Имперская идея 6 страница

Много раз проверенный в деле, он пользовался особым доверием Петра и сделал «справедливость своим ремеслом». Сидя в Сенате за отдельным столом, он сурово наблюдал за тем, как трудились сенаторы, исполняя свой долг. Пунктуальный при передаче и исполнении воли царя, самостоятельный и активный в порученных ему делах, он, являясь официально «оком государя», был одновременно бельмом на глазу для многих сановников Петра, мечтавших, как и все бюрократы во все времена, о тихой, несуетной службе без столь характерной для Петра утомительной самоотверженности и экзальтации, о службе, приносящей почет и удовольствие, а если возможно, то и скромные, помимо жалованья, доходы. Неподкупный генерал‑прокурор с его нарочитой прямотой и тонко рассчитанной смелостью был человеком крайне неудобным для вельмож, особенно для Меншикова, с которым Ягужинский постоянно конфликтовал. Словом, накануне смерти Петра громогласного борца за казенную справедливость сбрасывать со счета никак было нельзя, тем более что он был зятем канцлера Головкина. Воспользовавшись услугами упомянутого Бассевича, Меншиков и другие склонили Ягужинского на свою сторону.

В конечном счете сплоченность «птенцов» и решила судьбу трона: в ночь смерти Петра верные им гвардейцы окружили дворец, заблокировав противникам Екатерины возможность провозгласить императором сына царевича Алексея. После краткого совещания вельмож, где некоторые попытались было поставить под сомнение право Екатерины на престол, победили сплоченные «принципалы». Императрицей была провозглашена Екатерина I, которую, как сообщает в своих «Записках» Бассевич, «умоляли не отказываться от престола», чего она, пойдя навстречу горячим желаниям своих подданных, и не сделала. Смерть Петра стала важным политическим событием жизни России и всей Европы. Вместе с великим реформатором в прошлое уходила целая эпоха жизни русского общества, неповторимость которой вполне оценили современники. В день похорон Петра Феофан Прокопович, передавая ощущения многих, восклицал: «Что се есть? До чего мы дожили, о россияне? Что видим? Что делаем? Петра Великаго погребаем! Не мечтание ли се? Не сонное ли нам привидение? Ах, как истинная печаль, ах, как известное наше злоключение! Виновник безчисленных благополучии наших и радостей, воскресивший, аки от мертвых, Россию и воздвигший в толикую силу и славу, или паче, рождший и воспитавший, прямой сын отечестия своего, отец, которому по его достоинству добрии российстви сынове безсмертну быти желали; по летам же и составу крепости многолетно еще жити имущаго вси надеялися: противно и желанию и чаянию скончал жизнь, и, о лютой нам язвы! тогда жизнь скончал, тогда по трудах, безспокойствах, печалех, бедствиях, по многих и многообразных смертех, жити нечто начинал». Нет сомнений, что проникновенные слова блистательного оратора, впечатляющие даже сквозь два с половиной столетия, как и вся невиданная ранее длинная и пышная церемония похорон, сопровождались слезами и глубокой скорбью многолюдных толп, провожавших Петра в последний путь до Петропавловского собора. Но люди, как и всегда, оставались людьми. Они скорбели об утрате и в то же время, присутствуя на многочасовой церемонии, вероятно, мерзли, уставали, разговаривали о пустяках, думали о дне насущном, о будущем. Можно с уверенностью сказать, что не все рыдали на похоронах и не все проливали искренние слезы, а лишь, «послюня глаза», больше рассматривали собравшееся общество, чтобы потом подробно рассказать домашним, позлословить и посмеяться.

Вскоре после смерти Петра по стране пошел гулять лубок с характерным пространным названием: «Небылица в лицах, найдена в старых светлицах, обверчена в черных тряпицах, как мыши кота погребают, недруга своего провожают…». В этом лубке, чаще известном под названием «Мыши кота погребают», изображения мышей, идущих возле погребальных саней, на которых лежит замечательной, подчеркнутой усатости кот, сопровождаются рифмованным текстом, в котором видно отчетливое стремление безымянных авторов высмеять лицемерную скорбь одних, показать неприкрытую радость других и вообще воспеть освобождение всех обиженных и гонимых при жизни кота мышей. Тонкий знаток лубка И. М. Снегирев отмечает неслучайность этого образа и соответственно популярности лубка: «Как волк в отношении к овцам, так и кот в отношении к мышам издревле занимали в баснях и притчах свойственную им роль: тот и другой – утеснителей и мучителей, а овцы и мыши – утесненных и страждущих… Кот поступает с пойманною мышкою подобно опытному кату‑палачу, который сперва вымучивает у жертвы своей медленными пытками признание в содеянных и даже несодеянных преступлениях, потом так исторгает у нее жизнь, чтобы чувствовала, как умирает… Мыши – это подданные, утесненные котом – своим владыкою. Свойства и действия людей перенесены на этих животных». Исследователи лубка, наиболее крупным из которых был Д. А. Ровинский, находят в этом, глубоко народном, окрашенном грубоватым, но, как всегда в анекдотах, метким и беспощадным к властителям юмором, немало реалий петровского времени, да и просто элементов процессии похорон первого императора. Здесь и восьмерка мышей, пародирующих восьмерку коней траурной колесницы Петра, здесь и мышь «от чухонки Маланьи везет полны сани оладьев», сама же Маланья – пародия на Екатерину – «ходит по‑немецки, говорит по‑шведски». Среди мышей, собравшихся на похороны со всей страны, много «местных» – из Карелии, Шлюшина (народное название Шлиссельбурга), с Охты. А вот за санями идут обиженные котом: «Старая подовинная седая крыса смотрит в очки, у которой кот изорвал жопу в клочки… Мышь – охтенская переведёнка (то есть переведенная по указу на жительство в Петербург, на Охту. – Е. А) несет раненаго котом своего ребенка… Идет мышенок – отшиблено рыло, несет жареную рыбу». А вот идут довольные мыши с окраин: «Трёнка с Дону, из убогого дому, веселыя песни воспевает, без кота добро жить возвещает… Мышь татарская Аринка тож наигрывает в волынку» – и т. д.

Но участникам похорон из правящей верхушки было, конечно, не до уличного юмора. Проснувшись на следующий день после смерти Петра, они не смогли не ощутить, что ситуация коренным образом изменилась, что отныне так, как было при Петре, уже не будет никогда, ибо все, что делал Петр, правильно или неправильно, было освящено его огромным авторитетом, его поистине безграничной властью, полученной им давно и по праву рождения не нуждавшейся в доказательствах и обоснованиях. Самые близкие к нему сановники были под сильным влиянием личности реформатора, они смотрели на мир его глазами, поэтому многие недостатки и пороки системы ими преуменьшались или казались легко исправимыми, а решения даже самых сложных проблем – простыми, так как всегда всю ответственность за последствия брал на себя Петр – истинный руководитель страны, мозг и душа начатого им же грандиозного дела.

Бронзовая маска Петра I.

После смерти его все переменилось. Екатерина управлять не могла, тяжесть бремени правления и ответственность теперь ложились на «принципалов», которые, вроде бы дружно поначалу взявшись за тяжкое бревно власти, несли его с разной степенью усердия и напряжения, ссорились и подсиживали друг друга. Реформы не были завершены, и, стоя в недостроенном Петропавловском соборе в тот момент, когда гроб с телом Петра ставили в крошечную часовню (из которой его перенесли в подготовленную гробницу лишь в 1731 году), они имели перед собой поразительную аллегорическую картину состояния страны в момент смерти Петра: великолепная гигантская колокольня с ангелом на шпиле возносилась на головокружительную высоту, а стены по всему периметру огромного собора были не выше человеческого роста. Но если блестящий зодчий итальянец Доменико Трезини имел утвержденный царем план строительства кафедрального собора и знал наверняка, что и когда делать, то блестящая свита Петра не получила от покойного императора ни указаний, ни советов, никакого плана того, что необходимо предпринять.

Собственно, и сам Петр не имел никогда разработанных планов реформ: у него были, как правило, только наметки конкретных преобразований; во многом он руководствовался интуицией, пониманием общих задач, анализом развития тех или иных заданных им же процессов, а нередко действовал бессистемно, не считая при этом необходимым что‑либо объяснять. Вместе с ним умерла и та грандиозная лаборатория мысли, которая одна долгие годы определяла всё и вся в стране. Осиротевшим «птенцам» приходилось брести неизведанными дорогами, на свой страх и риск, часто исходя в политике из обстоятельств, а не задуманных планов. И хотя Меншиков с первых дней царствования Екатерины I был признанным лидером правительства, не встречая особого сопротивления среди правящей верхушки, он не обладал ни широтой, ни масштабностью мышления Петра, он не овладел даже его приемами управления, чтобы хотя бы имитировать продолжение прежнего курса, да и, по‑видимому, не особенно стремился к этому жизнь выдвигала на повестку дня десятки срочных проблем, требовавших внимания и решения. Политика, как известно, есть результирующая различных разнородных факторов, подводных течений, не учитывать которые при прокладке курса государственного корабля невозможно, рискуя иначе посадить его на мель. Теперь самое время сказать об этих факторах.

Оказавшись у власти, Меншиков и другие столкнулись с серьезными внутриполитическими проблемами, назревавшими задолго до смерти Петра. 1725 год был, в сущности, лишь вторым мирным годом петровского царствования, – с 1695 года почти непрерывно тянулись войны: Турецкую сменила Северная, а Северную – Персидская. Страна переживала довольно тяжелый послевоенный кризис – прямое следствие перенапряжения народного хозяйства в годы войны. Он проявился в росте недоимок в платежах как старой подворной, так и особенно новой – подушной – подати, в усилении бегства крестьян, в явном недовольстве различных слоев общества. Особенно тяжелы были финансовые дела. Армия постоянно поглощала большую часть поступлений, и все равно денег ей не хватало. Общая сумма недоимок с 1720‑го по начало 1726 года достигла, по подсчетам Военной коллегии, 3,5 миллиона рублей при ежегодном подушном окладе в 4 миллиона. Было очевидно, что разорение как следствие войн и реформ имело хронический характер. Оно усугубилось в первые мирные годы страшным народным бедствием – неурожаями, голодом. В 1721–1724 годах резко подскочили цены на хлеб, возросла смертность населения. Особую известность получила история о смерти от голода множества людей в Пошехонском уезде в 1723 году. Подполковник Трайден, отправленный в Пошехонье с ревизией, сообщал, что «явились от хлебного недороду и питающихся травами померло разных помещиков дворовых людей и крестьян» около 5,5 тысячи душ, то есть 11% мужчин, положенных по уезду в подушную подать. Трайден писал также, что в 1724 году крестьяне пекли хлеб: «1) из одной травы вахты и пихты, 2) из одной мякины, 3) из житной и овсяной мякины с соломою, 4) из лесного моху». Подобные сообщения, приходившие из разных мест, побудили Петра прибегнуть к крайней мере – конфискации излишков хлеба у помещиков для раздачи голодающим крестьянам. Ситуация мало в чем изменилась и в год смерти царя.

Следует отметить, что Петр понимал главную причину бедствий народа. В черновике предисловия к «Гистории Свейской войны» он писал: «Итако, любезный читатель уже довольно выразумел, для чего сия война начата, но понеже всякая война в настоящее время не может сладости приносить, но тягость, того ради многие о сей тягости негодуют». И тем не менее он не намеревался отказываться от прежнего курса внешней политики и, завершив тяжкую Северную войну, бросил армию на Персию. Введя подушную подать, он не намеревался при этом сокращать численность войск, а, наоборот, приступил к новому витку военно‑морского строительства.

Многочисленные свидетельства документов говорят о проявлениях недовольства крестьян политикой властей в 20‑х годах XVIII века. Крестьяне последовательно добивались «прощения» накопившихся недоимок и штрафов, исключения из оклада подушной подати умерших и беглых (что сняло бы с остальных излишние платежи). Крестьяне требовали освобождения их от строительства полковых квартир и сокращения рекрутских наборов.

Примечателен разговор старосты и десятского, за который оба попали в сыскное ведомство. Вернувшийся в сборную избу десятский, ответственный за сбор подушной подати, воскликнул: «Сбился с ног, ребята, крестьяне денег не дают, что с ними делать?» – на что староста ему отвечал: «Мужики от податей разорились, оскудели. Какой у нас царь? Царишка! Измотался весь. Оставил Москву, живет в Питере и строит город. Пропал весь народ от податей!» Оснований для возмущения было достаточно: по самым приблизительным подсчетам, платежи крестьян в казну за годы Северной войны возросли в три раза.

Деревня и город полнились слухами о предстоящих переменах – неизбежных спутниках смены власти. «Истинно грешно, – пишет в Кабинет пошехонский воевода Тормасов, – и не токмо в то время (раньше. – Е. А.) взять с них [крестьян] мочно, но и ныне вдруг без тягости выправить не мочно, токмо едино у всех упрямство и эхо пустили во весь дистрикт, что учрежденная комиссия сочиняет обстоятельство и когда сочинит, то вся доимка отставлена будет». О, эта вечная российская вера в действенность комиссий! Та, которая действительно возникла в 1726 году, вопрос о недоимках даже не рассматривала. Неустойчивость положения правительства объяснялась и тем, что после смерти Петра дворянство, тесно затянутое в мундиры, стало проявлять недовольство и смелее высказывать свои претензии к власти. Дворяне требовали принятия эффективных мер по борьбе с бегством крепостных, снятия штрафов и начетов «за утайку и прописку душ (то есть пропуск. – Е.А.)» во время переписи. «Сколько лет оброков з деревень своих не получаю, – жалуется в своей челобитной 1726 года Анна Шереметева, – а что собираю, за беглых крестьян плачу». Жалобам богатейшей (после, конечно, Меншикова) помещицы верить особенно не следует, а многие мелкие дворяне действительно разорялись. Они засыпали правительственные учреждения челобитными, прося льгот, послаблений, пожалований землей, «деревенишками и людишками». Вынужденные пожизненно исполнять службу в армии и конторах, дворяне настойчиво просили хотя бы длительных отпусков для наведения порядка в имениях, где оставались лишь старики и дети. В феврале 1725 года было начато следственное дело полковника Юшкова, заявившего, что он не желает идти поклониться праху Петра: «Что мне у мертвова делать? Я отпущен в деревню, а у живова не часто бывал». Другой помещик писал в челобитной в марте 1727 года, что «от 720 году в деревнях моих не бывал, и без смотрения оные деревни пришли во всеконечное разорение». Недовольство политикой правительства выражало и высшее духовенство, сидевшее при Петре ниже травы, тише воды. Член Синода архиепископ Г. Дашков направил Екатерине «доношение», в котором, в сущности, обвинял государство в грабеже церковных богатств: «И то правда, церковное имение – нищих имение… И как видно, что судей и приказных не накормить и иностранных не наградить, а богаделен и нищих не обогатить, а домы и монастыри, уже инде и церкви, чуть не богадельнями стали». Летом 1725 года началось скандальное следственное дело фактического главы Синода новгородского архиепископа Феодосия Яновского, проявлявшего открытое пренебрежение к Екатерине I и выступавшего с возмутительными речами в Синоде: «Бог‑де дал ему, императору, кончину, был‑де государь великой амбиции… глубоких и беспокойных замыслов, новыя одни по другим дела заводил, сегодня великое дело задумал, утро – того больше затеял. С наговора бездушных людей и доносителей о всех, как духовных, так и светских особах, начал иметь, яко о неверных себе, худое мнение и подозрительство… никому начал не верить, только молодым придворным и злосовестным людям, для чего и тайных имел шпионов, которые на всех надзирали и так иногда смущали его, что он ночью спать не мог». Нет сомнений в том, что все эти и многие подобные им свидетельства складывались в те самые факторы, оказывавшие сильнейшее воздействие на курс послепетровского правительства. И, как всегда бывает в подобных ситуациях, поразительно быстро начались перемены. Уже 2 февраля 1725 года Ягужинский предложил сенаторам обсудить вопрос о снижении подушной подати, вызывавшей так много недовольства, на четыре копейки, «дабы при нынешнем случае та показанная милость в народе была чувственна». Предложение Ягужинского, одобренное сенаторами, Екатерина I сразу же «опробовать милостиво изволила», и 74‑копеечная подушная подать была сокращена до 70 копеек. В октябре того же года Сенат (и вновь по инициативе генерал‑прокурора) рассмотрел доклад «О содержании в нынешнее мирное время армии и каким образом крестьян в лучшее состояние привесть». Само название доклада ясно говорит о сути самой важной внутриполитической дилеммы: как, не ослабляя армии и флота, улучшить положение крестьянства, страдающего от податей, недородов, голода, злоупотреблений властей. На полях доклада мы читаем комментарии, принадлежавшие кому‑то из сановников. Пункт Ягужинского: «От такого несносного отягощения пришли в крайнюю нищету и необходимо принуждены побегами друг за другом следовать и многие тысячи уже за чужие границы побежали и никакими заставами удержать от того неможно» – прокомментирован так: «От побегов можно удержать так надлежит выбрать сотников и десятников и положить круговую поруку, усилить караулы». Против положения о некоторых сокращениях расходов на армию стоит примечание о том, что не следует забывать известную речь Петра на праздновании Ништадтского мира о причинах гибели Византии, ибо в армии – основа обороны. Нам не известно, кто делал эти пометы, но ясно одно: новое правительство вынуждено было начать разрабатывать основы собственной, отличной от петровской, политики, основанной на учете ряда объективных факторов, действие которых было значительно ослаблено при Петре, но игнорировать которые в новой обстановке было уже невозможно. Именно с решений 2 февраля, а точнее, с обсуждения сенатского доклада осенью 1725 года начинает усиливаться, нарастать общая тенденция ревизии петровского наследия, все смелее и пространнее звучат сомнения в правильности тех или иных преобразований, ручейки критики вот‑вот сольются в поток, который начнет подмывать казавшиеся еще вчера незыблемыми основы политики Петра. Запахнет контрреформами.

Портрет императрицы Екатерины I. Г. Бухгольц. Последняя треть XVIII в.

Люди, пришедшие к власти, руководствовались не только объективными обстоятельствами послевоенного положения страны, но и массой субъективных расчетов и намерений. Довольно скоро критику ряда важнейших петровских реформ они начали использовать для упрочения собственного служебного и политического положения, стремясь тем самым заработать определенный политический капитал, притом особо основательной альтернативы они – «до скончания века… дети Петровы» – выдвинуть не смогли. Особенно отчетливо это проявилось в деятельности Верховного тайного совета, образованного через год после смерти Петра – в феврале 1726 года.

Необходимо отметить, что «птенцы» Петра, осуществляя свои, просто еретические для петровских времен, мероприятия, руководствовались не только настоятельными требованиями времени или своими политическими амбициями. Они постоянно оглядывались в тот угол политической сцены, где в окружении родовитых семей резвился мальчик – внук Петра Великого и сын несчастного Алексея. Родовитая верхушка – прежде всего кланы Долгоруких и Голицыных – не сумела в переломные часы смерти Петра отстоять свои позиции под напором группировки «новой» знати Меншикова и компании. Не выступали они и оппонентами курсу политики Екатерины, но в течение ее короткого двухлетнего царствования их акции росли непрерывно по мере того, как рос великий князь Петр и вздымалась волна критики петровского наследия. Сплотившись вокруг трона Екатерины, они видели, что здоровье императрицы все ухудшается, и уже через год после смерти Петра Великого «фактор Петра, внука Петра», стал, может быть, одним из самых существенных в той политической игре, когда проигравшие отправлялись в лучшем случае на Соловки. Люди, близкие к юному великому князю, были сильны корпоративностью, традициями родовитости, родственными связями. Они отвергали реформы и, потряхивая ненавистными париками, вспоминали любезную их сердцу «старину». И так получилось, что спустя два с половиной года судьба дала им шанс повернуть петровский корабль, продолжавший двигаться по инерции, в прошлое. Но…

Не тут‑то было.

Тень Петрова

Стояла грозна средь вельмож,

Что было – не восстало снова,

Россия двинулась вперед, –

Ветрила те ж, средь тех же вод.

Но это уже другая, и тоже довольно длинная, история…

Дата добавления: 2015-06-04