Игра в бисер 3 страница

воспитание молодого поколения, и не в Касталии, не среди элиты,

а в "миру". Передача молодым людям благородных традиций,

наделение их подлинной духовностью -- вот путь к спасению

страны интеллекта. Кнехт покидает Касталию, которую он так

горячо любит.

Йозеф Кнехт -- программный герой, он и духовен и деятелен.

В нем одном воплотились все "пары" героев Гессе: Галлер и

Пабло, Нарцисс и Гольдмунд и другие. Кнехт слишком богат и

многосторонен, чтобы удовлетвориться призрачным существованием

в Касталии. Я жажду действительности, говорит Кнехт, я не

только касталиец, но и человек. Кнехт становится наставником

сына Дезиньори, ибо, по его мнению, воспитание даже одного

настоящего, способного действовать человека важнее прекрасной,

но бесполезной Игры в бисер.

Конец Кнехта -- самая живая, полнокровная часть всего

жизнеописания, здесь этот герой более всего убедителен и

человечен. Однако характерно, что касталийский летописец не

приемлет такого конца -- для него это всего лишь "легенда".

Гессе не видит для Кнехта другого поля деятельности, кроме

воспитания одиночки. Он вообще не показывает нам Кнехта в

реальной жизни. Резким диссонансом обрывается музыкальная тема

-- путь Кнехта, герой бессмысленно погибает в водах горного

озера. В сущности, мы не знаем даже, добился ли бы он успехов

на своем поприще. А Касталия в романе Гессе не погибает,

вопреки предсказаниям Кнехта, ибо это ее будущий историк

восстанавливает для потомства жизнь величайшего Магистра.

Как же понимать Гессе, опровергающего самого себя?

Писатель как будто бы заканчивает роман знаком вопроса.

Отвергает он или принимает Касталию? Несомненно, ответ Гессе в

достаточной мере противоречив, он, как это обычно для него,

ставит проблему и призывает читателя размышлять вместе с ним. В

сущности, он сам сознает, что воспитание одиночек --

недостаточное средство для радикального изменения общества. "Я

не являюсь представителен готового, уже сформулированного

учения, я человек становления и развития", -- говорил Гессе еще

в 1930 году.

Очень важен для понимания замысла писателя эпиграф к "Игре

в бисер". Гессе сам его сочинил, переведя затем на

средневековую латынь и приписав его авторство вымышленному

Альбертусу Секундусу (вполне в духе придуманной им Игры). В

эпиграфе говорится, что, вопреки мнениям дилетантов, вещи

несуществующие много труднее изображать, чем существующие, и

необходимо, но и очень трудно описывать их так, чтобы они как

бы существовали и могли оказывать влияние на действительность.

"Страна Касталия" Гессе -- именно такое "несуществующее

понятие", призванное влиять на действительность. "Духовность"

не должна исчезнуть, она должна облагородить и преобразить

жизнь -- вот, по-видимому, один из выводов Гессе.

Три вариации, три истории одного и того же человека "в

разных исторических одеждах" заключают книгу и также дают ключ

к постижению смысла произведения. Герой первого

"жизнеописания", "Заклинатель дождя", по имени Слуга, --

благородный носитель духовности первобытного племени. Продолжая

путь своего предшественника, он неутомимо добывает и копит все

новые знания об окружающем мире и с помощью этих знаний

стремится служить людям. Вокруг него стена непонимания.

Кажется, окружающие дикость и мракобесие вот-вот загасят этот

светильник разума. Но дело Слуги не погибает, он приносит себя

в искупительную жертву ради того, чтобы не угасла во тьме искра

духовности, чтобы люди успокоились, образумились, чтобы его

ученик и сын Туру смог продолжить его дело.

Во втором жизнеописании раннехристианский отшельник,

исповедник Иосиф Фамулус (по-латыни "слуга") по-своему служит

людям, с редкой добротой, кротостью и участием выслушивая их

признания в грехах и теп облегчая их душу. Он разочаровывается

в этом своем служении, видя ограниченность своих сил и своего

разумения и неспособность возвыситься над житейской суетностью.

Иосиф бежит "со своего поста" и встречает другого, старейшего

исповедника, который осуществлял своз служение иначе, творя суд

и налагая кару, а теперь тоже во всем разочаровался и

направляется за поддержкой к Иосифу. Эта встреча дает силы

старшему из двоих возвратиться и продолжать свою деятельность,

сделав младшего учеником и преемником, ибо каждый должен

оставить в мире ученика, посадить дерево и дождаться его

плодов, считает писатель.

"Индийское жизнеописание" -- третья вариация той же

судьбы, по-своему близкая сердцу писателя. Здесь итог бурной

жизни Ласы (что тоже значит "слуга") -- не принесение себя в

жертву и не "продолжение службы", а бегство в лес, к старому

йогу, уход в нирвану, признание всего в жизни иллюзией,

"майей", то есть тот же уход в Касталию.

Какой же из трех путей избирает автор для своего

программного героя Йозефа Кнехта? Первый -- принесение себя в

жертву ради будущего. Кнехт погибает ради того, чтобы могла

существовать Касталия -- страна разума и духовности. Своим

отчаянным прыжком в ледяные воды озера он потрясает и

пробуждает к новой жизни своего необузданного ученика. "Да,

смерть Кнехта допускает, естественно, много толкований, --

пояснял Гессе. -- Для меня главным был мотив жертвы, которую он

приносит смело и радостно.

И этим, как я это понимаю, он не прервал, а выполнил свою

педагогическую миссию".

Было бы неправильно считать конец "Игры в бисер"

пессимистичным. Кнехт погиб, но остался молодой Дезиньори,

разбуженный и навсегда покоренный великолепной личностью своего

воспитателя. В этом прозвучала надежда. Гессе был убежден, что

какими-то, пусть неизвестными ему путями человечество все же

придет к созданию более гармонического общества, чем Европа

середины XX века.

Произведения Гессе переведены сейчас почти на все языки

мира. Его читают, о нем спорят. Широко издают и изучают Гессе в

ГДР. В наши дни, когда ряд модных философов на Западе

категорически утверждает примат практицизма над "духовностью",

его "Игра в бисер" приобретает особую актуальность.

Гессе -- хранитель и продолжатель лучших традиций культуры

прошлого -- был "служителем нового" (как назвал его тот же

Томас Манн), он старался сохранить для этого нового все то, что

он любил и почитал в прошлом. Советские читатели, несомненно, с

интересом приобщатся к тревожным раздумьям автора "Игры в

бисер".

Е. Маркович

---------------------------------------------------------------------------

Паломникам в страну Востока

ИГРА В БИСЕР

ОПЫТ ЖИЗНЕОПИСАНИЯ ИОЗЕФА КНЕХТА, МАГИСТРА ИГРЫ,

С ПРИЛОЖЕНИЕМ СОБСТВЕННЫХ ЕГО СОЧИНЕНИЙ

Издано Германом Гессе

* ИГРА В БИСЕР *

Опыт общедоступного введения в ее историю

...nоn entia enim licet quodammodo levibusque horninibus

facilius alque incuriosius verbis reddere quam entia,

vei-urntamen pio diligentique rerum scriptori plane aliter res

se habet: nihil tantum repugnat ne verbis illustretur, at nihil

adeo necesse est ante hominum oculos proponere ut certas

quasdam res, quas esse neque demonstrari neque probari potest,

quae contra eo ipso, quod pii diligentesque viri illas quasi ut

entia tractant, enti nascendique facultati paululum

appropinquant.

ALBERTUS SECUNDUS

tract, de cristall. spirit., ed. Clangor

et Collof. lib. I, cap. 28{1_00_1}

РУКОПИСНЫЙ ПЕРЕВОД ИОЗЕФА КНЕХТА:

...и пусть люди легкодумные{1_02} полагают, будто

несуществующее в некотором роде легче и безответственней облечь

в слова, нежели существующее, однако для благоговейного и

совестливого историка все обстоит как раз наоборот: ничто так

не ускользает от изображения в слове и в то же время ничто так

настоятельно не требует передачи на суд людей, как некоторые

вещи, существование которых недоказуемо, да и маловероятно, но

которые именно благодаря тому, что люди благоговейные и

совестливые видят их как бы существующими, хотя бы на один шаг

приближаются к бытию своему, к самой возможности рождения

своего.

В настоящем труде мы намерены предать гласности то

немногое, что нам посчастливилось собрать о жизни Иозефа

Кнехта, именуемого в архивах Игры в бисер, или иначе -- Игры

стеклянных бус, как Ludi Magister Josephus III{1_1_01}. Мы не

можем закрывать глаза на то, что подобное начинание в некотором

роде противоречит или кажется противоречащим законам и обычаям

Касталии. Ведь именно изгнание индивидуального и возможно более

полное включение личности в иерархию Воспитательной Коллегии и

научного мира сеть один из высших принципов нашей духовной

жизни. И принцип этот укоренился и стал традицией столь давно,

что теперь крайне затруднительно, а зачастую даже и невозможно

выяснить подробности жизни и черты характера отдельных лиц,

имеющих перед этой иерархией особые заслуги; норой не удается

установить даже имен! Но такова уж отличительная черта духовной

жизни нашей Провинции, что ее иерархическая организация

исповедует идеал безымянности и в значительной мере

приблизилась к осуществлению этого идеала.

Если мы все же упорствуем в нашем намерении обнародовать

кое-какие подробности биографии Магистра Игры Иозефа III и хотя

бы вчерне воссоздать его образ, черты его личности, то

поступаем мы так отнюдь не из приверженности к культу великих

людей и не из непокорности обычаям, -- напротив, мы убеждены,

что служим тем самым истине и науке. Старинное правило гласит:

чем четче и непреклоннее мы формулируем тезис, тем неумолимей

он требует своего антитезиса. Мы одобряем и уважаем идею,

положенную в основу безымянности наших Коллегий и нашей

духовной жизни. Однако достаточно бросить беглый взгляд на

предысторию ее, особенно на развитие Игры в бисер, как мы

бесповоротно убеждаемся: каждая фаза этого развития, всякое

расширение и изменение Игры, любое существенное вторжение в ее

основы -- прогрессивного или консервативного толка, -- хотя и

не указывает прямо на своего единственного и главного

инспиратора, все же наиболее ярко предстает перед нами именно в

самой личности преобразователя, личности того, кто был лишь

неким инструментом данного изменения и усовершенствования.

Правда, сегодня само понятие личности весьма расходится с

тем, что под этим подразумевали биографы и историки прежних

времен. Для них, и особенно для авторов тех эпох, когда

преобладал интерес к биографиям, существенным казалось

отклонение личности от нормы, аномалии, неповторимость, нередко

прямо-таки патологическое, в то время как мы сегодня выдающейся

почитаем личность лишь тогда, когда встречаем человека,

который, не впав в оригинальничание и избегнув всяких причуд,

сумел возможно более совершенно найти себя в общности, возможно

совершеннее служить сверхличному. Взглянув на это пристальней,

мы увидим, что уже древность знала подобный идеал: возьмем хотя

бы образ "Мудреца" или "Совершенного" в древнем Китае или же

идеал Сократова учения о добродетелях -- ведь это почти

неотличимо от нашего сегодняшнего идеала; да и не одна великая

духовная организация, как-то Римская церковь во времена своего

расцвета, утверждала те же принципы, и не один великий образ ее

истории, как-то святой Фома Аквинский, предстает перед нами,

подобно скульптурам греческой архаики, скорее как идеальный

представитель некоего типа, нежели как индивидуальность. Тем не

менее в период, предшествовавший реформации всей духовной

жизни, начало которой, было положено в двадцатом столетии и

наследниками которой мы являемся, этот неискаженный древний

идеал был почти полностью утрачен. Мы диву даемся, обнаружив в

какой-нибудь биографии того времени обстоятельный рассказ о

братьях и сестрах героя, о том, какие душевные рубцы оставило в

нем прощание с детством, переходный возраст, борьба за

признание, тоска по любви. Нас, ныне живущих, интересует не

патология или семейные связи, не бессознательная жизнь,

пищеварение или сон героя; даже его духовная предыстория, его

становление под воздействием любимых занятий и любимых книг

представляются нам не столь уж важными. Для нас лишь тот --

герой, лишь тот представляет интерес, кто благодаря своим

задаткам и своему воспитанию оказался способным почти без

остатка подчинить свою индивидуальность иерархической функции,

не утратив при этом силы, свежести, удивительной энергии,

составляющих суть и смысл всякой личности. Если же личность

приходит в конфликт с иерархией, мы рассматриваем именно эти

конфликты как некий пробный камень, на котором проверяются

достоинства личности. Сколь мало мы склонны одобрять мятежника,

порвавшего под влиянием страстей и прихотей с порядком, столь

же глубоко мы чтим память о жертвах, о подлинно трагическом.

Впрочем, когда речь заходит об истинном герое, с которого

и впрямь стоит брать пример, то интерес к индивидуальности, к

имени, к облику и жесту представляется нам естественным и

оправданным, ибо в самой совершенной иерархии, в самой

налаженной организации мы усматриваем отнюдь не машину,

собранную из мертвых и не представляющих интереса частей, но

живое тело, где каждый член, каждый орган своим бытием и своей

свободой участвует в таинстве, имя которому жизнь. Этим мы и

руководились, разыскивая сведения о жизни Магистра Игры Иозефа

Кнехта, и прилагали особую ревность к обнаружению всего, им

самим написанного; в конце концов нам удалось отыскать

несколько рукописей, представляющих, как мы полагаем, интерес

для читателя.

Членам Ордена и прежде всего мастерам Игры все или часть

того, что мы в состоянии сообщить о жизни и личности Кнехта,

вероятно, известно, и уже потому книга наша предназначена не

только для этого круга, но мы надеемся найти вдумчивого

читателя и за его пределами.

Для первого, более узкого круга книга не нуждалась бы во

введении или комментариях. Но коль скоро мы взялись

заинтересовать жизнью и трудами нашего героя читателя вне

Ордена, перед нами встает достаточно трудная задача предпослать

книге небольшое общедоступное введение, толкующее как смысл,

так и историю Игры в бисер. Мы подчеркиваем -- общедоступное,

ибо введение это ни в коей мере не претендует на

разбирательство тех вопросов и проблем Игры и ее истории, о

которых никогда не утихают споры в рамках самого Ордена. Для

объективного освещения этой темы время еще не пришло.

Итак, напрасно было бы требовать от нас изложения всей

истории и теории Игры: подобная задача не по плечу и куда более

искушенным и достойным авторам. Решение ее -- удел будущего,

если, разумеется, к тому времени сохранятся как источники, так

и духовные предпосылки. Еще того менее наш труд может служить

учебником Игры -- таковой вообще никогда не будет написан.

Правила этой Игры игр усваиваются только обычным, предписанным

путем, на что уходят годы, и никому из посвященных не придет на

ум упрощать или облегчать процесс их усвоения.

Эти правила, язык знаков и грамматика самой Игры суть не

что иное, как высокоразвитая тайнопись, в создании которой

участвуют многие науки и искусства, в особенности же математика

и музыка (соответственно музыковедение), и которая способна

выразить и связать друг с другом смыслы и результаты почти всех

научных дисциплин. Таким образом, наша Игра стеклянных бус есть

игра со всеми смыслами и ценностями нашей культуры, мастер

играет ими, как в эпоху расцвета живописи художник играл

красками своей палитры. Всем, что в свои творческие эпохи

человечество создало в сфере познания, высоких мыслей,

искусства, всем, что в последующие столетия было закреплено в

научных понятиях и стало, в результате, общим интеллектуальным

достоянием, -- всем этим неимоверно богатым духовным материалом

мастер Игры владеет, как органист своим органом, и орган этот

обладает почти непредставимым совершенством, его клавиатура и

педали воспроизводят весь духовный мир, его регистры почти

неисчислимы, теоретически на таком инструменте можно проиграть

все духовное содержание вселенной. Эта клавиатура, педали и

регистры строго зафиксированы, их число и распорядок могут быть

усовершенствованы разве что в теории: обогащение языка самой

Игры через внесение в нее новых смыслов подлежит строжайшему

контролю верховного руководства Игры. Напротив, в рамках этого

остова, или, чтобы продолжить наше сравнение, в рамках сложной

механики гигантского органа, перед мастером открываются

безграничные возможности и комбинации: среди тысяч строго по

правилам сыгранных партий нельзя обнаружить две хотя бы внешне

схожих одна с другой. Предположим даже, что два мастера избрали

содержанием своих партий одну и ту же узкую тематику, но и

тогда обе игры могут решительно отличаться друг от друга

образом мыслей, характером, настроением, виртуозностью игроков,

а соответственно этому различную окраску обретает и самый ход

Игры.

В конце концов каждый историк волен относить начало и

предысторию Игры в бисер к тому времени, к какому ему

заблагорассудится. Подобно всем великим идеям, у Игры по сути

нет начала, ее идея жила вечно. Как идею, как некое

предчувствие или желанный идеал мы находим прообраз Игры еще в

древности, например у Пифагора{1_1_0_00}, затем на закате

античной культуры -- в гностических кругах эллинизма{1_1_0_01},

не реже у китайцев, еще позднее -- в периоды наивысших подъемов

духовной жизни арабско-мавританского мира, после чего следы ее

предыстории ведут через схоластику и гуманизм к математическим

академиям семнадцатого и восемнадцатого столетий, вплоть до

философов романтизма и рун из магических мечтаний Новалиса. В

основе всякого движения духа к вожделенной цели -- universitas

litterarum{1_1_02}, в основе всякой платоновской

академии{1_1_0_02}, всякого общения интеллектуальной элиты,

всякой попытки сблизить точные и гуманитарные науки, примирить

науку и искусство или же науку и религию, мы видим одну и ту же

вечную идею, которая обрела для нас конкретные черты в Игре в

бисер. Такие выдающиеся умы, как Абеляр, Лейбниц, Гегель,

очевидным образом лелеяли мечту о вмещении духовного универсума

в концентрические системы, о слиянии живой красоты духовности и

искусства с магией формул, с лаконизмом точных дисциплин. Когда

музыка и математика почти одновременно переживали свой

классический период, часто можно было видеть дружественное

сближение и взаимное обогащение обеих сфер. А за два столетия

до этого у Николая Кузанского{1_1_0_03} мы наталкиваемся на

мысли, порожденные подобными же стремлениями: "Дух усваивает

форму потенциальности, дабы все измерить в статусе

потенциальности, и форму абсолютной необходимости, дабы все

измерить в статусе единства и простоты, как это делает бог; и

форму необходимости во взаимосвязи, дабы все измерить в его

самобытности, и наконец усваивает форму детерминированной

потенциальности, дабы все измерить в отношении к его

существованию. Однако дух измеряет и символически, через

сравнение, как-то: пользуясь числом, геометрическими фигурами и

ссылаясь на них как на подобия". По нашему убеждению, не одна

эта мысль Николая Кузанского перекликается с нашей Игрой в

бисер, иначе говоря, соответствует близкому направлению

фантазии и проистекает от него; у Кузанца можно найти много

подобных созвучий. Его любовь к математике и его умение, даже

страсть, при определении теолого-философских понятий прибегать

к фигурам и аксиомам геометрии Эвклида как к поясняющим

подобиям, кажутся нам весьма близкими умственному строю нашей

Игры; порой и его особая латынь (вокабулы ее нередко

представляют собой его свободное изобретение, и тем не менее ни

один латинист не затруднится схватить их смысл) напоминает

вольную пластику языка Игры в бисер.

С не меньшим основанием к праотцам Игры следует причислить

Альбертуса Секундуса, о чем свидетельствует хотя бы наш

эпиграф. Мы полагаем также, хотя и не в состоянии подкрепить

это цитатами, что идея Игры владела и теми учеными

композиторами шестнадцатого, семнадцатого и восемнадцатого

столетий, которые клали в основу своих композиций

математические умозрения. В литературах прошлого нередко

наталкиваешься на легенды о мудрых и волшебных играх,

рождавшихся и живших в кругу ученых, монахов или же при дворе

какого-нибудь просвещенного князя, например, особые шахматы,

фигуры и поля которых, кроме обычных значений, имели еще и

другое, тайное. Общеизвестны также те сообщения, сказания и

саги младенческой поры всех культур, в которых музыке

приписывают, помимо ее художественного воздействия, магическую

власть над душами людей и на родов и превращают ее в тайную

законодательницу или правительницу людей и их государств. Мысль

об идеальной, небесной жизни людей под гегемонией музыки играла

свою роль от древнего Китая до сказаний греков. С подобным

культом музыки ("и в пресуществлениях вечных напева тайная

власть въяве нас окликает" -- Новалис) самым тесным образом

связана и Игра в бисер.

Однако, хотя мы и признаем идею Игры вечной и потому

жившей и возвещавшей о себе задолго до своего реального

осуществления, все же в известной нам форме она имеет свою

определенную историю, о важнейших этапах которой мы и

попытаемся теперь вкратце рассказать.

Идейное течение, в число последствий которого входят

основание Ордена и Игра в бисер, берет свое начало в том

историческом периоде, который со времен основополагающих трудов

историка словесности Плиния Цигенхальса носит введенное

последним обозначение "фельетонистическая эпоха"{1_1_0_04}.

Подобные названия соблазнительны, однако и опасны; они толкают

к несправедливой оценке миновавшего состояния жизни

человечества и вынуждают нас оговориться: фельетонистическая

эпоха{1_1_0_04} отнюдь не была бездуховной или хотя бы бедной

духом. И все же, опять-таки согласно данным Цигенхальса, век

этот не знал, что делать со своей духовностью, или, вернее, не

знал, как определить подобающее духу место в структуре жизни и

государства. Признаться, мы плохо знаем эту эпоху, хотя именно

на ее почве возросло все то, что ныне стало характерным для

нашей духовной жизни. Согласно Цигенхальсу, эпоха эта была в

высокой степени "бюргерской", заплатившей немалую дань далеко

заходящему индивидуализму, и если мы, стремясь передать ее

атмосферу, все же отваживаемся, прибегнув к Цигенхальсу,

набросать некоторые ее черты, то делаем это в уверенности, что

они не фиктивны, не преувеличены и не искажены, ибо великий

исследователь подтверждает их подлинность множеством

литературных и иных документов. В оценке этой эпохи мы вполне

сходимся с этим ученым, кстати, единственным, подвергшим

фельетонистическую эпоху{1_1_0_04} серьезному изучению, и

притом стремимся не забывать, что весьма легко, но и весьма

неразумно морщить нос, натыкаясь на ошибки и заблуждения былых

времен.

Начиная от исхода средневековья, духовная жизнь Европы

обнаружила две основные тенденции: освобождение мысли и веры от

власти любых авторитетов, иначе говоря, борьба осознавшего себя

полноправным и суверенным рассудка против господства Римской

церкви, и, с другой стороны, тайная, но настоятельная

потребность рассудка в узаконении этой его свободы, в новом,

исходящем из него самого и адекватном ему авторитете. Обобщая,

можно утверждать: в целом дух одержал верх в этой, иногда

причудливо противоречивой, борьбе во имя двух принципиально

противоположных целей. Стоила ли эта победа бесчисленных жертв,

принесенных со имя ее, достаточно ли совершенен нынешний

порядок духовной жизни, долго ля он продержится, чтобы

оправдать все страдания, судороги и аномалии -- от процессов

против еретиков и сжигания ведьм до впавших в безумство пли

наложивших на себя руки "гениев", -- заниматься подобным

вопросом нам не дозволено. рошлое прошло: было ли оно удачным

или лучше бы его и вовсе не было, признаем ли мы за ним

какой-то "смысл" или не признаем, -- все это в равной мере

лишено значения. Отгремели и вышеупомянутые бои за "свободу"

духа; полностью сбросив опеку церкви, а частично и государства,

дух в конце фельетонистической эпохи обрел неслыханную и для

него самого невыносимую свободу, однако он так и не нашел им

самим сформулированного и уважаемого закона, нового авторитета,

истинной легитимности так и не обрел. Право, удивительны

приводимые Цигенхальсом примеры продажности, самоуничижения

духа в те далекие времена.

Однозначной дефиниции того продукта, по которому мы

именуем всю эпоху, то сеть "фельетона", мы, откровенно говоря,

дать не в состоянии. Создается впечатление, что "фельетоны",

как особо популярный вид публикаций в ежедневных газетах,

изготовлялись миллионами и являли собой основную духовную пищу

жаждущей образования публики, что они трактовали, пли, лучше

сказать, "болтали" о всевозможных предметах знаний и, как нам

кажется, умнейшие из фельетонистов сами потешались над своей

работой. Цигенхальс, например, признается, что в своих

исследованиях наталкивался на такие труды, которые следует

рассматривать как издевку автора над собой, в противном случае

они вообще по поддаются толкованию. Мы действительно склонны

допустить мысль, что к этим изготовленным в массовом порядке

статьям примешана большая доза иронии и самоиронии, для

понимания которых еще предстоит подобрать ключ. Производители

подобной мишуры частью состояли в редакциях газет, частью были

свободными художниками, порой их именовали даже поэтами:

предположительно, многие из них принадлежали к ученому

сословию, нередко это были профессора высших учебных заведений

со славным именем. Излюбленный материал подобных статей

составляли анекдоты из жизни и переписки знаменитых людей

обоего пола, и возможны были такие заголовки: "Фридрих Ницше и

дамские моды в семидесятые годы девятнадцатого столетия",

"Любимые блюда композитора Россини" или "Роль комнатных собачек

в жизни знаменитых куртизанок" и т.д. и т.п. Большой любовью

пользовались также псевдоисторические опусы на актуальные темы

светских бесед, например: "Мечта об искусственном изготовлении

золота и видоизменения ее в ходе веков" или "Попытки

химико-физического воздействия на погоду" и т.п. Просматривая

приводимые Цигенхальсом заголовки таких разглагольствований, мы

дивимся не столько тому, что находились люди, ежедневно

глотавшие подобное чтиво, сколько тому, что авторы с именем,

влиянием и недюжинным образованием помогали, как это тогда

называлось, "обслуживать" неимоверный спрос на занимательный

вздор; термин этот обозначал, между прочим, и тогдашнее

отношение человека к машине. В некоторые периоды фельетонисты

увлекались всевозможными интервью с известными людьми на

злободневные темы, чему Цигенхальс посвящает отдельную главу.

Знаменитого химика или пианиста спрашивали, например, каково

Дата добавления: 2015-06-25