Перевод: Г. В. Барышниковой 2 страница

он был на двадцать лет старше, он привык строго запрещать себе любое

предпочтение какого-либо ученика, по отношению же к неприятному для себя

ученику принуждал себя к особой справедливости и заботе. Его служение было

служением духу, этому была посвящена его строгая жизнь, и лишь втайне, в

минуту наибольшей слабости он позволял себе наслаждаться высокомерием,

всезнайством и умничаньем. Нет, как бы ни была соблазнительна дружба с

Гольдмундом, она была опасна, и он не смел позволить ей касаться сути своей

жизни. Суть же и смысл его жизни были в служении духу, слову, спокойно,

обдуманно, бесстрастно поведет он своих учеников - и не только их - к

высоким духовным целям.

Уже больше года учился Гольдмунд в монастыре Мариабронн, уже сотни раз

играл он с товарищами под липами двора и под красивым каштаном: бегал

наперегонки, играл в мяч. в разбойников, в снежки; теперь была весна, но

Гольдмунд чувствовал себя усталым и слабым, у него часто болела голова, и он

с трудом заставлял себя быть бодрым и внимательным во время занятий.

Однажды вечером с ним заговорил Адольф, тот самый ученик, первое

знакомство с которым когда-то закончилось потасовкой и с которым он этой

зимой начал изучать Эвклида. Произошло это после ужина в свободный час,

когда разрешались игры в дортуарах, болтовня в классных, а также прогулки за

внешним двором монастыря.

- Гольдмунд, - сказал он, увлекая того за собой вниз по лестнице,- я

хочу тебе кое-что рассказать, нечто забавное. Правда, ты пай-мальчик и,

конечно, хочешь стать епископом - дай сначала слово товарища, что не выдашь

меня учителям.

Гольдмунд не задумываясь дал слово. Существовала честь монастыря,

существовала и ученическая честь, и обе подчас вступали в противоречие, и он

это знал, но. как везде, неписаные законы сильнее писаных, и пока он был

учеником, он никогда не нарушил бы законов и понятий ученической чести.

Что-то нашептывая, Адольф тащил его к порталу под деревья. Есть

несколько смельчаков, рассказывал он, к которым относил и себя, перенявших

обычаи прошлых поколений время от времени вспоминать, что они ведь не

монахи, и на вечерок покидать монастырь, уходя в деревню. Это веселое

приключение, от которого не откажется ни один порядочный человек, ночью же

вернемся. "Но ведь ночью ворота закрыты",- бросил Гольдмунд.

Еще бы, конечно, закрыты, в этом то и потеха. Сумеем, однако, вернуться

незаметно потайным путем, не впервой. Гольдмунду припомнилось. Выражение

"сходить в деревню* он уже слышал, под этим подразумевались ночные вылазки

воспитанников для всякого рода тайных удовольствий и приключений, и это было

запрещено монастырским уставом под страхом тяжкого наказания. Он испугался.

Идти "в деревню" было грехом, запретом. Но он очень хорошо понимал, что

именно поэтому среди "порядочных людей" считалось честью рисковать опас

ностью, а быть приглашенным участвовать в таком похождении означало

определенное отличие.

Больше всего ему хотелось сказать "нет", убежал обратно и лечь спать.

Он так устал и чувствовал себя таким несчастным, после обеда у него все

время болела голова. Но он немного стыдился Адольфа. Да и как знать, может

быть, за монастырскими стенами произойдет какое-нибудь прекрасное новое

событие, что-то, что заставит забыть головную боль, и тупость, и все

несчастья. Это был выход в мир, правда тайный и запретный, не совсем

похвальный, но все-таки освобождение, переживание. Он стоял в

нерешительности, пока Адольф угова ривал его, и вдруг рассмеялся и

согласился.

Незаметно скрылись они с Адольфом за липами в широком уже темном дворе,

внешние ворота которого к этому часу уже были заперты. Приятель повел его к

монастырской мельнице, откуда в сумерках при постоянном шуме колес легко

было неслышно ускользнуть. Через окно попали на штабель влажных, скользких

бру-сов, один из которых нужно было вытащить и положить через ручей для

переправы. И вот они снаружи, на едва видной дороге, которая теряется в

черном лесу. Все это волновало своей таинственностью и очень понравилось

мальчику.

На опушке леса уже стоял приятель, Конрад, а после долгого ожидания

сюда же подошел, тяжело ступая, еще один, большой Эберхард. Вчетвером юноши

зашагали через лес, над ними с шумом поднимались ночные птицы, несколько

звезд ясно и влажно сияло меж спокойных облаков. Конрад болтал и шутил,

иногда смеялись и другие, но все-таки над ними витало жуткое и торжественное

чувство ночи, и сердца их бились сильнее.

По ту сторону леса через какой-нибудь час они добрались до деревни. Там

все, казалось, уже спало, бледно мерцали низкие остроконечные крыши с

проступавшими темными ребрами перекрытий, нигде ни огонька. Адольф шел

впереди, молча, крадучись, обошли они несколько домов, перелезли через

забор, очутились в саду, прошли по мягкой земле грядок, спотыкаясь о

ступени, остановились перед стеной дома. Адольф постучал в ставню, подождав,

постучал еще раз, внутри послышался шорох, и вскоре появился свет, ставня

открылась, и один за другим они очутились в кухне с черным дымоходом и

земляным полом. На плите стояла маленькая масляная лампа, на тонком фитиле,

мигая, горело слабое пламя. Стоявшая здесь девушка, худая прислуга из

крестьянок, подала прибывшим руку, за ней из темноты вышла вторая, совсем

дитя с длинными темными косами. Адольф принес гостинцы, полкаравая белого

монастырского хлеба и что-то в бумажном кульке. Гольдмунд предположил, что

это немного украденного ладана или свечного воска или чего-нибудь в этом

роде. Девушка с косами вышла, без света пробралась за дверь, долго

отсутствовала и вернулась с кувшином из серой глины с нарисованным голубым

цветком, который протянула Конраду. Он отпил из него и передал дальше, все

пили, это был крепкий яблочный сидр.

При слабом свете лампы они расселись, девушки на маленьких деревянных

табуретах, ученики вокруг них на полу. Говорили шепотом, попивая сидр,

Адольф и Конрад вели беседу. Время от времени кто-нибудь вставал и гладил

худую по волосам и шее, шепча ей что-то на ухо, младшая оставалась

неприкосновенной. По-видимому, думал Гольдмунд, старшая - служанка, а

красивая младшая - дочь хозяев дома. Впрочем, все равно, его это совершенно

не касается, потому что он никогда больше не придет сюда. То. что они тайно

удрали и прошлись ночью по лесу, было прекрасно, это необычно, волнительно,

таинственно и совсем не опасно. Правда, это запрещено, но нарушение запрета

не очень обременительно для совести. А вот то, что происходит здесь, этот

ночной визит к девушкам, было больше, чем просто запрет, так он чувствовал,

это был грех. Возможно, для других и это было лишь небольшим отступлением,

но не для него; для него, считающего себя предназначенным к монашеской жизни

и аскезе, непозволительна никакая игра с девушками. Нет. он никогда больше

не придет сюда. Но сердце его билось сильно и тоскливо в полумраке убогой

кухни.

Его товарищи разыгрывали перед девушками героев,щеголяя латинскими

выражениями, которые вставляли в разговор. Все трое, казалось, пользовались

благосклонностью служанки, время от времени они приближались к ней со своими

маленькими, неловкими ласками, самой нежной из которых был робкий поцелуй.

Они, видимо, точно знали, что им здесь разрешалось. А поскольку вся беседа

велась шепотом, выглядело все это довольно смешно, но Гольдмунд чувствовал

иначе. Он сидел на земле, неподвижно затаившись, уставившись на язычок

пламени, не говоря ни слова. Иногда жадным беглым взором он ловил

какую-нибудь из нежностей, которыми обменивались другие. Он напряженно

смотрел перед собой. Хотя больше всего ему хотелось взглянуть на младшую

девушку с косами, но именно это он запрещал себе. И всякий раз, когда его

воля ослабевала и взгляд, как бы заблудившись, останавливался на

привлекательном девичьем лице, он неизменно встречал ее темные глаза,

устремленные на его лицо, она как завороженная смотрела на него.

Прошел, по видимому, час - никогда еще час жизни не казался Гольдмунду

таким долгим - латинские выражения и нежности учеников были исчерпаны, стало

тихо, и все сидели в смущении. Эберхард начал зевать. Тогда служанка

напомнила, что пора уходить. Все поднялись, каждый подал служанке руку,

Гольдмунд последним. Затем все подали руку младшей, Гольдмунд последним.

Конрад первым вылез из окна, за ним последовали Эберхард и Адольф. Когда

Гольдмунд тоже хотел вылезти, он почувствовал, что его удерживают за плечо.

Он не смог остановиться, только очутившись снаружи на земле, он робко

оглянулся. Из окна выглянула младшая с косами.

- Гольдмунд!- прошептала она. Он остановился.

- Ты придешь еще как-нибудь?- спросила она. Ее нерешительный голос был

как дуновение.

Гольдмунд покачал головой. Она протянула обе руки, взяла его голову, он

почувствовал тепло маленьких рук на своих висках. Она далеко высунулась из

окна, так что ее темные глаза оказались прямо перед его глазами.

- Приходи!- прошептала она, и ее рот коснулся его губ в детском

поцелуе.

Он быстро побежал вслед за другими через палисадник, неуверенно

наступая на грядки, вдыхая запах сырой земли и навоза, поранил руку о

розовый куст, перелез через забор и пустился, догоняя других, прочь из

деревни к лесу. "Никогда!"- приказывала его воля. "Завтра же!"- молило

несчастное сердце.

Никто не повстречался ночным гулякам, беспрепятственно вернулись они в

Мариабронн, миновали ручей, мельницу, липы и обходными путями по карнизам

через разделенные колонками окна попали в монастырь и в спальню.

Наутро Эберхарда долго будили тумаками, так крепок был его сон. Все

вовремя поспели к ранней мессе, на завтрак и в аудиторию; но Гольдмунд

выглядел плохо, так плохо, что патер Мартин спросил, не болен ли он. Адольф

бросил на него предостерегающий взгляд, и тот сказал, что здоров. На

греческом, однако, около полудня. Нарцисс не упускал его из вида. Он тоже

заметил, что Гольдмунд болен, но промолчал и внимательно наблюдал за ним. В

конце урока он подозвал его к себе. Чтобы не привлекать внимания учеников,

он отправил его с поручением в библиотеку. И пришел туда же сам.

- Гольдмунд,- сказал он,- не могу ли я тебе помочь? Я вижу, тебе плохо.

Может, ты болен. Ложись-ка в постель, получишь больничный суп и стакан вина.

Тебе сегодня было не до греческого.

Долго ждал он ответа. Смущенный, взглянул на него бледный мальчик,

опустил голову, поднял опять, губы вздрогнули, он хотел говорить, но не

смог. Вдруг он опустился рядом, положив голову на пульт для чтения, между

двумя маленькими головками ангелов из дуба, державших пульт, и разразился

такими рыданиями, что Нарцисс почувствовал себя неловко и на какое- то время

отвел взгляд, прежде чем подхватил и поднял плачущего.

- Ну, ну,- сказал он приветливее, хотя Гольдмунд едва ли слышал его

слова, - ну и хорошо, дружок, поплачь, тебе станет легче. Вот так, садись,

можешь ничего не говорить. Ты, я вижу, натерпелся, видимо, все утро старался

держаться и не подавать виду, молодец. А теперь поплачь, это лучше всего.

Нет? Уже все? Опять все в порядке? Ну и славно, тогда пойдем в больничную

палату и ложись в постель, сегодня же вечером тебе станет намного лучше.

Пойдем же!

И он провел его в больничную палату в обход ученических комнат, указал

на одну из двух пустых кроватей и, когда Гольдмунд начал послушно

раздеваться, вышел, чтобы доложить настоятелю о его болезни. На кухне он

попросил для него, как обещал, суп и стакан вина; оба эти благодеяния,

принятые в монастыре, очень нравились большинству легких больных.

Лежа в больничной постели, Гольдмунд пытался оправиться от смятения.

Час тому назад он, пожалуй, был бы в состоянии объяснить себе, что было

причиной сегодняшней столь невыразимой усталости, что это было за

смертельное перенапряжение души, опустошившее его голову и заставившее

расплакаться. Это было насильственное, каждую минуту возобновляющееся и

каждую минуту терпевшее неудачу стремление забыть вчерашний вечер - даже не

вечер, не безрассудную минуту и милую вылазку из запертого монастыря, не

прогулку по лесу, не скользкий мостик через мельничный ручей или перелезание

через заборы, окна и ходы, но единственный момент у темного окна кухни,

дыхание и слова девушки, прикосновение ее рук, поцелуй ее губ.

А теперь к этому прибавлялся еще новый страх, новое переживание.

Нарцисс принял в нем участие. Нарцисс любил его, Нарцисс позаботился о нем -

он, изысканный, благородный, умный, с тонким, слегка насмешливым ртом. А он,

он распустился перед ним, стоял пристыженный и заикающийся и, наконец,

разревелся! Вместо того, чтобы завоевать этого превосходящего всех во всем

самым благородным оружием - греческим, философией, духовными подвигами и

достойным стоицизмом, он жалко и ничтожно провалился! Никогда он себе этого

не простит, никогда не сможет смотреть ему без стыда в глаза.

Однако слезы разрядили сильное напряжение, спокойное одиночество,

хорошая постель подействовали благотворно, отчаяние наполовину потеряло свою

силу. Через часок вошел прислуживающий брат, принес мучной суп, кусочек

белого хлеба и небольшой бокал красного вина, который ученики обычно

получали только по праздникам, Гольдмунд поел и выпил, съел полтарелки,

отставил, принялся опять размышлять, но ничего не вышло; он опять пододвинул

тарелку, съел еще несколько ложек. И когда немного спустя дверь тихо

отворилась и вошел Нарцисс, чтобы проведать больного, тот лежал и спал, и

румянец опять появился на его щеках.

Долго смотрел на него Нарцисс, с любовью, с пытливым любопытством и

немного с завистью. Он видел: Гольдмунд не был болен, завтра ему уже не

нужно будет посылать вина. Но он знал, запрет снят, они будут друзьями.

Пусть сегодня Гольдмунду понадобились его услуги. В другой раз, возможно, он

сам окажется слабым и будет нуждаться в помощи и участии. И если это

произойдет, от этого мальчика он их примет.

ТРЕТЬЯ ГЛАВА

Странная это была дружба, что началась между Нарциссом и Гольдмундом;

лишь немногим пришлась она по душе, а иногда могло показаться, что им самим

от нее мало удовольствия. Нарциссу, мыслителю, поначалу приходилось особенно

трудно. Для него все было духовно, даже любовь; ему не дано было бездумно

отдаваться чувству. Он был в этой дружбе ведущей силой и долгое время

оставался единственным, кто сознавал судьбу, глубину и смысл этой дружбы.

Долгое время он оставал ся одинок в самый разгар любви, зная, что друг

только тогда будет действительно принадлежать ему, когда он подведет его к

пониманию. Искренне и пылко, легко и безотчетно отдавался Гольдмунд новой

жизни; сознательно и ответственно принимал высокий жребий Нарцисс.

Для Гольдмунда это было прежде всего спасение и выздоровление. Его юная

потребность в любви, только что властно разбуженная взглядом и поцелуем

красивой девушки, тотчас же отступила в безнадежном страхе. Ибо в самой

глубине души он чувствовал, что все его прежние мечты о жизни, все, во что

он верил, все, к чему считал себя предназначенным и призванным, ставилось в

основе своей под угрозу тем поцелуем в окне, взглядом тех темных глаз.

Предназначенный отцом к монашеской жизни, всей волей принимая это

предназначение, с юношеским пылом отдаваясь набожности и аскетически-

героическому идеалу, он при первой же беглой встрече, при первом пробуждении

чувств, при первом женском привете почувствовал, что здесь его неизбежный

враг и демон, что в женщине для него таится опасность. И вот судьба посылает

ему спасение, в самую трудную минуту является эта дружба, предоставляя его

душевной потребности цветущий сад, его благоговению - новый алтарь. Здесь

ему разрешалось любить, разрешалось без греха отдавать себя, дарить свое

сердце достойному восхищения, старшему, умному другу, превратить,

одухотворяя, опасное пламя чувств в благородный жертвенный огонь. Но в

первую же весну этой дружбы он столкнулся со странными препятствиями, с

неожиданным, загадочным охлаждением, пугающей требовательностью. Ведь ему и

в голову не приходило считать друга полной себе противоположностью. Ему

казалось, что для того, чтобы из двоих сделать одно, сгладить различия и

снять противоречия, нужна только любовь, только искренняя самоотверженность.

Но как строг и тверд, умен и непреклонен был этот Нарцисс! Казалось, ему

незнакомы и нежела телъны невинная самоотдача, благодарное странствие вдвоем

по стране дружбы. Казалось, он не ведает и не терпит путей без цели,

мечтательных блужданий. Правда, когда Гольдмунд был болен, он проявил заботу

о нем, правда, он был верным помощником и советчиком ему во всех учебных и

ученых делах, объясняя трудные места в книгах, учил разбираться его в

тонкостях грамматики, логики, теологии; но казалось, он никогда не был

по-настоящему доволен другом, и согласен с ним, достаточно часто казалось

даже, что он посмеивается над ним, не принимая всерьез, Гольдмунд, правда,

чувствовал, что это не просто наставничество, не просто важничанье более

старшего и более умелого, что за этим кроется что-то более глубокое, более

важное. Понять же это более глубокое он был не в состоянии, и нередко дружба

повергала его в печаль и растерянность.

В действительности Нарцисс прекрасно знал, что представлял собой его

друг, он не был ослеплен ни его цветущей красотой, ни его естественной силой

жизни и скрытой полнотой чувств. И он ни в коей мере не был наставником,

который хотел питать пылкую юную душу греческим, отвечать на невинную любовь

логикой. Слишком сильно любил он белокурого юношу, а для него это было

опасно, потому что любовь была для него не естес твенным состоянием, а

чудом. Он не смел влюбиться, не смел довольствоваться приятным созерцанием

этих красивых глаз, близостью этого цветущего светлого белокурого создания,

не смел позволить этой любви хотя бы на мгновение задержаться на уровне

чувственного. Потому что если Гольдмунд считал себя предназначенным быть

монахом и аскетом и всю жизнь стремиться к святости - Нарцисс действительно

был предназначен для такой жизни. Ему была позволена любовь только в

единственной, высшей форме. В предназначение же Гольдмунда к жизни аскета

Нарцисс не верил. Яснее, чем кто-либо другой, он умел читать в душах людей,

а тут, когда он любил, он читал с особой ясностью. Он видел сущность

Гольдмунда, которую глубоко понимал, несмотря на противоположность. Он видел

эту сущность, покрытую твердым панцирем фантазий, ошибок воспитания, слов

отца, и давно понял тайну этой молодой жизни. Его задача была ему ясна,

раскрыть эту тайну самому носителю, освободить его от панциря, вернуть его

собственной природе. Это будет нелегко, и самое трудное в том, что из-за

этого, он, возможно, потеряет друга.

Бесконечно медленно приближался он к цели. Месяцы прошли, прежде чем

стало возможно первое наступление, серьезный разговор между обоими. Так

далеки были они друг от друга, несмотря на всю дружбу, так велико было

напряжение меж ними. Зрячий и слепой, так и шли они рядом, то, что слепой

ничего не знал о своей слепоте, было для него лишь облегчением.

Первую попытку Нарцисс сделал, постаравшись разузнать о том

переживании, которое подтолкнуло к нему в трудную минуту потрясенного

мальчика. Разузнать это оказалось легче, чем он предполагал. Давно уже

чувствовал Гольдмунд потребность исповедоваться в переживаниях той ночи;

однако никому, кроме настоятеля, он не доверял вполне, а настоятель не был

его духовником. Когда же Нарцисс как-то в подходящий момент напом нил другу

о начале их союза и осторожно коснулся тайны, он без обиняков сказал: "Жаль,

что ты еще не рукоположен и не можешь выслушивать исповеди, я охотно

освободился бы от того потрясения, исповедавшись и исполнив наказание. Но

своему духовнику я не могу этого рассказать".

Осторожно, не без хитрости продвигался Нарцисс дальше по наиденному

следу. "Помнишь,- подсказал он,- то утро, когда ты вроде бы заболел; ты не

забыл его, ведь тогда мы стали с тобой друзьями. Я часто думал о нем. Может

быть, ты и не заметил, но я чувствовал себя совершенно беспомощным".

- Ты беспомощным?- воскликнул друг недоверчиво.- Но ведь беспомощным

был я! Ведь это я стоял, не в состоянии вымолвить ни слова, и в конце концов

расплакался как ребенок! Фу, до сих пор стыдно; я думал, что никогда больше

не смогу смотреть тебе в глаза. Ты видел меня таким ничтожно слабым!

Нарцисс продолжал нащупывать дальше.

- Я понимаю, - сказал он, - что тебе было неприятно. Такой крепкий и

смелый молодец, как ты, и вдруг плачет перед чужим, да еще учителем, тебе

это действительно не пристало. Ну, тогда-то я счел тебя больным. А уж если

тебя бьет лихорадка, то сам Аристотель поведет себя странно. Но потом

оказалось, что ты вовсе не болен! Не было никакой лихорадки! И поэтому- то

ты и стыдишься. Никто ведь не стыдится, что схватил лихо радку, не так ли?

Ты стыдишься, потому что не смог противиться чему-то другому, что-то другое

потрясло тебя. Произошло что-нибудь особенное?

Гольдмунд немного поколебался, затем медленно произнес:

- Да, произошло нечто особенное. Позволь считать тебя моим духовником,

нужно же когда-то об этом сказать.

С опущенной головой он рассказал другу историю той ночи.

На это Нарцисс, улыбаясь, сказал:

- Ну, конечно, ходить в деревню запрещено. Но ведь многое из

запрещенного можно делать и посмеиваться над этим, или же исповедоваться и

считать дело решенным, не касаясь его больше. Почему бы тебе и не совершить

эту маленькую глупость, как это делает чуть ли не каждый ученик? Разве это

так уж плохо?

Не сдерживаясь, Гольдмунд гневно разразился:

- Ты говоришь действительно как школьный учитель! Наперед точно знаешь,

о чем речь! Разумеется, я не вижу большого греха в том, чтобы разок нарушить

правила и принять участие в проделке, хотя это, пожалуй, и нельзя считать

достойной подготовкой к монашеской жизни.

- Постой!- воскликнул Нарцисс резко.- Разве ты не знаешь друг, что для

многих благочестивых отцов именно такая подготовка была необходима? Хотя

самый короткий путь к святой жизни - жизнь пустынника.

- Ах, оставь!- возразил Гольдмунд.- Я хотел сказать: не легкое

непослушание тяготило мою совесть. Это было нечто другое. Это была девушка.

Это было чувство, которое я не могу тебе описать! Чувство, что если я

поддамся этому соблазну, если только протяну руку, чтобы коснуться девушки,

я уже никогда больше не смогу вернуться назад, что грех как адская бездна

поглотит меня и никогда не отпустит. Что с этим кончатся все прекрасные

мечты, все добродетели, вся любовь к Богу и добру.

Нарцисс кивнул в глубокой задумчивости.

- Любовь к Богу,- сказал он медленно, подыскивая слова,- не всегда

едина с любовью к добру. Ах, если бы это было так просто! Что хорошо, мы

знаем из заповедей. Но Бог не только в заповедях, пойми, они лишь малая

часть Его. Ты можешь исполнять заповеди и быть далеко от Бога.

- Неужели ты меня не понимаешь?- пожаловался Гольдмунд.

- Конечно, я понимаю тебя. Женщина, пол связываются у тебя с понятиями

мира и греха. На все другие грехи, как тебе кажется, ты или неспособен или,

если даже совершишь их, они не будут настолько угнетать тебя, в них можно

исповедаться и освободиться. Только от одного этого нельзя.

- Правильно, именно так я чувствую.

- Как видишь, я тебя понимаю. Да ты не так уж и не прав, по- видимому,

история о Еве и змие совсем не забавная сказка. И все-таки ты не прав

дорогой. Ты был бы прав, если бы был настоятелем Даниилом или твоим

крестным, Святым Хризостомусом, если бы ты был епископом или священником или

даже всего лишь простым монахом. Но ведь ты не являешься ни одним из них. Ты

ученик, и если даже желаешь навсегда остаться в монастыре или это желает за

тебя отец, то ведь обет ты еще не дал, посвящения не получил. И если сегодня

или завтра тебя совратит красивая девушка, и ты поддашься искуше нию, то не

нарушишь никакой клятвы, никакого обета.

- Никакого писаного обета! - воскликнул Гольдмунд в большом волнении.-

Но неписаный, самый святой, который ношу в себе. Неужели ты не видишь - то,

что годится для многих других, не годится для меня? Ведь ты сам тоже еще не

получил посвящения, не дал обета, но ведь ты никогда не позволишь себе

коснуться женщины! Или я ошибаюсь? Ты не таков? Ты совсем не тот, за кого я

тебя принимаю? Разве ты не дал себе клятву, хотя и не в словах и не перед

вышестоящим, а в сердце, и разве не чувствуешь себя из-за нее навеки

обязанным? Разве ты не похож на меня?

- Нет, Гольдмунд, я не похож на тебя, не такой, как ты думаешь. Правда,

я принял молчаливый обет, в этом ты прав. Но я совершенно не похож на тебя.

Я скажу тебе сегодня кое-что, а ты подумай. Вот что я скажу тебе: наша

дружба вообще не имеет никакой другой цели и никакого другого смысла, кроме

как показать тебе, насколько ты не похож на меня.

Гольдмунд стоял пораженный; Нарцисс говорил с таким видом и таким

тоном, которому нельзя было возражать. Но почему Нарцисс говорил такие

слова? Почему молчаливый обет Нарцисса был более свят, чем его? Принимал ли

он его вообще всерьез, не считал ли всего лишь ребенком? Начинались новые

замешательства и трудности этой странной дружбы.

Нарцисс больше не сомневался в природе тайны Гольдмунда. За этим стояла

Ева, праматерь. Но как же могло получиться, что в таком красивом, здоровом,

таком цветущем юноше пробуждающийся пол встретил столь ожесточенную вражду?

Должно быть, тут действовал демон, тайный враг, которому удалось разъединить

изнутри этого человека и раздвоить его изначальные влечения. Итак, демона

нужно найти, сделать видимым и изгнать, тогда он будет побежден.

Между тем товарищи все больше и больше избегали Гольдмунда и оставляли

его, скорее они чувствовали, что он оставлял их и в какой-то мере изменял

им. Никому не нравилась его дружба с Нарциссом. Злые ославили ее

противоестественной, именно те, кто сами были влюблены в обоих юношей. Но и

другие, убежденные, что здесь нет ничего порочного, качали головами. Никто

не желал, чтобы эти двое были вместе, этот союз, казалось, отделял их, как

высокомерных аристократов, от остальных, бывших для них недостаточно

хорошими; это было не по-товарищески, это было не по-монастырски, это было

не по- христиански.

Кое-что об обоих доходило до слуха настоятеля Даниила, толки, жалобы,

сплетни. Много юношеских дружб повидал он более чем за сорок лет

монастырской жизни, они входили в картину жизни монастыря, были милым

дополнением, иногда забавой, иногда опасностью. Он держался в стороне, зорко

следя, но не вмешиваясь. Дружба такой силы и исключительности была

редкостью, без сомнения, она была небезопасной; но так как он ни секунды не

сомневался в ее чистоте, то предоставил делу идти своим чередом. Если бы

Нарцисс не был на особом положении среди учеников и учителей, настоятель не

задумываясь отдал бы распоряжение разделить их. Нехорошо, что Гольдмунд

сторонится товарищей и поддерживает близкие отношения со старшим, да еще

учителем. Но можно ли мешать Нарциссу, необыкновенному, высокоодаренному,

которого все учителя считали не только равным себе духовно, но даже

превосходящим их в выбранном деле, и лишить его деятельности учителя? Если

бы Нарцисс перестал оправдывать себя в качестве учителя, если бы его дружба

привела к небрежности или несправедливости, он сразу же отстранил бы его.

Дата добавления: 2015-06-25