я вам дам первую

ваканцию советника губернского правления, то есть высшее место, которое вы

по чину можете иметь. Шейте себе мундир с шитым воротником, - добавил он

шутя.

Вот и отыгрался, только не в мою масть.

Через неделю Строгонов представил в сенат о назначении меня советником

в Новгород.

А ведь пресмешно, сколько секретарей, асессоров, уездных и губернских

чиновников домогались, долго, страстно, упорно домогались, чтоб получить это

место; взятки были даны, святейшие обещания получены, и вдруг министр,

исполняя высочайшую волю и в то же время делая отместку тайной полиции,

наказывал меня этим повышением, бросал человеку под ноги, для позолоты

пилюли, это место - предмет пламенных желаний и самолюбивых грез, -

человеку, который его брал с твердым намерением бросить при первой

возможности.

От Строгонова я поехал к одной даме; об этом знакомстве следует сказать

(несколько слов.

Между рекомендательными письмами, которые мне дал мой отец, когда я

ехал в Петербург, было одно, которое я десять раз брал в руки, перевертывал

и прятал опять в стол, откладывая визит свой до другого дня Письмо это было

к семидесятилетней знатной, богатой даме; дружба ее с моим отцом шла с

незапамятных времен; он познакомился с ней, когда она была при дворе

Екатерины II, потом они встретились в Париже, вместе ездили туда и

сюда, наконец оба приехали домой на отдых, лет тридцать тому назад.

Я вообще не любил важных людей, особенно женщин, да еще к -тому же

семидесятилетних; но отец мой спрашивал второй раз, был ли я у Ольги

Александровны Жеребцовой? И я, наконец, решился проглотить эту пилюлю.

Официант привел меня в довольно сумрачную гостиную, плохо убранную, как-то

почерневшую, полинявшую; мебель, обивка - все сдало цвет, все стояло, видно,

давно на этих местах. На меня пахнуло домом княжны Мещерской; старость не

меньше юности протаптывает свои следы на всем окружающем. Самоотверженно

ждал я появления хозяйки, приготовляясь к скучным вопросам, к глухоте, к

кашлю, к обвинениям нового поколения, а может, и к моральным поучениям.

Минут через пять взошла твердым шагом высокая старуха, с строгим лицом,

носившим следы большой красоты; в ее осанке, поступи и жестах выражались

упрямая воля, резкий характер и резкий ум. Она проницательно осмотрела меня

с головы до ног, подошла к дивану, отодвинула одним движением руки стол и

сказала мне:

- Садитесь сюда на кресла, поближе ко мне, я ведь короткая приятельница

с вашим отцом и люблю его. Она развернула письмо и подала мне, говоря:

- Пожалуйста, прочтите мне, у меня болят глаза.

Письмо было писано по-французски, с разными комплиментами, с

воспоминаниями и намеками. Она слушала, улыбаясь, и, когда я кончил,

сказала:

- Ум-то у него не стареет, все тот же; он очень был любезен и очень

костик 36. А что, теперь все сидит в комнате, в халате, представляет

больного? Я два года тому назад проезжала Москвой, была тогда у вашего

батюшки, насилу, говорит, могу принять, разрушаюсь, а потом разговорился и

забыл свои болезни. Все баловство; он немного старше меня, года два-три, да

и то есть ли, а вот я и женщина, а все еще на ногах. Да, да, много воды

утекло с тех времен, о которых ваш отец поминает. Ну, подумайте, мы с "им

были из первых танцоров. Англезы тогда были в моде; вот я с Иваном

Алексеевичем, бывало, и танцуем у покойной императрицы; можете вы себе

представить вашего батюшку в светло-голубом французском кафтане, в пудре и

меня с фижмами и decoltee. С ним было очень приятно танцевать, il etait bel

homme 37, он был лучше вас, - дайте-ка хорошенько на вас посмотреть, - да,

точно, он был получше... Вы не сердитесь, в мои лета можно говорить правду.

Да ведь вам и не до того, я думаю, ведь вы литератор, ученый. Ах, боже мой,

кстати, расскажите мне, пожалуйста, что это с вами за гистория была? Батюшка

ваш писал ко мне, когда вас послали в Вятку, я пробовала говорить с Блудовым

- ничего не сделал. За что это вас услали, они ведь не говорят, все у них

secret dEtat 38.

В ее манере было столько простоты и искренности, что, вопреки ожиданию,

мне было легко и свободно. Я отвечал полушутливо и полусерьезно и рассказал

ей наше дело.

- Воюет с студентами, - заметила она, - все в голове одно -

конспирации; ну, а те и рады подслуживаться; все пустяками занимаются.

Людишки такие дрянные около него - откуда это он их набрал? - без роду и

племени. Так, видите, mon cher conspirateur 39, что же вам было тогда - лет

шестнадцать?

- Ровно двадцать один год, - отвечал я, смеясь от души ее полнейшему

презрению к нашей Политической деятельности, то есть к моей и Николаевой, -

но зато я был старший.

- Четыре-пять студентов испугали, видите, tout le gouvernement 40 -

срам какой.

Потолковавши в этом роде с полчаса, я встал, чтоб ехать.

- Постойте-ка, постойте-ка, - сказала мне Ольга Александровна еще более

дружеским тоном, - я не кончила мою исповедь; а как это вы увезли свою

невесту?

- Почему вы знаете?

- Э, батюшка, слухом свет полнится, - молодость, des passions 41, я

говорила тогда с вашим отцом, он еще сердился на вас, ну, да ведь умный

человек, понял... благо, вы счастливо живете - чего еще? "Как же,

говорит, приезжал в Москву против приказа, попался бы, ну, послали бы в

крепость". Я ему на это и молвила: "Ну, да ведь не попался, так это надобно

радоваться вам, а что пустяки городить да придумывать, что могло бы быть". -

"Ну, вы всегда, - говорит он мне, - были отважны и жили очертя голову". - "А

что же, батюшка, оканчиваю не хуже других век", - ответила я ему. А это что

уж такое; без денег оставил молодых! На что это похоже! "Ну, говорит, пошлю,

пошлю, не сердитесь". Познакомьте меня с вашей супругой-то - а?

Я поблагодарил ее и сказал, что я приехал покамест один.

- Где же вы остановились?

- У Демута.

- И там обедаете?

- Иногда тал?, иногда у Дюме.

- На что же это по трактирам-то, дорого стоит, да и так нехорошо

женатому человеку. Если не скучно вам со старухой обедать - приходите-ка, а

я, право, очень рада, что познакомилась с вами; спасибо вашему отцу, что

прислал вас ко мне, вы очень интересный молодой человек, хорошо понимаете

вещи, даром что молоды, вот мы с вами и потолкуем о том, о сем, а то,

знаете, с этими куртизанами 42 скучно - все одно: об дворе да кому орден

дали - все пустое.

Тьер в одном томе истории Консулата довольно подробно и довольно верно

рассказал умерщвление Павла. В его рассказе два раза упомянута одна женщина,

сестра последнего фаворита Екатерины, графа.Зубова. Красавица собой,

молодая вдова генерала, кажется, убитого во время войны, страстная и

деятельная натура, избалованная положением, одаренная необыкновенным умом и

мужским характером, она сделалась средоточием недовольных во время дикого и

безумного царствования Павла. У нее собирались заговорщики, она подстрекала

их, через нее шли сношения с английским посольством. Полиция Павла

заподозрила ее наконец, и она, вовремя извещенная, может, самим Паленом,

успела уехать за границу. Заговор был тогда готов, и она получила, танцуя на

бале прусского короля, весть о том, что Павел убит. Вовсе не скрывая

радости, она с восторгом объявила новость всем находившимся в зале. Это

до того скандализировало прусского короля, что он велел ее выслать в

двадцать четыре часа из Берлина.

Она поехала в Англию. Блестящая, избалованная придворной жизнью и

снедаемая жаждой большого поприща, она является львицей первой величины в

Лондоне и играет значительную роль в замкнутом и недоступном обществе

английской аристократии. Принц Валлийский, то есть будущий король Георг IV,

у ее ног, вскоре более... Пышно и шумно шли годы ее заграничного житья, но

шли и срывали цветок за цветком.

Вместе с старостью началась для иее пустыня, удары судьбы, одиночество

и грустная жизнь воспоминаний. Ее сын был убит под Бородиным, ее дочь умерла

и оставила ей внуку, графиню Орлову. Старушка всякий год ездила в августе

месяце из Петербурга в Можайск посетить могилу сына. Одиночество и несчастье

не сломили ее сильного характера, а сделали его только угрюмее и угловатее.

Точно дерево середь зимы, она сохранила линейный очерк своих ветвей, листья

облетели, костливо зябли голые сучья, но тем яснее виднелся величавый рост,

смелые размеры, и стержень, поседелый от инея, гордо и сумрачно выдерживал

себя и не гнулся от всякого ветра и от всякой непогоды.

Ее длинная, полная движения жизнь, страшное богатство встреч,

столкновений образовали в ней ее высокомерный, но далеко не лишенный

печальной верности взгляд. У нее была своя философия, основанная на глубоком

презрении к людям, которых она оставить все же не могла, по деятельному

характеру.

- Вы их еще не знаете, - говаривала она мне, провожая киваньем головы

разных толстых и худых сенаторов и генералов, - а уж я довольно на них

насмотрелась, меня не так легко провести, как они думают; мне двадцати лет

не было, когда брат был в пущем фавере, императрица меня очень ласкала и

очень любила. Так, поверите ли, старики, покрытые кавалериями, едва

таскавшие ноги, наперерыв бросались в переднюю подать мне салоп или теплые

башмаки. Государыня скончалась, и на другой день дом мой опустел, меня

бегали, как заразы, знаете, при сумасшедшем-то - и те же самые персоны. Я

шла своей дорогой, не нуждалась ни в ком и уехала за море. После моего

возвращения бог посетил меня большими несчастьями, только я ни от кого

участия не видала; были два-три старых приятеля, те, точно, и остались. Ну,

пришло новое царствование, Орлов, видите, в силе, то есть я не знаю,

насколько это правда... так думают по крайней мере; знают, что он мой

наследник, и внучка-то меня любит, ну, вот и пошла такая дружба - опять

готовы подавать шубу и калоши. Ох! Знаю я их, да скучно иной раз одной

сидеть, глаза болят, читать трудно, да и не всегда хочется, я их и пускаю,

болтают всякий вздор, - развлечение, час, другой и пройдет...

Странная, оригинальная развалина другого века, окруженная выродившимся

поколением на бесплодной и низкой почве петербургской придворной жизни. Она

чувствовала себя выше его и была права. Если она делила сатурналии

"Екатерины и оргии Георга IV, то она же делила опасность заговорщиков при

Павле.

Ее ошибка состояла не в презрении ничтожных людей, а в том, что она

принимала произведения дворцового огорода за все наше поколение. При

Екатерине двор и гвардия в самом деле обнимали все образованное в России;

больше или меньше это продолжалось до 1812 года. С тех пор русское общество

сделало страшные успехи; война вызвала к сознанию, сознание - к 14 декабря,

общество внутри раздвоилось - со стороны дворца остается не лучшее; казни и

свирепые меры отдалили одних, новый тон отдалил других. Александр продолжал

образованные традиции Екатерины, при Николае светски-аристократический тон

заменяется сухим, формальным, дерзко деспотическим, с одной стороны, и

беспрекословно покорным-с другой, смесь наполеоновской отрывистой и грубой

манеры с чиновничьим бездушием. Новое общество, средоточие которого в

Москве, быстро развилось.

Есть удивительная книга, которая поневоле приходит в голову, когда

говоришь об Ольге Александровне. Это "Записки" княгини Дашковой,

напечатанные лет двадцать тому назад в Лондоне. К этой книге приложены

"Записки" двух сестер Вильмот, живших у Дашковой между 1805 и 1810 годами.

Обе - ирландки, очень образованные и одаренные большим талантом наблюдения.

Мне чрезвычайно хотелось бы, чтоб их письма и "Записки" были известны у нас.

Сравнивая московское общество перед 1812 годом с тем, которое я оставил

в 1847 году, сердце бьется от радости. Мы сделали страшный шаг вперед. Тогда

было общество недовольных, то есть отставных, удаленных, отправленных на

покой; теперь есть общество независимых. Тогдашние львы были капризные

олигархи: граф А. Г. Орлов, Остерман - "общество теней", - как говорит miss

Willmot 43, общество государственных людей, умерших в Петербурге лет

пятнадцать тому назад и продолжавших пудриться, покрывать себя лентами и

являться на обеды я пиры в Москве, будируя, важничая и не имея ни силы, ни

смысла. Московские львы с 1825 года были: Пушкин, М. Орлов, Чаадаев,

Ермолов. Тогда общество с подобострастием толпилось в доме графа Орлова,

дамы "в чужих брильянтах", кавалеры не смея садиться без разрешения; перед

нами графская дворня танцевала -в маскарадных платьях. Сорок лет спустя я

видел то же общество, толпившееся около кафедры одной из аудиторий

Московского университета; дочери дам в чужих каменьях, сыновья людей, не

смевших сесть, с страстным сочувствием следили за энергической, глубокой

речью Грановского, отвечая взрывами рукоплесканий на каждое слово, глубоко

потрясавшее сердца смелостью и благородством.

Вот этого-то общества, которое съезжалось со всех сторон Москвы и

теснилось около трибуны, на которой молодой войн науки вел серьезную речь и

пророчил былым, этого общества не подозревала Жеребцова. Ольга Александровна

была особенно добра и внимательна ко мне потому, что я был первой образчик

мира, неизвестного ей; ее удивил мой язык и мои понятия. Она во мне оценила

возникающие всходы другой России, не той, на которую весь свет падал из

замерзших окон Зимнего дворца. Спасибо ей и за то!

Я мог бы написать целый том анекдотов, слышанных мною от Ольги

Александровны: с кем и кем она ни была в сношениях, от графа дАртуа и Сегюра

до лорда Гренвиля и Каннинга, и притом она смотрела на всех независимо,

по-своему и очень оригинально. Ограничусь одним небольшим случаем,

который постараюсь передать ее собственными словами.

Она жила на Морской. Раз как-то шел полк с музыкой по улице, Ольга

Александровна подошла к окну и, глядя на солдат, сказала мне:

- У меня дача есть недалеко от Гатчины, летом иногда я езжу туда

отдохнуть. Перед домом я велела сделать большой сквер, знаете, эдак на

английский манер, покрытый дерном. В запрошлый год приезжаю я туда;

представьте себе - часов в шесть утром слышу я страшный треск барабанов,

лежу ни живая, ни мертвая в постели; все ближе да ближе; звоню, прибежала

моя калмычка. "Что, мать моя, это случилось? - спрашиваю я, - шум какой?" -

"Да это, говорит, Михаил Павлович изволит солдат учить". - "Где это?" - "На

нашем дворе". - Понравился сквер - гладко и зелено. Представьте себе, дама

живет, старуха, больная! - а он в шесть часов в барабан. Ну, думаю, это -

пустяки. "Позови дворецкого". Пришел дворецкий; я ему говорю: "Ты сейчас

вели заложить тележку да поезжай в Петербург и найми сколько найдешь

белорусов, да чтоб завтра и начали копать пруд". Ну, думаю, авось,

навального 44 учения не дадут под моими окнами. Все это невоспитанные люди!

...Естественно, что я прямо от графа Строгонова поехал к Ольге

Александровне и рассказал ей все случившееся.

- Господи, какие глупости, от часу не легче, - заметила она, выслушавши

меня. - Как это можно с фамилией тащиться в ссылку из таких пустяков. Дайте

я переговорю с Орловым, я редко его о чем-нибудь прошу, они все не любят

этого; ну, да иной раз может же сделать что-нибудь. Побывайте-ка у меня

денька через два, я вам ответ сообщу.

Через день утром она прислала за мной. Я застал у нее несколько человек

гостей. Она была повязана белым батистовым платком вместо чепчика, это

обыкновенно было признаком, что она не в духе, щурила глаза и не обращала

почти никакого внимания на тайных советников и явных генералов, приходивших

свидетельствовать свое почтение.

Один из гостей с предовольным видом вынул из кармана какую-то бумажку

и, подавая ее Ольге Александровне, сказал:

- Я вам привез вчерашний рескрипт князю Петру Михайловичу, может, вы не

изволили еще читать?

Слышала ли она, или нет, я не знаю, но только она взяла бумагу,

развернула ее, надела очки и, морщясь, с страшными усилиями прочла: "Кня-зь,

Пе-тр Ми-хайло-вич!.."

- Что вы это мне даете?.. А?., это не ко мне?

- Я вам докладывал-с, это рескрипт...

- Боже мой, у меня глаза болят, я не всегда могу читать письма,

адресованные ко мне, а вы заставляете чужие письма читать.

- Позвольте, я прочту... я, право, не подумал.

- И, полноте, что трудиться понапрасну, какое мне дело до их переписки;

доживаю кое-как последние дни, совсем не тем голова занята.

Господин улыбнулся, как улыбаются люди, попавшие впросак, и положил

рескрипт в карман.

Видя, что Ольга Александровна в дурном расположении духа и в очень

воинственном, гости один за другим откланялись. Когда мы остались одни, она

сказала мне:

- Я просила вас сюда зайти, чтоб сказать вам, что я на старости лет

дурой сделалась; наобещала вам, да ничего и не сделала; не спросясь

броду-то, и не надобно соваться в воду, знаете, по мужицкой пословице.

Говорила вчера с Орловым об вашем деле, и не ждите ничего...

В это время официант доложил, что графиня Орлова приехала.

- Ну, это ничего, свои люди, сейчас доскажу.

Графиня, красивая женщина и еще в цвете лет, подошла к руке и

осведомилась о здоровье, на что Ольга Александровна отвечала, что чувствует

себя очень дурно; потом, назвавши меня, прибавила ей:

- Ну, сядь, сядь, друг мой. Что детки, здоровы?

- Здоровы.

- Ну, слава богу; извини меня, я вот рассказываю о вчерашнем. Так вот,

видите, я говорю ее мужу-то: "Что бы тебе сказать государю, ну, как это

пустяки такие делают?" Куда ты! руками и ногами уперся.

"Это, говорит, по части Бенкендорфа; с ним, пожалуй, я переговорю, а

докладывать государю не могу, он не любит, да у нас это и не заведено". -

"Что же это за чудо, - говорю я ему,-.поговорить с Бенкендорфом? Я это и

сама умею. Да и он-то что уж из ума выжил, сам не знает, что делает, все

актриски на уме, кажется, уж и не под лета волочиться; а тут какой-нибудь

секретаришка у него делает доносы всякие, а он и подает. Что же он сделает?

Нет, уж ты лучше, говорю, не срами себя, что же тебе просить Бенкендорфа, он

же все и напакостил". - "У нас, говорит, уж так заведено",- и пошел мне тут

рассказывать... Ну! вижу, что он просто боится идти к государю... "Что он у

вас это, зверь, что ли, какой, что подойти страшно, и как же всякий день вы

его пять раз видите?" - молвила я, да так и махнула рукой, - поди с ними,

толкуй. Посмотрите,- прибавила она, указывая мне на портрет Орлова,- экой

бравый представлен какой, а боится слово сказать!

Вместо портрета я не мог удержаться, чтоб не посмотреть на графиню

Орлову; положение ее было не из самых приятных. Она сидела, улыбаясь, и

иногда взглядывала "а меня, как бы говоря: лета имеют свои права, старушка

раздражена; но, встречая мой взгляд, не подтверждавший того, она делала вид,

будто не замечает меня. В речь она не вступала, и это было очень умно. Ольгу

Александровну унять было бы трудно, у старухи разгорелись щеки, она дала бы

тяжелую сдачу. Надобно было прилечь и ждать, чтоб вихрь пронесся через

Дата добавления: 2015-06-04