Всегда говори «всегда» – 2 12 страница

– О, господи! Я тут, как назло, совсем из жизни выпала со своими делами. Погоди… – До Ольги вдруг только сейчас дошел истинный смысл Димкиных слов и то, что мог означать его сиплый голос. Сердце заколотилось. – А ты… ты звонил… ну, куда обычно звонят в таких случаях…

Господи, что она говорит?!

К Наде это не может иметь никакого отношения.

– Звонил, – вздохнул он. – И в больницы, если ты это имеешь в виду, и… в морги. Нет ее нигде! – Последние слова он выкрикнул.

– Ну, хоть это слава богу, – отлегло у нее от сердца. И тут же осенила догадка. – Слушай, вы поссорились? Ну, конечно! Димка, вы в очередной раз поссорились, и Надя взбрыкнула. С тобой же без этого нельзя… – Она рассмеялась. – Ерунда. Найдется. Странно, конечно, что она мне не звонит. Вот только это, пожалуй, и странно. Сколько, ты говоришь, ее нет?

Вместо того чтобы ответить на этот вопрос, Грозовский отчужденно сказал про какие-то деньги. Будто вместе с Надеждой пропали двадцать тысяч евро – нет, это не он так считает, в агентстве так думают…

– Что?! – возмутилась Ольга. – Какие еще деньги?! Чушь! Какая подлая чушь! Никогда, слышишь, никогда я в эту мерзость не поверю!

Она нажала отбой и бросила трубку на пассажирское сиденье.

Ну, такого она от Димки не ожидала. Мало ли кто что говорит, он повторять вслух эту гадость не имеет права.

Ольга включила зажигание и опять слишком резко вывернула на проезжую часть, едва не зацепив несущуюся с мигалкой «Скорую помощь».

– Да погоди ты! – орал Грозовский в телефонную трубку, отвечающую короткими гудками. – А я что? Я, что ли, в эту мерзость верю?!

Он швырнул трубку рабочего телефона в угол, пробежался от стола к двери и обратно и шибанул кулаком в стеклянные дверцы шкафа. Стекло взорвалось и осколками осыпалось на пол.

– Где она?! Где?! – заорал Дима. – Надька!

Дверь открылась, на пороге возникла Дарья.

Она посмотрела на него – опять как-то странно – будто он был компьютером с зависшей программой, перезагрузка не помогала, и ничего с этим сделать нельзя.

На помойку такой компьютер. И программу туда же. Дарья развернулась и ушла.

Дима с удивлением посмотрел на свою окровавленную руку.

Откуда кровь?! И почему ему не больно?..

* * *

Наде казалось, что она пробыла без сознания сутки. Оказалось – пару минут.

Очнулась она на старом диване, застеленном клетчатым пледом, под головой – несвежая подушка, пахнущая дешевым шампунем.

«Если б не Димка-маленький, можно было бы помереть», – тоскливо подумала она.

– Ну, напугала ты нас, – улыбнулся Паша, сидевший на краю дивана со стаканом воды. – Как себя чувствуешь?

– Нормально. – Надя села и огляделась.

Комната была из «семидесятых» – советская стенка, потертый ковер на полу, хрусталь в серванте, портрет Сталина на стене, в правом углу – икона…

Совсем рядом – икона и Сталин. И не понять, кому молятся в этом доме. А ей и без разницы.

В комнату вошла краснолицая тетка, окинула ее оценивающим взглядом, словно прикидывая, чего ждать от этой гостьи.

– Слава богу, очухалась… Анна Степановна я. – Тетка тяжело вздохнула, словно поняв, что ничего хорошего от Нади ждать не придется.

– Мама моя, – пояснил Паша.

«Ясное дело, что не жена», – с раздражением подумала Надя и тоже представилась:

– Надежда.

– Знаю, – махнула рукой мамаша. – Живи пока здесь, раз податься некуда. Что ж мы, не люди…

– Мне на работу надо, – подскочил Паша. – А вы тут хозяйничайте!

Он с особым удовольствием произнес это слово – «хозяйничайте».

Паша ушел. Анна Степановна накормила Надю щами, приговаривая «вот бедолага» и не пытаясь выяснить, отчего же она «бедолага».

За щи, за отсутствие праздного любопытства, за крышу над головой, за возможность помыться и постирать вещи Надя была благодарна Анне Степановне. И тошно становилось от этой благодарности так, что выть хотелось. Или выругаться, чтобы чертям тошно стало…

Выстиранный брючный костюм Надя зашила, а вот с босоножками была беда – сломанный каблук болтался на честном слове, и ремешок совсем оторвался. Оценив масштабы бедствия, Паша достал с антресолей удочку.

– Хочешь сказать, что на мою обувь теперь рыба хорошо клевать будет? – усмехнулась Надя.

Но Паша срезал с удочки леску и в два счета закрепил ремешок с помощью шила. Каблук он прибил длинным крепким гвоздем, да так быстро и ловко, будто всю жизнь был заправским сапожником.

– Как же ты теперь рыбачить будешь? – вздохнула Надя. – Всю леску вон ободрал.

– Да ладно… Я уж и забыл, когда удочку в руки брал. На, примерь.

Надя надела босоножку, потопала ногой.

– Спасибо.

– Да вроде даже и не за что… Сам виноват, сам исправил, – широко улыбнулся Паша, показав маленькую щербинку в верхнем ряду белых зубов.

– Да уж… Вот бы все остальное так же…

Надя вдруг представила, как Паша – мастер на все руки – с помощью лески и шила штопает Димкину любовь к ней и чинит испортившиеся отношения с дядей Толей и тетей Зиной.

В прихожей хлопнула входная дверь, в комнату вошла Анна Степановна с полными сумками.

– Давайте я помогу, – кинулась к ней Надя.

Тошнотворная благодарность заставляла ее теперь упреждать каждый шаг Анны Степановны.

– Ну, помоги, помоги… Неси в кухню.

Надя пошла на кухню, но успела услышать разговор между Пашей и его матерью.

– Уважительная, – одобрила та поведение Нади. – А удочку зачем достал? На рыбалку, что ль, собрался?

– Да это я так… – промямлил Паша и, схватив удочку, понес ее к антресолям.

– Глянь-ка! – повысила обороты мать, вырвав у него удочку. – Всю снасть оборвал! Чего шил-то?

– Да вот… У Надежды ремешок на босоножке…

– От дурень! Одно лечишь, другое калечишь! Оно ж денег стоит!!

– Да ладно тебе…

– Все у тебя «ладно»!

Кипя от возмущения, Анна Степановна пошла на кухню.

Под ее строгим взглядом Надя помыла картошку и стала чистить.

– Погоди! Вот сюда очистки давай, сюда стряхивай… – командовала мамаша.

Да хоть за пазуху…

Надя выгребла очистки из раковины, бросила их в ведро и продолжила чистить картошку уже над ведром.

«Уважительная», – вспомнила она мамашины слова про себя.

А куда деваться?

Кров, еда, тепло нужны были не ей, а Димке-маленькому.

Лезгинку прикажут станцевать ради этого – да пожалуйста!

Она поставила на огонь сковородку и начала резать картошку брусочками.

– Паша любит, чтобы кружочками, – скомандовала его мать.

Да хоть звездочками…

Надя стала резать кружочками.

– И чтоб обязательно с лучком!..

Беспокойство росло, росло и росло, пока не превратилось в невыносимую тревогу. Ольга еще раз позвонила Диме, выслушала отчаянную речь о том, что она все не так поняла, что деньги, их пропажа, Надя и ее отсутствие никак не связаны, то есть связаны, но совсем не так, как все думают, то есть как думает Ольга, вернее, Дима думает так, только она ничего не поняла…

– Да погоди ты, – прервала этот бред Ольга. – Я сейчас съезжу в ту коммуналку… Ну да, да, где я сначала жила, а потом Надя…

– Ты гений! – заорал Грозовский так, что ее едва не контузило. – Я с тобой!

– Нет, нет, Дим, ты валерьянки выпей и на месте сиди. Что-то с нервами у тебя не очень.

– Выпью, – пообещал он. – А где ее берут?

– Вообще-то в аптеке, – вздохнула Ольга. – Но ты в агентстве у кого-нибудь попроси, тебе дадут.

– Попрошу, – прошептал Дима. – А что попросить, Оль? Я забыл…

Дверь открыл Толик, сосед, который выпил у Ольги немало крови, когда она жила здесь. Пил он эту кровь ровно до тех пор, пока Ольга не купила топор и не показала всего, чему научилась в тюрьме, – отрубила Толику кусок его старых кальсон и объяснила по фене, кто тут хозяин.

С тех пор Толик ее боготворил.

– Ольга Михайловна! – неподдельно обрадовался он. – Счастье-то какое! Проходите, проходите… Осторожненько тут…

Ольга вошла, привычно пригнувшись, чтобы не задеть висевший на стене велосипед и пирамиду старого хлама в углу.

– Да я на минуточку…

Толик забегал вокруг нее, как верный пес, который увидел хозяина после долгой разлуки.

– Ну что ж вы так, Ольга Михайловна! В кои-то веки, так сказать, посетили… Нет уж… Я сейчас чайку… Радость-то какая!

Толик метнулся к кухне, сшиб все-таки велосипед со стены, но Ольга остановила его:

– Подождите! Вы Надежду помните? Которая после меня здесь жила.

– Наденьку?! – умильно сложил на груди руки Толик. – Как же! Как же! Такая шустрая, веселая такая, культурная! Как же не помнить! Да вы не стойте, проходите. Чайку попьем. У меня и печеньице найдется!.. Проходите… – Он вдруг состроил скорбную мину. – У меня беда, Ольга Михайловна! Такая беда! Сосед…

Толик глазами показал на дверь и зашептал:

– Такой, знаете ли, поселился! Пьет. Компании подозрительные водит и хам. Такой, знаете ли, хам! Я уж и в милицию собирался заявление писать! Да! Москва – это ж вам не Пенза какая-нибудь, а город культурный, и все у нас должно по-культурному идти!

– Не появлялась она здесь? – едва не сорвалась на крик Ольга.

– Кто?!

– Надежда. Последние несколько дней. Вы ее не видели?

– Ах, Наденьку… Нет. А может, вы, Ольга Михайловна, с ним, с соседом, это… ну… поговорите, как вы умеете, а? Нет, правда? Вот он скоро придет, а вы ему это… а?! – Толик склонился над ней, дыхнул в лицо перегаром.

– Нет, у меня времени мало, к сожалению…

Ольга повернулась к двери и вышла.

– Жалость-то какая! – запричитал ей вслед Толик. – А может, в другой раз еще зайдете?

– Вряд ли. – Ольга побежала по лестнице вниз. – Извините, мне пора.

– Жалость-то какая! А Наденьку не видел, нет, не видел! Такая хорошая соседка была! Культурная, веселая!

Ольга пару минут посидела за рулем, прежде чем завести машину. Впервые за долгое время после зоны ей остро захотелось курить.

С Надькой что-то случилось… Или нет, ну почему сразу случилось?! Поругалась с Димкой, решила его наказать и исчезла, чтобы он как следует прочувствовал тяжесть потери. Димка и прочувствовал – так, что себя не помнит.

Кто бы мог подумать, что Грозовский – мачо, красавец, плейбой! – будет послушно пить валерьянку?! Ольга улыбнулась, отмела мысль о сигарете и плавно тронулась с места.

Надя уехала в свой родной город – это и ежу понятно.

Вот вернется, и Ольга голову оторвет подруге жизни за то, что ничего ей не сказала. Не выдала бы Ольга Димке ее секрет, или…

Конечно бы, выдала, услышав его севший от горя голос.

Значит, правильно, что не сказала. Грозовского страдания украшают… Человеком делают его эти страдания. Тонким, умным и любящим.

Кто бы мог подумать…

Анна Степановна смотрела, как Надя моет посуду, и противоречивые чувства терзали ее. Вроде и ничего девка – тихая, работящая, но какой-то гонор скрытый имеется. Гонор и злость. Вот моет посуду, а Анна Степановна будто виноватой себя чувствует, что домашней работой ее загрузила. То есть она ТАК моет, что Анне Степановне неудобно. А чего ради-то?!

Лишний рот, нахлебница, подкидыш великовозрастный…

Если б не Паша, близко бы на порог ее не пустила. Не стала Надежда сына разборками по этому ДТП мучить – спасибо огромное и до свидания.

Но «до свидания» не получилось – видела Анна Степановна, что Пашке Надя нравится. Глаза у него горят, домой как на крыльях летит, голос дрожит, когда он к ней обращается…

Видела это Анна Степановна и терпела. И уговаривала себя – ничего вроде бы девка, к работе привычная, тихая, а то, что гонор внутри сидит, так выбьем. Как только он на свет божий попросится, мы этот гонор по носу-то и щелкнем. Кто ты тут такая?!

Нахлебница.

– А вот еще кино такое шло, хорошее, не то, что нынче показывают, – завела она разговор на нейтральную тему. – «Дело Румянцева». Не смотрела?

– Не помню, Анна Степановна.

Вот он, гонор-то, опять – вроде вежливо ответила, а звучит как «отвяжись».

– Да ты зови меня теть Нюрой, чего уж там… В том кино еще песня такая была, про домино. Как же она пелась-то… Забыла. Жалко. Так вот, там, в кино, тоже молодой человек на машине сбил… Ты эту кастрюльку порошочком, порошочком… Ага, вот так. Сбил, значит, вот как тебя, не до смерти. А потом и женился на ней через это… – Анна Степановна замолчала, ожидая, что скажет Надежда, но та молча терла «порошочком» кастрюлю. А может, она в Пашу уже влюблена как кошка и боится теперь, что он на ней не женится? Пашка-то завидный жених – зарплата, карьера, внешность…

– Ох, Пашка у меня такой тихий! Скромный! Баб боится. – Анна Степановна рассмеялась. – А уж кому он достанется, та век не нарадуется! И зарплату всю в дом до копеечки, и не пьющий… – Анна Степановна опять замолчала, но Надежда снова ничего не ответила – точно хочет Пашку захомутать и выдать это боится!

– И собой видный… Ты-то ему вроде глянулась, а он тебе как? – Анна Степановна вдруг подумала, что если гонор скрытный на корню зарубить, то невестка из Нади будет отличная. И мамаша неплохая – вон сноровистая какая и крепкая – кровь с молоком. – Все не женится он никак, а я уже старая, мне внуков понянчить охота.

– А вот внуков я вам обещаю, теть Нюра, – Надя повернулась к ней лицом, посмотрела в глаза. – Я на третьем месяце, так что внуки скоро будут.

Вот так поворот…

Сердце у Анны Степановны ухнуло куда-то в желудок и заколотилось там.

Подкидыш в квадрате…

А Пашка-то, поди, ни сном ни духом, что чужого ребенка растить придется.

– Ты блюдечки отдельно на полочку ставь, а чашки вон в тот шкафчик.

Поджав губы, Анна Степановна вышла из кухни.

Она все поняла – не гонор это и не злость, а третий месяц. Скоро есть за троих начнет гостья непрошеная.

А как соседям живот ее скоропалительный объяснить?! Пронюхают ведь, что не от Пашки…

Анна Степановна накапала себе корвалола и пустырника в один стакан, выпила. Сердце не унималось.

Она включила телевизор.

И зачем она призналась его мамаше в своей беременности?

Сейчас выпнет взашей на улицу без денег, без документов, в пиджаке, у которого грубый ручной шов через всю спину…

Надя зашла в ванную, умылась холодной водой.

Не может быть, чтобы ей совсем некуда было идти. Бред какой-то – сидеть в этой квартире и делать всю домашнюю работу за кусок хлеба, тарелку супа, крышу над головой, да, и еще – за перспективу выйти замуж за бравого милицейского лейтенанта.

Кажется, даже беременность не отпугнет Пашу, а значит, и его мать. Наоборот – найдут в этом плюсы. Мол, мы тебя на помойке с пузом нашли, ты теперь всем нам обязана.

Надя заглянула в комнату. Пахло лекарствами. Анна Степановна сидела перед телевизором и с отсутствующим видом смотрела выпуск новостей.

– Можно мне позвонить? – спросила Надя.

– Чего ж нельзя-то, звони, – не оборачиваясь, ответила мамаша.

Что ж мы, не люди, прочиталось в ее словах. Ешь, мойся, стирай, звони. А мы все оплатим, куда ж деваться…

Надя подошла к телефону, взяла трубку и замерла.

Звонить Ольге почему-то было страшно. Словно прыгать в холодную воду. А вдруг этот кошмар продолжится?

Вдруг ее не только Димка разлюбил, но и лучшая подруга…

Нет, предательство – это не про Ольгу. И равнодушие тоже не про нее.

Надя решительно набрала номер.

– Але, – ответил незнакомый женский голос.

– Ольгу… Ольгу Михайловну, пожалуйста…

– Нет ее.

– А когда будет?

– Мне не докладывают. Будет когда-нибудь.

– А кто это?

– Няня.

– А это я… Ну, я приходила, помнишь? Подруга ее. Ты ей передала?

В трубке что-то зашуршало – конфету, что ли, разворачивает?!

– А как же! Конечно, передала, – с набитым ртом ответила няня.

– И что? Что она?!

– Да ничего… – послышался плач Петьки, и няня запричитала: – Ах ты, зайчик мой, ах, маленький… И не звоните больше сюда!

– Это Ольга так сказала?

– А кто же еще? Не плачь, не плачь, мой золотой…

Надя положила трубку на рычаг.

«Ты Ольгу не знаешь, людям свойственно меняться», – кажется, так говорила Дарья.

В коридор выглянула мамаша.

– Что это ты такая перевернутая?

– Что? – не поняла Надя.

– Я говорю, с лица ты вся бледная. Помер, что ли, кто?

– Можно и так сказать…

Захотелось повеситься. Но соленых огурцов захотелось больше.

Надя пошла на кухню, достала из холодильника банку и прямо рукой выудила из рассола огурец.

Разве может быть так, чтобы живого человека вычеркнули из жизни? Все сразу – любимый, подруга, родственники? И какая-то чужая тетка смотрит, как ты без спроса ешь ее огурец…

Нет, это не ее жизнь, не Надина. Это плохой и неинтересный фильм.

Надя не хотела его смотреть, но выключить отчего-то не могла.

* * *

Утром Дарья проснулась с ощущением, что… устала.

Устала ждать результатов своей войны. Вроде бы она победила, но где захваченные территории?

А вдруг… Вдруг ее комбинации и ее пасьянс – не такие уж гениальные? Вдруг гениальным было другое решение – просто ждать. Ждать, когда Грозовский устанет от деревенщины, когда деревенщина эта из экзотики превратится в кость в горле. И тогда бы он сам – сам, без всяких хитроумных и грязных игр, – выгнал бы Кудряшову.

А теперь он упивается своими страданиями и ему кажется, что он жить без Кудряшовой не может.

Вот именно – кажется, и организовала эту иллюзию Даша своими руками.

Даже пропавшие евро не помогли.

Весь день Даша просидела в агентстве, размышляя над своими ошибками. Нет, она ни о чем не жалела, но боевые действия не принесли результата, а значит, в чем-то она просчиталась. А может быть, просто не довела дело до конца? Ведь сначала палят из пушек, а потом… Потом идут врукопашную.

Идея ей очень понравилась, и она закурила новую сигарету.

Пожалуй, это первая дельная мысль за последние дни.

В кабинет заглянул Тимур.

– Ты что, ночевать тут собралась?

– Мне еще поработать надо…

– Ну, ты даешь!

Возмутившись таким рвением, Тимур ушел. Через минуту хлопнула входная дверь.

Теперь в агентстве остались только она и Грозовский. И если гора не идет к Магомету, то Магомет не должен сидеть сложа руки.

Дарья затушила сигарету, взяла косметичку и подошла к зеркалу. К вечернему освещению требовалось чуть больше румян и яркая помада.

Стараясь не стучать каблуками, она подошла к кабинету Грозовского и прислушалась. Тихо. Только свет, пробивающийся из-под двери, и запах сигаретного дыма говорят, что он на месте.

Не постучавшись, Дарья вошла.

Дима сидел за столом, курил и пялился на огромный портрет Кудряшовой, висевший на противоположной стене.

Утром портрета не было. И размерчики – типографские, плакатные.

Еще немного, и он щиты по всей Москве развесит с надписью: «Ее разыскивает Грозовский!»

Пора идти врукопашную.

– Работаешь? – спросила Дарья.

– Пытаюсь. – Он даже не взглянул на нее, продолжал смотреть на гигантское изображение Кудряшовой и курить, курить так, будто душу хотел высосать из несчастной сигареты.

Дарья встала перед портретом – только так Грозовский мог ее заметить.

– Поздно уже, – сообщила она.

– Я знаю.

– От того, что ты себя загонишь, никому лучше не будет.

Он курил и курил, и смотрел будто сквозь нее на Кудряшову.

– Дим, ну что ты себя мучаешь? – Даша подошла к нему сзади, положила руки на плечи – все равно ей не заслонить такой огромный портрет. – Я понимаю… вся эта дурацкая история… Эти пропавшие деньги…

– Я не верю в это! – заорал он, вывернувшись из-под ее рук. – Не верю!

– Я тоже, Димочка, я тоже не хочу в это верить, но… – Она выразительно посмотрела на Кудряшову.

– Никаких «но»! Не смей говорить об этом! – На последних словах он выдохся, закашлялся, затушил сигарету, сгорбился и уставился себе под ноги.

– Я хотела сказать, что не стоит сходить с ума. Ведь ты себя просто изводишь. Господи! Какие вы все слабаки, мужики! Удар не держите.

Она все равно положила руки ему на плечи, сначала положила, а потом обняла. Он не отстранился, нет, наоборот, накрыл ее руку своей.

Может, рискнуть, сорвать этот шедевр со стены? И порвать его на кусочки? А кусочки отнести в сортир? Но очень уж руку не хочется убирать из-под его ладони…

– Знаешь что! – Дарья наклонилась и зашептала, касаясь его уха губами: – Поехали ко мне. Поехали, Дим, я тебя не съем. Покормлю по крайней мере, вон, ты совсем тощий стал, и лицо черное.

Он ничего не ответил, встал, сунул сигареты в карман и, будто забыв про нее, вышел из кабинета.

Дарья догнала его только возле машины.

– Дим, тормозни у супермаркета, – попросила она Грозовского.

Он притормозил, хотя, казалось, слов ее не услышал.

– Сейчас, я только хлеб схвачу, у меня в доме его не водится.

В магазине, набирая продукты, Дарья думала лишь об одном – только бы он не уехал. Грозовский мог сейчас запросто забыть, что он ждет Дарью и что они едут к ней.

Он не уехал. Когда Даша вышла из магазина, Дима гнался за какой-то рыжеволосой полной девицей и орал: «Надя! Стой! Надя! Надя!!!»

Даша даже со спины видела, что это не Кудряшова – девица гораздо выше, и волосы у нее явно крашеные, но Грозовский жадно вцепился ей в плечи и развернул к себе. Девица такому обращению не возмутилась, она с милой улыбкой объяснила что-то ему.

Дима почти оттолкнул ее. И поплелся к машине, пару раз столкнувшись с прохожими.

– Дурак, совсем свихнулся, – виновато сказал он Дарье, когда она села рядом. – Понимаешь, показалось… это она.

– Будем тебя лечить, – вздохнула Даша. – Тело и душу.

Но он, кажется, опять ее не услышал.

Она пыталась напомнить ему, как у них все было – как они подходили друг другу, как понимали с полуслова, как легко им молчалось и болталось вроде бы ни о чем, но о таком важном, как они ничего друг другу не обещали, потому что сделаны из одного теста, потому что любили друг друга правильной, не мешающей жить любовью.

Она пыталась его завести, повернуть невидимый ключик, чтобы у него наконец включилось сознание и заработали зрение, слух и другие немаловажные функции, но…

Ничего у нее не получалось.

Совсем ничего.

– Садись, Димка. Вон твой диван любимый.

Приходилось подсказывать, напоминать и направлять. Он слушался, но как робот. Сел на диван, закурил. Тут же затушил сигарету и закурил новую, будто забыв, что уже курит…

– Дим, ты паштет будешь? Ты же любишь паштет. Не фуа-гра, конечно, но хороший.

Он ответил:

– Борщ так борщ, мне все равно.

Может, пощечину ему дать? Так иногда психов приводят в чувство…

Даша пошла на кухню и, пока готовила бутерброды и раскладывала по тарелкам суши, несколько раз крикнула:

– Ты выпей, Дим! – И через минуту: – Там у меня виски в баре! Ты же помнишь, где… И мне налей! Тебе лед нужен? Ах, да! Не нужен. Я помню.

Не было никаких шансов, что он ее услышал, но когда Даша вкатила в гостиную сервировочный столик, Грозовский сидел с двумя бокалами виски.

– Ну, вот, все о’кей! – обрадовалась она.

Он натянуто улыбнулся, и это означало, что Дима снова ее услышал.

– Ну! Давай за тебя, Димка.

Они звонко чокнулись бокалами и выпили.

– Ешь, – напомнила ему Дарья.

Дима подцепил вилкой бутерброд и стал его есть – с вилки. Паштет кусками валился на брюки, но он не замечал.

Даша смахнула паштет, бросила ему на колени салфетку, налила еще виски в бокалы.

– Знаешь, Димка, если честно, я тоже устала… На днях увидела на улице какую-то бабу зачуханную с коляской… в портках китайских, за версту от нее парфюмом дешевым прет, а в коляске младенец надрывается… В общем, полный отстой. И вдруг поняла, что я ей завидую. Представляешь? Завидую! Этому ее орущему в дешевой коляске счастью… Зашибись!

Зачем разоткровенничалась? Совсем другое хотела сказать. Впрочем, чтобы вывести Димку из ступора, все способы хороши…

– Ты почему ничего не ешь, Дим? Тут все, что ты любишь. Видишь, я помню.

– Ты хорошая, Дашка. Ты меня понимаешь…

Он взял суши – не палочками, опять вилкой, – и опять ему на колени посыпались рис, креветки, икра…

– Конечно, Димочка, я тебя понимаю. – Даша быстро заменила салфетку у него на коленях. – Как же мне тебя не понимать… Ведь мы с тобой не чужие. – Она рассмеялась. – Помнишь, как мы с тобой в Серебряном Бору ночью купаться полезли?.. Ты меня за ногу схватил, а я заорала, как дикая кошка, и чуть не захлебнулась? Помнишь?

Дарья обняла его, прижалась щекой к его щеке и еще раз спросила:

– Помнишь?

Он не отстранился, заговорил быстро, захлебываясь словами:

– Дашка, что со мной происходит? Я ничего не понимаю, Дашка. Я, наверное, действительно свихнулся… Сколько роскошных баб вокруг… а я!.. Я запал, намертво запал! И на кого! Она ведь толстая, рыжая! Она ведь по-русски говорить не умеет! А я не могу без нее! Дашка, я не могу без нее жить, понимаешь?!

– Ну, что ты, Димочка… Зачем же так патетично! Тебе изменяет вкус.

Он уткнулся ей в колени, все – бастион пал, Димка был ее – весь, целиком, с потрохами, – оставалось только нежно прибрать его к рукам и никуда, никогда не выпускать из-под своей шпильки.

Она поцеловала его в затылок, погладила по волосам.

– Бедный, бедный Димочка…

– Дашка!

– Что?

Он приподнялся, посмотрел ей в глаза.

– Дашка, ты хорошая, ты очень хорошая, ты настоящий друг…

Грозовский встал, уронив салфетку с колен на пол…

– Я пойду, Дашка. Спасибо тебе. Спасибо за все.

Он ушел, бросив на стол двести долларов. Она подумала, что он хочет унизить ее, но потом поняла – Димка сделал это автоматически, как в ресторане.

Просто он в последний момент забыл, что ел и пил у нее дома.

Дарья порвала купюры и разревелась.

Ну почему она не залепила ему пощечину?!

Грозовский все равно бы не заметил. А она бы хоть душу отвела.

* * *

Зойка приехала в Каменск ранним утром – еще на дорогах не было машин, а редкие светофоры работали в ночном режиме, мигая одним только желтым светом. Есть хотелось чудовищно – казалось, желудок остался единственным органом во всем теле и требовал вчерашнего обеда, ужина и сегодняшнего завтрака, требовал голодными спазмами, бурчанием и жалобным подвыванием.

Зойка сутки тряслась в поезде до Октябрьска на верхней полке в купе проводницы Вальки.

Валька была подругой детства – единственной, с кем Зойка не утратила связь и переписывалась, даже когда сидела в тюрьме.

Валя пустила ее в служебное купе, не за деньги, разумеется, – денег у Зойки не было, – а по дружбе. Сказала только: «Прячься, если что». Зойка не поняла, что это – «если что», – и просто затаилась на целые сутки на верхней полке, выходя в туалет ночью, когда в коридоре никого не было. Напарница Валькина Зойку как будто не замечала.

Просить денег на эту поездку у Ольги было не в Зойкиных правилах. Сама предложила помощь, сама и справится. Ради справедливости.

За справедливость Зойка готова была страдать, голодать и проявлять чудеса изобретательности…

Валя, конечно, предлагала Зойке поесть – и картошку вареную, и колбаску, и яйца вкрутую, но Зойка пила только чай без сахара. Валюха – это тебе не Ольга, которая «в шоколаде», Валюху объедать нельзя, у нее двое маленьких детей и муж-алкаш, она одна всю эту ораву кормит, поит, одевает.

– Гастрит что-то прихватил, – сказала Зойка, морщась и потирая живот, – на еду смотреть не могу.

– Поела бы через силу, а то синяя вон, – покачала головой Валя, участливо подливая подруге чай. – Обратно поедешь, верхняя полка – твоя.

– Воспользуюсь, – кивнула Зойка, – на билет пока не заработала…

До Каменска ее довез дальнобойщик – веселый парень, у которого от усталости слипались глаза.

– Ты только говори, говори, родная, чтоб я не вырубился, а то вторые сутки без сна…

Зойка не знала, что говорить, поэтому пропела весь тюремный репертуар, который знала. Парень его тоже знал и громко, фальшиво ей подпевал.

– Беляш хочешь? – спросил он, когда песни закончились.

– Гастрит что-то прихватил, – заученно ответила Зойка.

Вот еще, автостопом, бесплатно едет и беляш у парня последний отбирать?

– Ну, как хочешь… – Дальнобойщик съел свой беляш, а у Зойки от запаха мяса желудок устроил бунт со спазмами и подвываниями, которые продолжались до тех пор, когда она уже шла по улицам Каменска, разыскивая адрес, написанный на салфетке Ольгой.

Ничего, сейчас она дело сделает и деньги хотя бы на пару пирожков с капустой раздобудет. В кармане лежало простенькое серебряное колечко с бирюзой, в Москве такое не продать, а здесь можно попробовать – за копейки.

Ехать на автобусе зайцем не хотелось, и Зойка проплутала по городу несколько часов, прежде чем нашла нужный дом в частном секторе.

Разуверилась Светлана Петровна в справедливости, совсем разуверилась.

Сначала Ольга как бандитка налетела, Машеньку силой забрала, а сегодня…

Дата добавления: 2015-06-25