Лев Николаевич Толстой Собрание сочинений в двадцати двух томах Том 7. Война и мир 6 страница

^{[(сноска 4)]} Я нахожу, что это прелестно!

^{[(сноска 5)]} героем Петрополя.

^{[(сноска 6)]} Император отсылает австрийские знамена, дружеские

и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.

^{[(сноска 7)]} Прелестно, прелестно.

^{[(сноска 8)]} Это варшавская дорога, может быть.

^{[(сноска 9)]} Какая сила! Какой слог!

^{[(сноска 10)]} Вы увидите.

^{[(сноска 11)]} грудной ангины

^{[(сноска 12)]} лейб-медик королевы испанской

^{[(сноска 13)]} визитов соболезнования

^{[(сноска 14)]} впрочем, хотя иностранец, но русский в глубине

души.

^{[(сноска 15)]} нашим всемилостивейшим повелителем. -- Ред.

^{[(сноска 16)]} пламя которой освещало его путь

^{[(сноска 17)]} горя

^{[(сноска 18)]} Какие известия привезли вы мне? Дурные,

полковник?

^{[(сноска 19)]} Очень дурные, ваше величество, оставление

Москвы.

^{[(сноска 20)]} Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?

^{[(сноска 21)]} Неприятель вошел в город?

^{[(сноска 22)]} Да, ваше величество, и он обращен в пожарище в

настоящее время. Я оставил его в пламени.

^{[(сноска 23)]} Я вижу, полковник, по всему, что происходит, что

провидение требует от нас больших жертв... Я готов покориться его воле; но

скажите мне, Мишо, как оставили вы армию, покидавшую без битвы мою древнюю

столицу? Не заметили ли вы в ней упадка духа?

^{[(сноска 24)]} Государь, позволите ли вы мне говорить

откровенно, как подобает настоящему воину?

^{[(сноска 25)]} Полковник, я всегда этого требую... Не скрывайте

ничего, я непременно хочу знать всю истину.

^{[(сноска 26)]} игры слов

^{[(сноска 27)]} Государь! Я оставил всю армию, начиная с

начальников и до последнего солдата, без исключения, в великом, отчаянном

страхе...

^{[(сноска 28)]} Как так? Мои русские могут ли пасть духом перед

неудачей... Никогда!..

^{[(сноска 29)]} Государь, они боятся только того, чтобы ваше

величество по доброте души своей не решились заключить мир. Они горят

нетерпением снова драться и доказать вашему величеству жертвой своей жизни,

насколько они вам преданы...

^{[(сноска 30)]} А! Вы меня успокоиваете, полковник.

^{[(сноска 31)]} Ну, так возвращайтесь к армии.

^{[(сноска 32)]} Скажите храбрецам нашим, скажите всем моим

подданным, везде, где вы проедете, что, когда у меня не будет больше ни

одного солдата, я сам стану во главе моих любезных дворян и добрых мужиков и

истощу таким образом последние средства моего государства. Они больше,

нежели думают мои враги... Но если бы предназначено было божественным

провидением, чтобы династия наша перестала царствовать на престоле моих

предков, тогда, истощив все средства, которые в моих руках, я отпущу бороду

до сих пор и скорее пойду есть один картофель с последним из моих крестьян,

нежели решусь подписать позор моей родины и моего дорогого народа, жертвы

которого я умею ценить!..

^{[(сноска 33)]} Полковник Мишо, не забудьте, что я вам сказал

здесь; может быть, мы когда-нибудь вспомним об этом с удовольствием...

Наполеон или я... Мы больше не можем царствовать вместе. Я узнал его теперь,

и он меня больше не обманет...

^{[(сноска 34)]} хотя иностранец, но русский в глубине души...

восхищенным всем тем, что он услышал

^{[(сноска 35)]} Государь! Ваше величество подписывает в эту

минуту славу народа и спасение Европы!

^{[(сноска 36)]} лучше поздно, чем никогда.

^{[(сноска 37)]} дурным тоном

^{[(сноска 38)]} мой друг. Ты слишком ухаживаешь за той, за

белокурой.

^{[(сноска 39)]} На все есть манера.

^{[(сноска 40)]} которого он спас из пламени. -- Ред.

^{[(сноска 41)]} тот, который не говорит своего имени

^{[(сноска 42)]} Кто вы такой?

^{[(сноска 43)]} Вы не могли меня знать, генерал, я никогда не

видал вас. -- Это русский шпион.

^{[(сноска 44)]} -- Нет, ваше высочество... Нет, ваше высочество,

вы не могли меня знать. Я офицер милиции, и я не выезжал из Москвы. -- Ваше

имя? -- Безухов. -- Кто мне докажет, что вы не лжете? -- Ваше высочество!

^{[(сноска 45)]} Чем вы докажете мне справедливость ваших слов?

^{[(сноска 46)]} Вы не то, что вы говорите.

^{[(сноска 47)]} Да, разумеется!

^{[(сноска 48)]} Стрелки 86-го, вперед!

^{[(сноска 49)]} Это их научит поджигать.

^{[(сноска 50)]} Дитя мое! я вас люблю и знаю давно.

^{[(сноска 51)]} Спасибо, милый друг, что приехала.

* ЧАСТЬ ВТОРАЯ *

Для человеческого ума недоступна совокупность причин явлений. Но

потребность отыскивать причины вложена в душу человека. И человеческий ум,

не вникнувши в бесчисленность и сложность условий явлений, из которых каждое

отдельно может представляться причиною, хватается за первое, самое понятное

сближение и говорит: вот причина. В исторических событиях (где предметом

наблюдения суть действия людей) самым первобытным сближением представляется

воля богов, потом воля тех людей, которые стоят на самом видном историческом

месте, -- исторических героев. Но стоит только вникнуть в сущность каждого

исторического события, то есть в деятельность всей массы людей,

участвовавших в событии, чтобы убедиться, что воля исторического героя не

только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима. Казалось

бы, все равно понимать значение исторического события так или иначе. Но

между человеком, который говорит, что народы Запада пошли на Восток, потому

что Наполеон захотел этого, и человеком, который говорит, что это

совершилось, потому что должно было совершиться, существует то же различие,

которое существовало между людьми, утверждавшими, что земля стоит твердо и

планеты движутся вокруг нее, и теми, которые говорили, что они не знают, на

чем держится земля, но знают, что есть законы, управляющие движением и ее, и

других планет. Причин исторического события -- нет и не может быть, кроме

единственной причины всех причин. Но есть законы, управляющие событиями,

отчасти неизвестные, отчасти нащупываемые нами. Открытие этих законов

возможно только тогда, когда мы вполне отрешимся от отыскиванья причин в

воле одного человека, точно так же, как открытие законов движения планет

стало возможно только тогда, когда люди отрешились от представления

утвержденности земли.

После Бородинского сражения, занятия неприятелем Москвы и сожжения ее,

важнейшим эпизодом войны 1812 года историки признают движение русской армии

с Рязанской на Калужскую дорогу и к Тарутинскому лагерю -- так называемый

фланговый марш за Красной Пахрой. Историки приписывают славу этого

гениального подвига различным лицам и спорят о том, кому, собственно, она

принадлежит. Даже иностранные, даже французские историки признают

гениальность русских полководцев, говоря об этом фланговом марше. Но почему

военные писатели, а за ними и все, полагают, что этот фланговый марш есть

весьма глубокомысленное изобретение какого-нибудь одного лица, спасшее

Россию и погубившее Наполеона, -- весьма трудно понять. Во-первых, трудно

понять, в чем состоит глубокомыслие и гениальность этого движения; ибо для

того, чтобы догадаться, что самое лучшее положение армии (когда ее не

атакуют) находиться там, где больше продовольствия, -- не нужно большого

умственного напряжения. И каждый, даже глупый тринадцатилетний мальчик, без

труда мог догадаться, что в 1812 году самое выгодное положение армии, после

отступления от Москвы, было на Калужской дороге. Итак, нельзя понять,

во-первых, какими умозаключениями доходят историки до того, чтобы видеть

что-то глубокомысленное в этом маневре. Во-вторых, еще труднее понять, в чем

именно историки видят спасительность этого маневра для русских и пагубность

его для французов; ибо фланговый марш этот, при других, предшествующих,

сопутствовавших и последовавших обстоятельствах, мог быть пагубным для

русского и спасительным для французского войска. Если с того времени, как

совершилось это движение, положение русского войска стало улучшаться, то из

этого никак не следует, чтобы это движение было тому причиною.

Этот фланговый марш не только не мог бы принести какие-нибудь выгоды,

но мог бы погубить русскую армию, ежели бы при том не было совпадения других

условий. Что бы было, если бы не сгорела Москва? Если бы Мюрат не потерял из

виду русских? Если бы Наполеон не находился в бездействии? Если бы под

Красной Пахрой русская армия, по совету Бенигсена и Барклая, дала бы

сражение? Что бы было, если бы французы атаковали русских, когда они шли за

Пахрой? Что бы было, если бы впоследствии Наполеон, подойдя к Тарутину,

атаковал бы русских хотя бы с одной десятой долей той энергии, с которой он

атаковал в Смоленске? Что бы было, если бы французы пошли на Петербург?..

При всех этих предположениях спасительность флангового марша могла перейти в

пагубность.

В-третьих, и самое непонятное, состоит в том, что люди, изучающие

историю, умышленно не хотят видеть того, что фланговый марш нельзя

приписывать никакому одному человеку, что никто никогда его не предвидел,

что маневр этот, точно так же как и отступление в Филях, в настоящем никогда

никому не представлялся в его цельности, а шаг за шагом, событие за

событием, мгновение за мгновением вытекал из бесчисленного количества самых

разнообразных условий, и только тогда представился во всей своей цельности,

когда он совершился и стал прошедшим.

На совете в Филях у русского начальства преобладающею мыслью было само

собой разумевшееся отступление по прямому направлению назад, то есть по

Нижегородской дороге. Доказательствами тому служит то, что большинство

голосов на совете было подано в этом смысле, и, главное, известный разговор

после совета главнокомандующего с Ланским, заведовавшим провиантскою частью.

Ланской донес главнокомандующему, что продовольствие для армии собрано

преимущественно по Оке, в Тульской и Калужской губерниях и что в случае

отступления на Нижний запасы провианта будут отделены от армии большою рекою

Окой, через которую перевоз в первозимье бывает невозможен. Это был первый

признак необходимости уклонения от прежде представлявшегося самым

естественным прямого направления на Нижний. Армия подержалась южнее, по

Рязанской дороге, и ближе к запасам. Впоследствии бездействие французов,

потерявших даже из виду русскую армию, заботы о защите Тульского завода и,

главное, выгоды приближения к своим запасам заставили армию отклониться еще

южнее, на Тульскую дорогу. Перейдя отчаянным движением за Пахрой на Тульскую

дорогу, военачальники русской армии думали оставаться у Подольска, и не было

мысли о Тарутинской позиции; но бесчисленное количество обстоятельств и

появление опять французских войск, прежде потерявших из виду русских, и

проекты сражения, и, главное, обилие провианта в Калуге заставили нашу армию

еще более отклониться к югу и перейти в середину путей своего

продовольствия, с Тульской на Калужскую дорогу, к Тарутину. Точно так же,

как нельзя отвечать на тот вопрос, когда оставлена была Москва, нельзя

отвечать и на то, когда именно и кем решено было перейти к Тарутину. Только

тогда, когда войска пришли уже к Тарутину вследствие бесчисленных

дифференциальных сил, тогда только стали люди уверять себя, что они этого

хотели и давно предвидели.

Знаменитый фланговый марш состоял только в том, что русское войско,

отступая все прямо назад по обратному направлению наступления, после того

как наступление французов прекратилось, отклонилось от принятого сначала

прямого направления и, не видя за собой преследования, естественно подалось

в ту сторону, куда его влекло обилие продовольствия.

Если бы представить себе не гениальных полководцев во главе русской

армии, но просто одну армию без начальников, то и эта армия не могла бы

сделать ничего другого, кроме обратного движения к Москве, описывая дугу с

той стороны, с которой было больше продовольствия и край был обильнее.

Передвижение это с Нижегородской на Рязанскую, Тульскую и Калужскую

дороги было до такой степени естественно, что в этом самом направлении

отбегали мародеры русской армии и что в этом самом направлении требовалось

из Петербурга, чтобы Кутузов перевел свою армию. В Тарутине Кутузов получил

почти выговор от государя за то, что он отвел армию на Рязанскую дорогу, и

ему указывалось то самое положение против Калуги, в котором он уже находился

в то время, как получил письмо государя.

Откатывавшийся по направлению толчка, данного ему во время всей

кампании и в Бородинском сражении, шар русского войска, при уничтожении силы

толчка и не получая новых толчков, принял то положение, которое было ему

естественно.

Заслуга Кутузова не состояла в каком-нибудь гениальном, как это

называют, стратегическом маневре, а в том, что он один понимал значение

совершавшегося события. Он один понимал уже тогда значение бездействия

французской армии, он один продолжал утверждать, что Бородинское сражение

была победа; он один -- тот, который, казалось бы, по своему положению

главнокомандующего, должен был быть вызываем к наступлению, -- он один все

силы свои употреблял на то, чтобы удержать русскую армию от бесполезных

сражений.

Подбитый зверь под Бородиным лежал там где-то, где его оставил

отбежавший охотник; но жив ли, силен ли он был, или он только притаился,

охотник не знал этого. Вдруг послышался стон этого зверя.

Стон этого раненого зверя, французской армии, обличивший ее погибель,

была присылка Лористона в лагерь Кутузова с просьбой о мире.

Наполеон с своей уверенностью в том, что не то хорошо, что хорошо, а то

хорошо, что ему пришло в голову, написал Кутузову слова, первые пришедшие

ему в голову и не имеющие никакого смысла. Он писал:

"Monsieur le prince Koutouzov, -- писал он, -- j'envoie près de

vous un de mes aides de camps généraux pour vous entretenir de

plusieurs objets intéressants. Je désire que Votre Altesse ajoute

foi à ce qu'il lui dira, surtout lorsqu'il exprimera les sentiments

d'estime et de particulière considération que j'ai depuis

longtemps pour sa personne... Cette lettre n'étant à autre fin, je

prie Dieu, Monsieur le prince Koutouzov, qu'il vous ait en sa sainte et

digne garde,

Moscou, le 3 Octobre, 1812. Signé:

Napoléon". ^[1]

"Je serais maudit par la postérité si l'on me regardait comme

le premier moteur d'un accommodement quelconque. Tel est l'esprit actuel de

ma nation", ^[2] -- отвечал Кутузов и продолжал употреблять все свои

силы на то, чтобы удерживать войска от наступления.

В месяц грабежа французского войска в Москве и спокойной стоянки

русского войска под Тарутиным совершилось изменение в отношении силы обоих

войск (духа и численности), вследствие которого преимущество силы оказалось

на стороне русских. Несмотря на то, что положение французского войска и его

численность были неизвестны русским, как скоро изменилось отношение,

необходимость наступления тотчас же выразилась в бесчисленном количестве

признаков. Признаками этими были: и присылка Лористона, и изобилие провианта

в Тарутине, и сведения, приходившие со всех сторон о бездействии и

беспорядке французов, и комплектование наших полков рекрутами, и хорошая

погода, и продолжительный отдых русских солдат, и обыкновенно возникающее в

войсках вследствие отдыха нетерпение исполнять то дело, для которого все

собраны, и любопытство о том, что делалось во французской армии, так давно

потерянной из виду, и смелость, с которою теперь шныряли русские аванпосты

около стоявших в Тарутине французов, и известия о легких победах над

французами мужиков и партизанов, и зависть, возбуждаемая этим, и чувство

мести, лежавшее в душе каждого человека до тех пор, пока французы были в

Москве, и (главное) неясное, но возникшее в душе каждого солдата сознание

того, что отношение силы изменилось теперь и преимущество находится на нашей

стороне. Существенное отношение сил изменилось, и наступление стало

необходимым. И тотчас же, так же верно, как начинают бить и играть в часах

куранты, когда стрелка совершила полный круг, в высших сферах,

соответственно существенному изменению сил, отразилось усиленное движение,

шипение и игра курантов.

Русская армия управлялась Кутузовым с его штабом и государем из

Петербурга. В Петербурге, еще до получения известия об оставлении Москвы,

был составлен подробный план всей войны и прислан Кутузову для руководства.

Несмотря на то, что план этот был составлен в предположении того, что Москва

еще в наших руках, план этот был одобрен штабом и принят к исполнению.

Кутузов писал только, что дальние диверсии всегда трудно исполнимы. И для

разрешения встречавшихся трудностей присылались новые наставления и лица,

долженствовавшие следить за его действиями и доносить о них.

Кроме того, теперь в русской армии преобразовался весь штаб. Замещались

места убитого Багратиона и обиженного, удалившегося Барклая. Весьма серьезно

обдумывали, что будет лучше: А. поместить на место Б., а Б. на место Д.,

или, напротив, Д. на место А. и т. д., как будто что-нибудь, кроме

удовольствия А. и Б., могло зависеть от этого.

В штабе армии, по случаю враждебности Кутузова с своим начальником

штаба, Бенигсеном, и присутствия доверенных лиц государя и этих перемещений,

шла более, чем обыкновенно, сложная игра партий: А. подкапывался под Б., Д.

под С. и т. д., во всех возможных перемещениях и сочетаниях. При всех этих

подкапываниях предметом интриг большей частью было то военное дело, которым

думали руководить все эти люди; но это военное дело шло независимо от них,

именно так, как оно должно было идти, то есть никогда не совпадая с тем, что

придумывали люди, а вытекая из сущности отношения масс. Все эти

придумыванья, скрещиваясь, перепутываясь, представляли в высших сферах

только верное отражение того, что должно было совершиться.

"Князь Михаил Иларионович! -- писал государь от 2-го октября в письме,

полученном после Тарутинского сражения. -- С 2-го сентября Москва в руках

неприятельских. Последние ваши рапорты от 20-го; и в течение всего сего

времени не только что ничего не предпринято для действия противу неприятеля

и освобождения первопрестольной столицы, но даже, по последним рапортам

вашим, вы еще отступили назад. Серпухов уже занят отрядом неприятельским, и

Тула, с знаменитым и столь для армии необходимым своим заводом, в опасности.

По рапортам от генерала Винцингероде вижу я, что неприятельский 10000-й

корпус подвигается по Петербургской дороге. Другой, в нескольких тысячах,

также подается к Дмитрову. Третий подвинулся вперед по Владимирской дороге.

Четвертый, довольно значительный, стоит между Рузою и Можайском. Наполеон же

сам по 25-е число находился в Москве. По всем сим сведениям, когда

неприятель сильными отрядами раздробил свои силы, когда Наполеон еще в

Москве сам, с своею гвардией, возможно ли, чтобы силы неприятельские,

находящиеся перед вами, были значительны и не позволяли вам действовать

наступательно? С вероятностию, напротив того, должно полагать, что он вас

преследует отрядами или, по крайней мере, корпусом, гораздо слабее армии,

вам вверенной. Казалось, что, пользуясь сими обстоятельствами, могли бы вы с

выгодою атаковать неприятеля слабее вас и истребить оного или, по меньшей

мере, заставя его отступить, сохранить в наших руках знатную часть губерний,

ныне неприятелем занимаемых, и тем самым отвратить опасность от Тулы и

прочих внутренних наших городов. На вашей ответственности останется, если

неприятель в состоянии будет отрядить значительный корпус на Петербург для

угрожания сей столице, в которой не могло остаться много войска, ибо с

вверенною вам армиею, действуя с решительностию и деятельностию, вы имеете

все средства отвратить сие новое несчастие. Вспомните, что вы еще обязаны

ответом оскорбленному отечеству в потере Москвы. Вы имели опыты моей

готовности вас награждать. Сия готовность не ослабнет во мне, но я и Россия

вправе ожидать с вашей стороны всего усердия, твердости и успехов, которые

ум ваш, воинские таланты ваши и храбрость войск, вами предводительствуемых,

нам предвещают".

Но в то время как письмо это, доказывающее то, что существенное

отношение сил уже отражалось и в Петербурге, было в дороге, Кутузов не мог

уже удержать командуемую им армию от наступления, и сражение уже было дано.

2-го октября казак Шаповалов, находясь в разъезде, убил из ружья одного

и подстрелил другого зайца. Гоняясь за подстреленным зайцем, Шаповалов

забрел далеко в лес и наткнулся на левый фланг армии Мюрата, стоящий без

всяких предосторожностей. Казак, смеясь, рассказал товарищам, как он чуть не

попался французам. Хорунжий, услыхав этот рассказ, сообщил его командиру.

Казака призвали, расспросили; казачьи командиры хотели воспользоваться

этим случаем, чтобы отбить лошадей, но один из начальников, знакомый с

высшими чинами армии, сообщил этот факт штабному генералу. В последнее время

в штабе армии положение было в высшей степени натянутое. Ермолов, за

несколько дней перед этим, придя к Бенигсену, умолял его употребить свое

влияние на главнокомандующего, для того чтобы сделано было наступление.

-- Ежели бы я не знал вас, я подумал бы, что вы не хотите того, о чем

вы просите. Стоит мне посоветовать одно, чтобы светлейший наверное сделал

противоположное, -- отвечал Бенигсен.

Известие казаков, подтвержденное посланными разъездами, доказало

окончательную зрелость события. Натянутая струна соскочила, и зашипели часы,

и заиграли куранты. Несмотря на всю свою мнимую власть, на свой ум,

опытность, знание людей, Кутузов, приняв во внимание записку Бенигсена,

посылавшего лично донесения государю, выражаемое всеми генералами одно и то

же желание, предполагаемое им желание государя и сведение казаков, уже не

мог удержать неизбежного движения и отдал приказание на то, что он считал

бесполезным и вредным, -- благословил совершившийся факт.

Записка, поданная Бенигсеном о необходимости наступления, и сведения

казаков о незакрытом левом фланге французов были только последние признаки

необходимости отдать приказание о наступлении, и наступление было назначено

на 5-е октября.

4-го октября утром Кутузов подписал диспозицию. Толь прочел ее

Ермолову, предлагая ему заняться дальнейшими распоряжениями.

-- Хорошо, хорошо, мне теперь некогда, -- сказал Ермолов и вышел из

избы. Диспозиция, составленная Толем, была очень хорошая. Так же, как и в

аустерлицкой диспозиции, было написано, хотя и не по-немецки:

"Die erste Colonne marschiert ^[3] туда-то и туда-то, die

zweite Colonne marschiert ^[4] туда-то и туда-то" и т. д. И все эти

колонны на бумаге приходили в назначенное время в свое место и уничтожали

неприятеля. Все было, как и во всех диспозициях, прекрасно придумано, и, как

и по всем диспозициям, ни одна колонна не пришла в свое время и на свое

место.

Когда диспозиция была готова в должном количестве экземпляров, был

призван офицер и послан к Ермолову, чтобы передать ему бумаги для

исполнения. Молодой кавалергардский офицер, ординарец Кутузова, довольный

важностью данного ему поручения, отправился на квартиру Ермолова.

-- Уехали, -- отвечал денщик Ермолова. Кавалергардский офицер пошел к

генералу, у которого часто бывал Ермолов.

-- Нет, и генерала нет.

Кавалергардский офицер, сев верхом, поехал к другому.

-- Нет, уехали.

"Как бы мне не отвечать за промедление! Вот досада!" -- думал офицер.

Он объездил весь лагерь. Кто говорил, что видели, как Ермолов проехал с

другими генералами куда-то, кто говорил, что он, верно, опять дома. Офицер,

не обедая, искал до шести часов вечера. Нигде Ермолова не было и никто не

знал, где он был. Офицер наскоро перекусил у товарища и поехал опять в

авангард к Милорадовичу. Милорадовича не было тоже дома, но тут ему сказали,

что Милорадович на балу у генерала Кикина, что, должно быть, и Ермолов там.

-- Да где же это?

-- А вон, в Ечкине, -- сказал казачий офицер, указывая на далекий

помещичий дом.

-- Да как же там, за цепью?

-- Выслали два полка наших в цепь, там нынче такой кутеж идет, беда!

Две музыки, три хора песенников.

Офицер поехал за цепь к Ечкину. Издалека еще, подъезжая к дому, он

услыхал дружные, веселые звуки плясовой солдатской песни.

"Во-олузя-а-ах... во-олузях!.." -- с присвистом и с торбаном слышалось

ему, изредка заглушаемое криком голосов. Офицеру и весело стало на душе от

этих звуков, но вместе с тем и страшно за то, что он виноват, так долго не

передав важного, порученного ему приказания. Был уже девятый час. Он слез с

лошади и вошел на крыльцо и в переднюю большого, сохранившегося в целости

помещичьего дома, находившегося между русских и французов. В буфетной и в

передней суетились лакеи с винами и яствами. Под окнами стояли песенники.

Офицера ввели в дверь, и он увидал вдруг всех вместе важнейших генералов

армии, в том числе и большую, заметную фигуру Ермолова. Все генералы были в

расстегнутых сюртуках, с красными, оживленными лицами и громко смеялись,

стоя полукругом. В середине залы красивый невысокий генерал с красным лицом

бойко и ловко выделывал трепака.

-- Ха, ха, ха! Ай да Николай Иванович! ха, ха, ха!..

Офицер чувствовал, что, входя в эту минуту с важным приказанием, он

делается вдвойне виноват, и он хотел подождать; но один из генералов увидал

его и, узнав, зачем он, сказал Ермолову. Ермолов с нахмуренным лицом вышел к

офицеру и, выслушав, взял от него бумагу, ничего не сказав ему.

-- Ты думаешь, это нечаянно он уехал? -- сказал в этот вечер штабный

товарищ кавалергардскому офицеру про Ермолова. -- Это штуки, это все

нарочно. Коновницына подкатить. Посмотри, завтра каша какая будет!

На другой день, рано утром, дряхлый Кутузов встал, помолился богу,

оделся и с неприятным сознанием того, что он должен руководить сражением,

которого он не одобрял, сел в коляску и выехал из Леташевки, в пяти верстах

позади Тарутина, к тому месту, где должны были быть собраны наступающие

колонны. Кутузов ехал, засыпая и просыпаясь и прислушиваясь, нет ли справа

выстрелов, не начиналось ли дело? Но все еще было тихо. Только начинался

рассвет сырого и пасмурного осеннего дня. Подъезжая к Тарутину, Кутузов

заметил кавалеристов, ведших на водопой лошадей через дорогу, по которой

ехала коляска. Кутузов присмотрелся к ним, остановил коляску и спросил,

какого полка? Кавалеристы были из той колонны, которая должна была быть уже

далеко впереди в засаде. "Ошибка, может быть", -- подумал старый

главнокомандующий. Но, проехав еще дальше, Кутузов увидал пехотные полки,

ружья в козлах, солдат за кашей и с дровами, в подштанниках. Позвали

Дата добавления: 2015-06-04