Лев Николаевич Толстой Собрание сочинений в двадцати двух томах Том 6. Война и мир 1 страница

XXXIV

XXXIII

XXXII

XXXI

XXX

XXIX

XXVIII

XXVII

XXVI

XXV

XXIV

XXIII

XXII

XXI

XX

XIX

XVIII

XVII

XVI

XV

XIV

XIII

XII

XI

Х

IX

VIII

VII

VI

V

IV

III

II

I

XXXIX

Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных положениях и

мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и казенным

крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно сбирали

урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и

Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были

пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с

испуганными лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны

-- назад к Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые

начальниками, шли вперед. Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.

Над всем полем, прежде столь весело-красивым, с его блестками штыков и

дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма и пахло странной

кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать дождик на

убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на сомневающихся

людей. Как будто он говорил: "Довольно, довольно, люди. Перестаньте...

Опомнитесь. Что вы делаете?"

Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой стороны начинало

одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще истреблять друг друга,

и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе одинаково поднимался

вопрос: "Зачем, для кого мне убивать и быть убитому? Убивайте, кого хотите,

делайте, что хотите, а я не хочу больше!" Мысль эта к вечеру одинаково

созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди ужаснуться того,

что они делали, бросить всо и побежать куда попало.

Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас своего

поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая-то непонятная,

таинственная сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и

крови, оставшиеся по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и

задыхаясь от усталости, приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали

фитили; и ядра так же быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и

расплюскивали человеческое тело, и продолжало совершаться то страшное дело,

которое совершается не по воле людей, а по воле того, кто руководит людьми и

мирами.

Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии, сказал бы,

что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская армия

исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что русским

стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни

французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно

догорало.

Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали французов.

В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая ее, и

точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при

начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить

французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска

русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в

сражении, и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину своего

войска.

Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних побед, с

уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они завладели

частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и что у

них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это

усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции,

должно было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно

так же как и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не

была достигнута и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не

сделали этого усилия. Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать

свою нетронутую старую гвардию для того, чтобы сражение было выиграно.

Говорить о том, что бы было, если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно

что говорить о том, что бы было, если б осенью сделалась весна. Этого не

могло быть. Не Наполеон не дал своей гвардии, потому что он не захотел

этого, но этого нельзя было сделать. Все генералы, офицеры, солдаты

французской армии знали, что этого нельзя было сделать, потому что упадший

дух войска не позволял этого.

Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство, что

страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и

не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних

сражений (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали

одинаковое чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину войска,

стоял так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила

французской, атакующей армии была истощена. Не та победа, которая

определяется подхваченными кусками материи на палках, называемых знаменами,

и тем пространством, на котором стояли и стоят войска, -- а победа

нравственная, та, которая убеждает противника в нравственном превосходстве

своего врага и в своем бессилии, была одержана русскими под Бородиным.

Французское нашествие, как разъяренный зверь, получивший в своем разбеге

смертельную рану, чувствовало свою погибель; но оно не могло остановиться,

так же как и не могло не отклониться вдвое слабейшее русское войско. После

данного толчка французское войско еще могло докатиться до Москвы; но там,

без новых усилий со стороны русского войска, оно должно было погибнуть,

истекая кровью от смертельной, нанесенной при Бородине, раны. Прямым

следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из

Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, погибель пятисоттысячного

нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под

Бородиным была наложена рука сильнейшего духом противника.

Примечания

^{[(сноска 1)]} батюшка

^{[(сноска 2)]} пушечное мясо. -- Ред.

^{[(сноска 3)]} своему достойному другу

^{[(сноска 4)]} в дипломатический салон своей дочери

^{[(сноска 5)]} человек с большими достоинствами.

^{[(сноска 6)]} хлопоты его пропадут даром!

^{[(сноска 7)]} человеком с большими достоинствами

^{[(сноска 8)]} Ну-с, вы знаете великую новость? Кутузов --

фельдмаршал.

^{[(сноска 9)]} Наконец, вот это человек.

^{[(сноска 10)]} Но говорят, он слеп?

^{[(сноска 11)]} Э, вздор, он достаточно видит, поверьте.

^{[(сноска 12)]} Говорят, что он покраснел, как барышня, которой

бы прочли Жоконду, в то время как говорил ему: "Государь и отечество

награждают вас этой честью".

^{[(сноска 13)]} Может быть, сердце не вполне участвовало

^{[(сноска 14)]} Вы знаете, что он сказал государю?

^{[(сноска 15)]} и какой характер. О, я его давно знаю.

^{[(сноска 16)]} Москва, азиатская столица этой великой империи,

священный город народов Александра, Москва с своими бесчисленными церквами,

в форме китайских пагод!

^{[(сноска 17)]} -- Ну? -- Платовский казак.

^{[(сноска 18)]} Очень умный и болтун!

^{[(сноска 19)]} Казак, не зная того общества, в котором он

находился, потому что простота Наполеона не имела ничего такого, что бы

могло открыть для восточного воображения присутствие государя, разговаривал

с чрезвычайной фамильярностью об обстоятельствах настоящей войны.

^{[(сноска 20)]} "Ежели сражение произойдет прежде трех дней, то

французы выиграют его, но ежели после трех дней, то бог знает что случится".

^{[(сноска 21)]} Молодой казак заставил улыбнуться своего

могущественного собеседника.

^{[(сноска 22)]} на это дитя Дона

^{[(сноска 23)]} Едва переводчик Наполеона сказал это казаку, как

казак, охваченный каким-то остолбенением, не произнес более ни одного слова

и продолжал ехать, не спуская глаз с завоевателя, имя которого достигло до

него через восточные степи. Вся его разговорчивость вдруг прекратилась и

заменилась наивным и молчаливым чувством восторга. Наполеон, наградив

казака, приказал дать ему свободу, как птице, которую возвращают ее родным

полям.

^{[(сноска 24)]} птица, возвращенная родным полям

^{[(сноска 25)]} Мадемуазель Бурьен будет принимать его с

почестями в Богучарове.

^{[(сноска 26)]} "Рыцари Лебедя", мадам де Жанлис

^{[(сноска 27)]} Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать.

^{[(сноска 28)]} этим ухом не слышат, -- вот что плохо.

^{[(сноска 29)]} В сомнении, мой милый, воздерживайся.

^{[(сноска 30)]} войдите сами в себя и в эту лодку и

постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.

^{[(сноска 31)]} смешон

^{[(сноска 32)]} злоязычным?

^{[(сноска 33)]} мой рыцарь.

^{[(сноска 34)]} Когда. -- Ред.

^{[(сноска 35)]} плох

^{[(сноска 36)]} это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь

^{[(сноска 37)]} Что знает вся Москва?

^{[(сноска 38)]} Эта милая Вера!

^{[(сноска 39)]} Нет, сударыня.

^{[(сноска 40)]} Кто извиняется, тот обвиняет себя.

^{[(сноска 41)]} немножечко влюблена в молодого человека.

^{[(сноска 42)]} Только что Леппих будет готов, составьте экипаж

для его лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову,

чтобы предупредить его. Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху,

чтобы он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый

раз, чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он

соображал свои движения с движениями главнокомандующего.

^{[(сноска 43)]} Я вас буду угощать лагерем.

^{[(сноска 44)]} между нами

^{[(сноска 45)]} род укрепления. (Примеч. Л. Н. Толстого.)

^{[(сноска 46)]} Черт возьми!

^{[(сноска 47)]} Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.

^{[(сноска 48)]} Война должна быть перенесена в пространство. Это

воззрение я не могу достаточно восхвалить (нем.).

^{[(сноска 49)]} О да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить

неприятеля, то нельзя принимать во внимание потери частных лиц (нем.).

^{[(сноска 50)]} О да (нем.)

^{[(сноска 51)]} перенести в пространство (нем.)

^{[(сноска 52)]} В пространстве (нем.)

^{[(сноска 53)]} Ну еще, крепче...

^{[(сноска 54)]} Нет пленных. Они заставляют истреблять себя. Тем

хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче...

^{[(сноска 55)]} Хорошо! Пускай войдет де Боссе, и Фабвье тоже.

^{[(сноска 56)]} Слушаю, государь.

^{[(сноска 57)]} До свиданья.

^{[(сноска 58)]} Государь, весь Париж сожалеет о вашем

отсутствии.

^{[(сноска 59)]} Очень сожалею, что заставил вас проехаться так

далеко.

^{[(сноска 60)]} Я ожидал не менее того, как найти вас, государь,

у ворот Москвы.

^{[(сноска 61)]} Римский король.

^{[(сноска 62)]} Чудесно!

^{[(сноска 63)]} Да здравствует император! Да здравствует римский

король!

^{[(сноска 64)]} Короткий и энергический!

^{[(сноска 65)]} Под Москвою!

^{[(сноска 66)]} Вы слишком добры, ваше величество

^{[(сноска 67)]} Бородиным

^{[(сноска 68)]} и облик мира изменился бы. -- Ред.

^{[(сноска 69)]} вино откупорено и надо выпить его

^{[(сноска 70)]} в придворном штате императрицы.

^{[(сноска 71)]} Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче

наши дела?

^{[(сноска 72)]} Без всякого сомнения, государь.

^{[(сноска 73)]} Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы

изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.

^{[(сноска 74)]} Бедная армия! она очень уменьшилась от

Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и

начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?

^{[(сноска 75)]} Да, государь.

^{[(сноска 76)]} Роздали ли сухари и рис гвардейцам?

^{[(сноска 77)]} - Да, государь. -- Но рис?

^{[(сноска 78)]} Наше тело есть машина для жизни. Оно для этого

устроено. Оставьте в нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она

больше сделает одна, чем когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело

подобно часам, которые должны идти известное время; часовщик не может

открыть их и только ощупью и с завязанными глазами может управлять ими. Наше

тело есть машина для жизни. Вот и все.

^{[(сноска 79)]} Вот и все.

^{[(сноска 80)]} Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!

^{[(сноска 81)]} А! из стариков!

^{[(сноска 82)]} крещение огнем

^{[(сноска 83)]} большого редута, рокового редута, центрального

редута.

^{[(сноска 84)]} Скажите неаполитанскому королю, что теперь еще

не полдень и что я еще не ясно вижу на своей шахматной доске. Ступайте...

^{[(сноска 85)]} Ну, что еще?

^{[(сноска 86)]} Государь, герцог...

^{[(сноска 87)]} гусенку, которого я сделал орлом.

^{[(сноска 88)]} адский огонь.

^{[(сноска 89)]} Убирайтесь к...

^{[(сноска 90)]} прокламация короткая и энергическая.

^{[(сноска 91)]} железных людей.

^{[(сноска 92)]} пуки неприятельских орлов и знамен.

^{[(сноска 93)]} За три тысячи двести верст от Франции я не могу

дать разгромить свою гвардию.

^{[(сноска 94)]} перенести в пространство (нем.)

^{[(сноска 95)]} Старый господин покойно устроился (нем.)

^{[(сноска 96)]} старого господина (нем.)

^{[(сноска 97)]} на это самодурство старого господина (нем.)

^{[(сноска 98)]} Вы, стало быть, не думаете, как другие, что мы

должны отступить?

^{[(сноска 99)]} Напротив, ваша светлость, в нерешительных делах

остается победителем тот, кто упрямее, и мое мнение...

^{[(сноска 100)]} мясо для пушек.

^{[(сноска 101)]} Им еще хочется!..

^{[(сноска 102)]} Государь?

^{[(сноска 103)]} Еще хочется, ну и задайте им.

^{[(сноска 104)]} поле сражения было великолепно.

^{[(сноска 105)]} Русская война должна бы была быть самая

популярная в новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих

выгод, война спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и

консервативная.

Это было для великой цели, для конца случайностей и для начала

спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные

благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана,

вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.

Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я бы тоже

имел свой конгресс и свой священный союз. Это мысли, которые у меня украли.

В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши интересы семейно и

считались бы с народами, как писец с хозяином.

Европа действительно скоро составила бы таким образом один и тот же

народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в общей

родине.

Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех, чтобы море было

общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно до гвардии

государей и т. д.

Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную, великолепную,

спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными; всякую будущую

войну защитительной; всякое новое распространение -- антинациональным; я

присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство кончилось

бы, в началось бы его конституционное правление...

Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех наций!..

Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью

императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы

мало-помалу посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных

лошадях, все уголки государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости,

рассевая во все стороны и везде здания и благодеяния.

^{[(сноска 106)]} Из 400000 человек, которые перешли Вислу,

половина была австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы,

мекленбургцы, испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия,

собственно сказать, была на треть составлена из голландцев, бельгийцев,

жителей берегов Рейна, пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян,

жителей 32-й военной дивизии, Бремена, Гамбурга и т. д.; в ней едва ли было

140000 человек, говорящих по-французски.

Русская экспедиция стоила собственно Франции менее 50000 человек;

русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных сражениях

потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы стоил

жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во время

своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от суровости

времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей, а в

Калише менее 18000.

* ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ *

Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность движения.

Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения только

тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения. Но

вместе с тем из этого-то произвольного деления непрерывного движения на

прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.

Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что Ахиллес

никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес идет

в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство,

отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого

пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т.

д. до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою.

Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала

из того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения,

тогда как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.

Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы только

приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив

бесконечно-малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой и

взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса.

Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно-малыми

величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на

вопросы, казавшиеся неразрешимыми.

Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при рассмотрении

вопросов движения, допуская бесконечно-малые величины, то есть такие, при

которых восстановляется главное условие движения (абсолютная непрерывность),

тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум человеческий не может

не делать, рассматривая вместо непрерывного движения отдельные единицы

движения.

В отыскании законов исторического движения происходит совершенно то же.

Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества людских

произволов, совершается непрерывно.

Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для того, чтобы

постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов людей, ум

человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием истории

состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий,

рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала

никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого.

Второй прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека,

царя, полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов

людских никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.

Историческая наука в движении своем постоянно принимает все меньшие и

меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться к

истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем,

что допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала какого-нибудь

явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях

одного исторического лица, ложны сами в себе.

Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны критики,

распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие того,

что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную

единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица

всегда произвольна.

Только допустив бесконечно-малую единицу для наблюдения - дифференциал

истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства

интегрировать (брать суммы этих бесконечно-малых), мы можем надеяться на

постигновение законов истории.

Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют необыкновенное

движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия, стремятся с

одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого, торжествуют и

отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и представляет

усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом ослабевая. Какая

причина этого движения или по каким законам происходило оно? - спрашивает ум

человеческий.

Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи нескольких

десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и речи

словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых

сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц

на другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.

Но ум человеческий не только отказывается верить в это объяснение, но

прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при этом объяснении

слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма людских

произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих произволов

терпела их и уничтожила.

"Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели; всякий раз,

когда делались перевороты в государстве, были великие люди", - говорит

история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и

войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели

были причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной

деятельности одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу,

что стрелка подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается

благовест, но из того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов

тогда, как начинается благовест, я не имею права заключить, что положение

стрелки есть причина движения колоколов.

Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук свиста, вижу

открытие клапана и движение колес; но из этого я не имею права заключить,

что свист и движение колес суть причины движения паровоза.

Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер, потому что

почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует холодный

ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при развертыванье

дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с крестьянами в

том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба, потому

только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только совпадение

тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу, что,

сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса

паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и

весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку

наблюдения и изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна

сделать история. И попытки этого уже были сделаны.

Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно предмет

наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать

однородные, бесконечно-малые элементы, которые руководят массами. Никто не

может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания

законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность

уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом

человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками

на описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение

своих соображений по случаю этих деяний.

Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и

население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до

Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой

стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила

стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению

быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст

голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это

чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само

собой, по одной силе стремительности.

В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух

озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает.

Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не

распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает

так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с

большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя

и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар

нашествия прокатывается еще некоторое пространство.

Русские отступают за сто двадцать верст - за Москву, французы доходят

до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет

ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному

зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель

остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой

Дата добавления: 2015-06-04