Community Development Finance Institutions (CDFIs) are independent financial institutions, often serving a specific disadvantaged geographic area 23 страница

выражать свои фантазии не симптомами болезни, а художественными творениями, избегая этим невроза и возвращаясь таким обходным путем к действительности».

Но, к сожалению, Кафке с помощью своего литературного творчества удавалось лишь отдалить (заглушив на миг, после чего его прежнее состояние возвращалось снова) наступление невроза. И все-таки он сам осознавал, что творчество – его единственная возможность, -- быть может, даже и вообще -- выжить.

«Вот уже несколько дней пишу…, -- сделал он запись в дневнике 15 августа 1914 г.[184], -- Только на этом пути для меня возможно выздоровление».

«…Писать буду, несмотря ни на что, …-- это моя борьба за

самосохранение»[185].

«… Я… чувствую себя беспомощным и чужим. Но твердость, которую придает мне хоть что-то написанное, бесспорна и чудесна…»[186].

Однако, кошмары Кафки, по всей видимости, действительно страшны. И литература – действительно выход, способ избавиться он них.

«У меня огромная потребность… полностью излить на бумаге все мое жуткое состояние и, так же как оно исходит из глубин, излить в глубь бумаги или написать так, чтобы я мог написанное втянуть в себя»[187].

И при этом, словно почувствовав, что подобный способ (творчество) действительно «помогает», Кафка не только хватается за него как за «спасительную соломинку», но и готов пожертвовать всем тем, что дает цивилизация, и сознательно (подсознательно?) вырвать себя из общества. Дабы предаваться своему, пожалуй, единственно любимому занятию.

Хотя, заметим, это еще и необходимость. Необходимость избавления от внутренних проблем. Но Кафке, уже как бы, и не остается возможности для сомнений. Он словно вынужденно обрывает пути назад. И становится, таким образом, «заложником»

своего творчества. Ибо, почувствовав первое улучшение состояния после литературного опыта, уже вынужденно стремиться добиться и дальше того же. Тем более, что окончательного улучшения как бы и не наступает. И стоит Кафке только ослабить попытки -– как все те невротические состояния (от которых он надеялся что избавился) вновь заявляют о себе. И тогда уже приходится только писать, изливая (проецируя) таким образом на бумагу все свои внутренние тревоги, страхи, беспокойства, и тем самым они сублимируются в его творчество,-- а значит,-- наступает пусть и временное, но улучшение состояния.

«С литературной точки зрения моя судьба очень проста. Желание изобразить мою исполненную фантазий внутреннюю жизнь сделало несущественным все другое… Ничто другое никогда не могло меня удовлетворить…»[188].

И он словно «смакует», экспериментирует, пытается с разных сторон подойти к столь внезапно открывшемуся пути к спасению.

Иной раз, быть может, и до конца не осознавая, что это его единственный путь, и быть может, где-то в глубине души еще надеясь на новые, т. е. какие-либо другие варианты.

Хотя, заметим, с подобной иллюзией, он действительно вскоре расстается. И она еще будет несколько раз периодически «всплывать» в его подсознании, пока, наконец, окончательно не угаснет.

«Для меня всегда непостижимо, что почти каждый, кто умеет писать, может объективировать боли боль, что я, к примеру, могу в несчастье, может быть, с еще пылающей от несчастья головой, сесть и кому-то письменно сообщить: я несчастен. Более того, я могу даже с различными вывертами, в зависимости от дарования, которому словно дела нет до несчастья,

фантазировать на эту тему просто, или усложненно, или с целым оркестром ассоциаций. И это вовсе не ложь и не успокаивает боли, это просто благостный избыток сил в момент, когда боль явно истощила до самого дна все силы моей души, которую она терзает. Что же это за избыток?»[189].

Иной раз, избавиться от боли действительно не получается. И Кафка словно с мазохистским трепетом констатирует – быть может, как бы наблюдая со стороны – свое состояние.

«…Я бессмысленно истощаю свои силы, был бы счастлив, если бы мог писать, но не пишу. Головные боли уже не отпускают… Я в самом деле измотал себя»[190].

«Порой я ощущаю почти разрывающее душу отчаяние и одновременно уверенность, что оно необходимо, что всякое надвигающееся несчастье помогает выработать цель…»[191].

Иногда, подобные «эксперименты» «заканчиваются плачевно». Способность писать – как бы уходит, отдаляется от него.

«Не способен написать ни строчки…»[192].

«Ничего, совсем ничего»[193].

«Долгие муки…»[194].

«…так долго ничего не писал… начались нервозности…»[195].

«Когда я после некоторого перерыва начинаю писать, я словно вытягиваю каждое слово из пустоты. Заполучу одно слово – только одно оно и есть у меня, и опять все надо начинать сначала»[196].

И уже самые скверные мысли начинают лезть в голову. Все его бессознательное, которое до селе вынужденно «скрывалось» – начинает вылезать наружу.

«Кажется, самое подходящее место, для того чтобы вонзить нож, -- между шеей и подбородком. Поднимаешь подбородок и вонзаешь нож в напряженные мышцы… Надеешься увидеть, как великолепно хлынет кровь и порвется сплетение из сухожилий…»[197].

И уже после подобного состояния становится еще трудней. Но быть может это необходимо, чтобы уже больше никогда не вынуждать его наступление; и тогда все внутренние страхи и кошмары, можно проецировать, сублимируя, только в творчество.

«Странное, таинственное, может быть, опасное, может быть, спасительное утешение, которое дает сочинительство: оно позволяет вырваться из рядов убийц, постоянно наблюдать за действием. Это наблюдение за действием должно породить наблюдение более высокого свойства, но не более

Дата добавления: 2015-06-25