Перевод: Г. В. Барышниковой 13 страница

бежать. Он только сказал примиряюще: "Я на какой-то момент испугался тебя.

Твое лицо мне не понравилось, когда ты вернулся из этого дома мертвых. Мне

показалось, ты подцепил чуму. Но если это и не чума, все равно твое лицо

стало другим. Неужели так страшно то, что ты там увидел?"

- Это не так страшно,- ответил Гольдмунд, помедлив.- Я не увидел там,

внутри, ничего, кроме того, что предстоит мне, и тебе, и всем, даже если мы

не заразимся чумой.

Путешествуя дальше, они всюду наталкивались на черную смерть, царившую

в стране. В некоторых деревнях не пускали к себе чужих, в других они

беспрепятственно могли расхаживать по всем проулкам. Многие дворы стояли

покинутые, множество непогребенных трупов разлагалось в полях или в

комнатах. В хлевах мычали недоеные или голодные коровы, или скот одичало

бегал в иоле. Они доили и кормили некоторых коров и коз, они забили и

изжарили на опушке не одного козленка и поросенка и выпили немало вина и

сидра из брошенных хозяевами погребов. У них была сытая жизнь, царило

изобилие. Но все это было вкусно лишь наполовину. Роберт жил в постоянном

страхе перед чумой, и при виде трупов его тошнило, часто он бывал в полном

расстройстве от страха, ему все время казалось, что он заразился, он подолгу

держал голову и руки в дыму костров (это считалось, помогает), даже во сне

ощупывал себя, нет ли на ногах, руках, подмышках опухолей.

Гольдмунд часто бранил его, часто высмеивал. Он не разделял его страха,

да и его отвращения; он шел по стране мертвых сосредоточенно и мрачно,

завороженный ужасным видом грандиозного умирания, с душой, наполненной

великой осенью, с тяжелым сердцем от пения разящей косы. Иногда ему опять

являлся великий образ вечной матери, огромное бледное лицо великанши с

глазами Медузы, с тяжелой улыбкой страдания и смерти.

Как-то они подошли к небольшому городу; он был сильно укреплен, от

ворот на высоте домов шел ход по всей крепостной стене города, но наверху не

было ни одного часового и никого у открытых ворот. Роберт отказался войти в

город, заклиная и товарища не делать этого. В это время они услыхали звуки

колокола, к воротам вышел священник с крестом в руках, а за ним ехали три

телеги, две запряженные лошадьми, а одна парой волов, телеги были доверху

наполнены трупами. Несколько работников в особых плащах, с лицами, глубоко

спрятанными в капюшоны, шли рядом, погоняя животных. Роберт с побледневшим

лицом пропал, Гольдмунд последовал на небольшом расстоянии за телегами с

мертвыми, прошли несколько сот шагов, и вот уже не на кладбище, а посреди

пустой пашни вырытая яма, всего лишь в три лопаты глубиной, но огромная, как

зал. Гольдмунд стоял и смотрел, как работники шестами и баграми стаскивали

мертвых с телег и складывали кучей в огромную яму, как священник, бормоча,

помахал над ней крестом и пошел прочь, как работники разожгли со всех сторон

плоской могилы сильный огонь и молча побежали обратно в город, никто не

пришел, чтобы засыпать яму. Он заглянул в нее, лежало пятьдесят, а то и

больше, набросанных друг на друга, многие голые. Неподвижно и жалобно

торчала в воздухе здесь и там рука или нога, слегка колыхалась на ветру

рубаха.

Когда он вернулся, Роберт чуть ли не на коленях умолял его идти как

можно скорее дальше. У него таки было основание для уговоров, он видел в

отсутствующем взгляде Гольдмунда эту уже слишком знакомую ему погруженность

в себя и окаменелость, эту обращенность к ужасному, это жуткое любопытство.

Ему не удалось удержать друга. Один, Гольдмунд пошел в город.

Он прошел через неохраняемые ворота и, слушая отзвук своих шагов по

мостовой, припомнил множество городков и ворот, через которые ему пришлось

пройти, ему вспомнилось, как его встречали там детский крик, мальчишеская

игра, женская перебранка, стук кузнечного молота по звонкой наковальне,

грохот телег и множество других звуков, тонких и грубых шумо, разноголосица

которых, как бы сплетаясь в сеть, свидетельствовала о разнообразном

человеческом труде, радостях, делах и общении. Здесь же у этих оставленных

ворот и в этом пустом переулке не звучало ничего, никто не смеялся, никто не

кричал, все лежало в молчании смерти, а лепечущая мелодия бегущего фонтана

звучала слишком громко и казалась почти шумом. За открытым окном был виден

булочник среди караваев и булок; Гольдмунд показал на булку, и булочник

осторожно протянул ее на длинной пекарской лопате, подождал, чтобы Гольдмунд

положил ему деньги на лопату, и зло, но без криков закрыл окошко, когда

чужак откусил булку и пошел дальше, не заплатив. Перед окнами одного

красивого дома стоял ряд глиняных горшков, в которых обычно цветут цветы,

теперь же над пустыми горшками свисали засохшие листья. Из другого дома

доносились всхлипывания и плач детских голосов. Но в следующем переулке

Гольдмунд увидел наверху за окном красивую девушку, расчесывавшую волосы; он

смотрел на нее, пока она не почувствовала его взгляда и не взглянула вниз;

покраснев, она посмотрела на него, и, когда он ей дружелюбно улыбнулся, по

ее покрасневшему лицу медленно пробежала слабая улыбка.

- Скоро причешешься?- крикнул он вверх. Улыбаясь, она наклонила светлое

лицо из окна.

- Еще не заболела?- спросил он, и она покачала головой.- Тогда пойдем

со мной из этого мертвого города, пойдем в лес и заживем на славу.

Она сделала удивленные глаза.

- Не раздумывай долго, я - серьезно, - кричал Гольдмунд.- Ты живешь у

отца с матерью или прислуживаешь у чужих? А, у чужих. Тогда пойдем, милое

дитя; оставь старых умирать, мы-то молоды и здоровы и еще неплохо поживем

немного. Пойдем, каштаночка, я говорю всерьез.

Испытующе посмотрела она на него, нерешительно, удивленно. Он медленно

пошел дальше, прошелся по одному безлюдному переулку, по другому и вернулся

обратно. Девушка все еще стояла у окна, наклонившись, и обрадовалась, что он

пришел опять. Она кивнула ему, не спеша он пошел дальше, вскоре она

последовала за ним, не доходя до ворот, она догнала его, с небольшим узелком

в руке, с красным платком на голове.

- Как же тебя зовут?- спросил он ее.

- Лене. Я пойду с тобой. Ох, здесь, в городе, так плохо, все умирают.

Прочь отсюда, прочь!

Вблизи ворот на земле прикорнул недовольный Роберт. Он вскочил, когда

Гольдмунд подошел, и широко раскрыл глаза, увидев девушку. На этот раз он не

сразу сдался, он причитал и устроил скандал. Что вот-де из чумной дыры

приводят девицу и требуют от него терпеть ее общество, это более, чем

безумие, это искушение Господне, и он отказывается, он не пойдет дальше с

ними, его терпению теперь пришел конец.

Гольдмунд позволил ему проклинать и жаловаться, пока тот не стал тише.

- Так,- сказал он,- ты нам достаточно долго распевал. Теперь ты пойдешь

с нами и будешь радоваться, что у нас такое милое общество. Ее зовут Лене, и

она останется со мной. Но я хочу порадовать тебя, Роберт, слушай: мы поживем

немного в покое, пока здоровы, и постараемся избежать чумы. Найдем себе

хорошее место с какой-нибудь пустой хижиной или же сами ее построим, мы с

Лене будем хозяином и хозяйкой, а ты нашим другом и будешь жить с нами. Все

будет хорошо и по-дружески. Согласен?

О да, Роберт был согласен. Только бы от него не требовалось подавать

Лене руку или касаться ее платья.

- Нет.- сказал Гольдмунд,- этого не требуется. Тебе даже строжайше

запрещается касаться Лене хотя бы пальцем. И не мечтай!

Они отправились в путь втроем, сначала молча, потом постепенно девушка

разговорилась, как она рада снова видеть небо, и деревья, и луга, как

страшно было там, в чумном городе, трудно передать. И она начала

рассказывать, облегчая душу от печальных и ужасных картин, которые ей

приходилось видеть. Немало историй рассказала она, печальных истории,

маленький город стал адом. Из двух врачей один умер, другой ходил только к

богатым, и во многих домах лежали мертвые и разлагались, потому что их

некому было забрать, в других же домах работники, обслуживавшие мертвых,

грабили, распутничали и развратничали и часто с трупами вытаскивали из

постелей и живых больных, бросали в свои живодерские телеги и швыряли их

вместе с мертвыми в ямы. Много дурного могла рассказать она; никто не

перебивал ее. Роберт слушал с ужасом и жадностью, Гольдмунд же оставался

спокойным и равнодушным, он старался освободиться от страшного и ничего не

говорил по этому поводу. Да и что туг можно было сказать? Наконец Лене

устала, и поток иссяк, слова кончились. Тогда Гольдмунд пошел медленнее и

начал совсем тихо напевать песню с множеством куплетов, и с каждым куплетом

голос его крепчал; Лене начала смеяться, а Роберт слушал, счастливый и

глубоко удивленный,- никогда до сих пор ему не приходилось слышать, как

Гольдмунд поет. Все умел он, этот Гольдмунд. Вот идет и поет, удивительный

человек! Он пел искусно и чисто, но приглушенным голосом. И вот уже на

второй песне Лене стала тихо подпевать и вскоре запела в полный голос.

Вечерело, вдали за пашней чернели леса, а за ними поднимались невысокие

голубые горы, становившиеся как бы изнутри все голубее. То радостно, то

торжественно звучало их пение в такт шагам.

- Ты сегодня такой довольный,- сказал Роберт.

- Да, я довольный, конечно, я сегодня довольный, я ведь нашел такую

красивую возлюбленную. Ах. Лене, как хорошо, что прислужники смерти оставили

тебя для меня. Завтра найдем небольшое убежище, все будет хорошо, и будем

радоваться, что пока живы-здоровы. Лене, ты видела когда-нибудь осенью в

лесу толстый гриб, его еще очень любят улитки, и он съедобный?

- О да, много раз,- смеялась она.

- Твои волосы, Лене, такие же коричневые, как его шляпка, и пахнут так

же хорошо. Споем еще одну? Или ты проголодалась? В моей сумке найдется

кое-что.

На другой день они нашли, что искали. В небольшой березовой рощице

стояла хижина из неотесанных бревен; построенная, по-видимому, дровосеками

или охотниками. Она стояла пустая, дверь открылась не без труда, и даже

Роберт нашел, что это хорошая хижина и здоровая местность. По пути им

встретились козы, бродившие без пастуха, и одну прекрасную козу они взяли г

собой.

- Ну. Роберт,- скачал Гольдмунд,- хотя ты и не плотник, зато был

когда-то столяром. Мы будем здесь жить, тебе придется сделать перегородку в

нашем замке, чтобы у нас было две комнаты, одна для Лене и меня, другая -

для тебя и козы. Еды у нас не так много, сегодня мы довольствуемся козьим

молоком, много ли его будет или мало. Итак, ты сделаешь стену, а мы вдвоем

соорудим ночлег для всех нас. Завтра я отправлюсь за пропитанием.

Все сразу принялись за дело. Гольдмунд и Лене пошли собирать солому,

папоротник, мох для постелей, а Роберт точил свой нож, чтобы нарезать

колышков для стены. Однако за "дин день он не успел ее сделать и ушел

вечером спать под открытое небо. Гольдмунд нашел в Лене милую подругу в

любовных играх, робкую и неопытную, но полную любви. Нежно положил он ее к

себе на грудь и долго не спал, слушая, как бьется ее сердце, когда она,

давно уставшая и удовлетворенная, заснула. Он нюхал ее каштановые волосы,

прильнув к ней, думал одновре менно о той плоской яме, в которую закутанные

черти сбрасывали трупы с телег. Прекрасная была жизнь, прекрасно и мимолетно

счастье, прекрасно и быстро увядала молодость.

Очень красивой получилась перегородка в хижине, в конце концов они

сделали ее все трое. Роберт, желая показать, на что он способен, с

энтузиазмом говорил о том, что бы он сделал, если бы у него только были

столярный верстак и инструмент, наугольник и гвозди. Поскольку ничего этого

у него не было, кроме ножа и собственных рук, он довольствовался тем, что

срезал с десяток березовых колышков и сделал из них крепкий грубый забор на

полу хижины. Промежутки же, так он рассудил, надо заплести дроком. На это

нужно было время, но все было радостно и хорошо, и все помогали. Между тем

Лене собирала еще ягоды и присматривала за козой, а Гольдмунд, ненадолго

отлучаясь, осматривал местность в поисках пропитания, обследовал соседнюю

округу, принося то да се. Нигде поблизости не было ни души, Роберт- то был с

этим очень даже согласен, они были в безопасности как от заразы, так и от

враждебности; но в этом был и свой недостаток, уж очень мало было еды.

Неподалеку была покинутая крестьянская изба, на этот раз без мертвых, так

что Гольдмунд предложил было перебраться в нее жить вместо их сруба, но-

Роберт в ужасе отказался и с неохотой смотрел, как Гольдмунд вошел в пустой

дом, и каждая вещь, которую тот приносил оттуда, сначала окуривалась и

мылась, прежде чем Роберт дотрагивался до нее. Немного нашел там Гольдмунд,

но все-таки: две табуретки, подойник, немного глиняной посуды, топор, а

однажды поймал в поле двух заблудившихся кур. Лене была влюблена и

счастлива, и всем троим доставляло удовольствие строить свое маленькое

гнездышко и делать его с каждым днем немножко уютнее. Не было хлеба, зато

они взяли еще одну козу, нашлось также небольшое поле с репой. День шел за

днем, плетеная стена была готова, постели усовершенствованы и построен очаг.

Ручей был недалеко, вода в нем чистая и вкусная. За работой часто пели.

Однажды, когда они все вместе пили молоко и радовались своей домовитой

жизни, Лене вдруг сказала мечтательным тоном: "А что же будет, когда придет

зима?"

Никто не ответил. Роберт засмеялся, Гольдмунд странно смотрел перед

собой. Постепенно Лене заметила, что никто не думает о зиме, никто не

собирается всерьез и надолго оставаться на одном месте, что дом - никакой не

дом. что она попала к бродяге. Она повесила голову. Тогда Гольдмунд сказал

ей шутливо и ободряюще, как ребенку:

- Ты - дочь крестьянина, Лене, а они беспокоятся наперед. Не бойся, ты

опять найдешь дом, когда кончится чума, не вечно же ей быть. Тогда вернешься

к родителям, или кто там у тебя еще есть, или пойдешь опять в город в

прислуги, и у тебя будет кусок хлеба. Сейчас же лето, а повсюду смерть, и

здесь хорошо всем нам. Поэтому мы останемся здесь столько, сколько нам

захочется.

- А потом?- крикнула Лене яростно.- Потом все кончится? И ты уйдешь? А

я?

Гольдмунд взял ее длинную косу и слегка потянул за нее.

- Милое глупое дитя,- проговорил он,- ты уже забыла прислужников

смерти, и вымершие дома, и огромную яму у ворот города, где горели костры?

Ты должна быть рада, что не лежишь там в яме и дождь не льет на твою одежду.

Подумай о том, чего ты избежала, о том, что драгоценная жизнь еще есть в

твоем теле и ты можешь смеяться и петь.

Она еще не была довольна.

- Но я не хочу опять уходить,- жаловалась она,- и не хочу отпускать

тебя, нет. Нельзя же радоваться, коли знаешь, что все скоро кончится и

пройдет!

Еще раз ответил Гольдмунд дружелюбно, но со скрытой угрозой в голосе:

- Над этим, малышка Лене, уже ломали головы все мудрецы и святые. Нет

счастья, которое длится долго. Если же то, что у нас есть сейчас, для тебя

недостаточно и больше не радует, я в тот же час подожгу хижину, и каждый из

нас пойдет своей дорогой. Давай-ка по-хорошему, Лене, достаточно поговорили.

На том и остановились, и она сдалась, но тень упала на ее радость.

ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ ГЛАВА

Еще прежде чем лето успело совсем отцвести, жизнь в хижине пришла к

концу иначе, чем они предполагали. Пришел день, когда Гольдмунд долго бродил

в округе с пращой в надежде подстеречь кого-нибудь вроде куропатки или

другой дичи, еды становилось маловато. Лене была неподалеку и собирала

ягоды, иногда он проходил мимо того места и видел сквозь кусты ее голову на

загорелой шее, выступающую из льняной рубашки, или слышал ее пение; разок он

взял у нее несколько ягод, потом отошел подальше и какое-то время не видел

ее больше. Он думал о ней наполовину с нежностью, наполовину сердясь, она

опять как-то завела разговор об осени и будущем и о том, что она, кажется,

беременна и не отпустит его. Теперь уже скоро конец, думал он, хватит. Скоро

я пойду один и Роберта тоже оставлю, попытаюсь до зимы дойти до большого

города к мастеру Никлаусу, пробуду зиму там, а следующей весной куплю себе

хорошие новые башмаки и двинусь в путь и пройду через все, пока не найду

монастыря Мариабронн и не увижусь с Нарциссом, прошло, пожалуй, лет десять,

как я не видел его. Я обязательно должен повидаться с ним, хоть на один-два

дня.

Какой-то неприятный звук вывел его из раздумий, и вдруг он понял, как

далеко зашел во всех своих мыслях и желаниях и был уже не здесь. Он чутко

прислушался; тот же жуткий звук повторился, ему покачалось, что он узнал

голос Лене, и пошел на него, хотя ему не понравилось, что она звала его.

Вскоре он был достаточно близко - да, это был голос Лене, звавший его по

имени в крайней необходимости. Он пошел быстрее, все еще сердясь, но при

повторных криках сострадание и озабо ченность взяли верх. Когда он наконец

увидел ее, она сидела или упала на колени, в совершенно разорванной рубашке

и с криком боролась с каким-то мужчиной, пытавшимся овладеть ею. В несколько

длинных прыжков Гольдмунд очутился на месте, всю злость, беспокойство и

тревогу, бывшие в нем, обрушил с неистовым бешенством на покушавшегося

незнакомца. Он напал на него, когда тот уже совсем было придавил Лене к

земле, ее обнаженная грудь кровоточила, незнакомец жадно сжимал ее в

объятиях. Гольдмунд бросился на него и яростно сдавил ему руками шею, худую

и морщинистую, заросшую свалявшейся бородой. С упоением давил Гольдмунд,

пока мужчина не отпустил девушку и не обмяк, ослабев в руках. Продолжая

душить, он протащил обессилевшего и полуживого по земле к серым скалистым

выступам, голо торчавшим из земли. Здесь он поднял побежденного высоко,

несмотря на тяжесть, и два-три раза ударил его головой об острые скалы.

Сломав шею, он отбросил тело прочь, его гнев не был удовлетворен, он мог бы

и дальше издеваться над ним.

Сияющая, смотрела на это Лене. Ее грудь кровоточила, и она еще дрожала

всем телом и жадно хватала воздух, но вскоре она поднялась, собравшись с

силами, и не отрывая глаз, полных наслаждения и восхищения, смотрела, как ее

сильный возлюбленный тащил незванего гостя, как душил его, как сломал ему

шею и отшвырнул его труп. Подобно убитой змее, лежал труп, обмякший и

неловко перевернувшийся, его серое лицо со спутанной бородой и редкими

скудными волосами жалко свисало вниз. Торжествуя, Лене выпрямилась и

бросилась Гольдмунду на грудь, однако вдруг побледнела, ужас был еще в ее

членах, ей стало дурно, и она, изможденная, опустилась на кустики черники.

Но вскоре она уже смогла дойти с Гольдмундом до хижины. Гольдмунд обмыл ей

грудь, она была расцарапана, а на одной была рана от укуса зубов негодяя.

Роберт очень взволновался происшествием, горячо расспрашивал о

подробностях борьбы.

- Сломал шею, говоришь? Великолепно! Гольдмунд, а тебя надо бояться.

Но Гольдмунд не желал больше говорить об этом, теперь он остыл, а

отходя от убитого, подумал о бедном грабителе Bикторе и о том, что от его

руки погиб уже второй человек. Чтобы отделаться от Роберта, он сказал: "Ну

теперь и для тебя есть дело. Сходи туда и смотри, чтобы труп был убран. Если

слишком трудно вырыть для него яму, надо оттащить его в камыши к озеру или

хорошо засыпать камнями и землей". Но это удивительное требование было

отклонено, с трупом Роберт ни за что не хотел иметь дело, никто ведь не

знал, нет ли в нем чумной заразы.

Лене прилегла в хижине. Укус на груди болел, однако скоро она

почувствовала себя лучше, опять встала, развела огонь и вскипятила вечернее

молоко; у нее было очень хорошее настроение, но ее рано отослали в постель.

Она послушалась, как ягненок, настолько была в восхищении от Гольдмунда. Он

же был молчалив и мрачен: Роберт знал, что это, и оставил его в покое. Когда

поздно вечером Гольдмунд в темноте нащупал свое соломенное ложе, он,

прислушиваясь, наклонился к Лене. Она спала. Он чувствовал себя беспокойно,

думал о Викторе, тревожился и испытывал желание уйти; он знал, что играм в

домашнюю жизнь пришел конец. Но одно делало его особенно задумчивым. Он

поймал взгляд Лене, как она смотрела, когда он тащил мертвого парня и

отбросил его. Странный это был взгляд, он никогда не забудет его: из

расширенных от ужаса и восхищения глаз сияла гордость, триумф, глубокое

страстное сопереживание наслаждения местью и убийством, который он никогда

не видел и не подозревал увидеть в женском лице. Если бы не этот взгляд,

думалось ему, он, возможно, позднее с годами забыл бы лицо Лене. Этот взгляд

делал ее крестьянское лицо величественным, прекрасным и страшным. Уж сколько

месяцев его глазам не представлялось ничего, что озарило бы его желанием:

это нужно бы нарисо вать! Тот взгляд дал ему опять почувствовать с

некоторого рода ужасом трепет этого желания.

Так как он не мог заснуть, то в конце концов встал и вышел из хижины.

Было прохладно, ветер слегка играл в березах. В темноте ходил он взад и

вперед, потом сет на камень и сидел, погруженный в раздумья и глубокую

печаль. Ему было жаль Виктора, ему было жаль того, кого он убил сегодня, ему

было жаль утраченной невинности и детскости своей души. Для того ли ушел он

из монастыря, оставил Нарцисса, обидел мастера Никлауса и отказался от

прекрасной Лизбет, чтобы поселиться здесь в роще, подстерегать заблудший

скот и убить там на камнях этого бедного парня? Был ли во всем этом смысл,

стоило ли это переживать? Сердце сжималось от бессмыслицы и презрения к

самому себе. Он опустился на землю, лег, вытянувшись, на спину и устремил

взор в бледные ночные облака, долго лежал он в оцепенении, а мысли проходили

перед ним; он не знал, смотрит ли он в облака на небе или в печальный мир

собственной души. Вдруг в момент, когда он засыпал на камне, появилось,

сверкнув будто зарница в бегущих облаках, огромное лицо, лицо Евы, взгляд

был тяжелый и хмурый, но глаза вдруг широко раскрылись, огромные глаза,

полные сладострастия и кровожадности. Гольдмунд проспал, пока роса не

намочила его.

На другой день Лене разболелась. Ее оставили лежать, дела было много:

Роберт повстречал утром в лесочке двух овец, которые вскоре убежали от него.

Он зашел за Гольдмундом, больше полудня охотились они и поймали одну из

овец; очень усталые, они вернулись вечером. Лене чувствовала себя очень

плохо. Гольдмунд осмотрел ее и ощупал и нашел опухоли. Он скрыл это, но

Роберт заподозрил недоброе, узнав, что Лене все еще больна, и не остался в

хижине. Он поищет-де место для сна под открытым небом и возьмет с собой

козу, ее ведь тоже можно заразить.

- Так убирайся к черту,- закричал на него Гольдмунд, рассвирепев,- я не

желаю тебя видеть.- Козу он схватил и взял к себе за перегородку. Без звука

Роберт исчез без козы, у него было неспокойно на душе от страха, страха

перед чумой, страха перед Гольдмундом, страха перед одиночеством и ночью. Он

улегся неподалеку от хижины.

-Гольдмунд, сказал Лене:

- Я останусь с тобой, не беспокойся. Ты скоро поправишься.

Она покачала головой.

- Смотри, дорогой, чтобы тебе не подцепить болезнь, ты не подходи

больше ко мне так близко. Не старайся утешать меня. Я должна умереть, и для

меня лучше умереть, чем увидеть однажды, что твоя постель пуста и ты оставил

меня. Каждое утро я думала об этом и боялась. Нет. я лучше умру.

К утру ей стало совсем плохо. Гольдмунд время от времени давал ей

глоток воды, проспав в промежутке с час. Теперь при утреннем свете он

отчетливо увидел на ее лице близкую смерть, оно стало уже таким вялым и

неспособным к сопротивлению. Он вышел ненадолго из хижины глотнуть свежего

воздуха и посмотреть на небо. Несколько кривых стволов сосен на опушке леса

уже золотились на солнце, свеж и сладок был воздух, далекие холмы еще

терялись в утренней дымке. Он немного прошелся, разминая уставшие члены и

глубоко дыша. Прекрасен был мир в это печальное утро. Итак, скоро опять в

путь. Настало время прощания.

Из леса его окликнул Роберт. Не лучше ли ей? Если это не чума, он

останется. Пусть Гольдмунд не сердится на него, он пас это время овцу.

- Иди к чертям вместе со своей овцой!- крикнул ему Гольдмунд в ответ.-

Лене умирает, и я заразился.

Последнее было ложь; он сказал это, чтобы отделаться от него. Хотя

Роберт и был добродушным парнем, Гольдмунду он надоел, он казался ему

слишком трусливым и ничтожным, слишком не подходил для него в это время,

полное судьбоносности и потрясения. Роберт исчез и больше не появлялся.

Вставало яркое солнце.

Когда он вернулся к Лене, она спала. Он тоже заснул еще раз, во сне он

увидел свою бывшую лошадь Блесса и прекрасный монастырский каштан; на душе у

него было так, как будто из бесконечной дали и безысходности он опять

смотрит на милую, утраченную родину, и, когда он проснулся, слезы текли по

его бородатым щекам. Он услышал, что Лене говорит что-то тихим голосом, ему

показалось, что она зовет его, и он приподнялся на постели; по она говорила,

ни к кому не обращаясь, лепетала просто так ласковые слова, ругательные,

смеялась немного, потом начала тяжело вздыхать и всхлипывать, постепенно

опять затихая. Гольдмунд встал, наклонился над ее уже искаженным лицом, с

горьким любопытством следил он глазами за ее чертами, так страшно

обезображенными и опустошенными палящим дыханием смерти. Милая Лене, взывало

его сердце, милое доброе дитя, и ты оставляешь меня? С тебя уже довольно?

Охотно он убежал бы прочь. В путь, в путь, шагать, дышать, уставать,

видеть новые картины, это подействовало бы благотворно на него, возможно,

смягчило бы его глубокую удрученность. Но он не мог, нельзя было оставлять

дитя одиноко умирать здесь. Едва решался он каждые два часа на какое-то

время выходить, чтобы подышать свежим воздухом. Так как Лене уже не

принимала молока, он сам напился его досыта, больше есть было нечего. Козу

он тоже несколько раз выводил поесть травы, попить и подвигаться. Потом он

опять стоял у постели Лене, нашептывая нежности, неотрывно смотрел ей в

лицо, безутешно, но внимательно глядя, как она умирает. Она была в сознании,

время от времени засыпала, а когда просыпалась, открывала глаза лишь

наполовину, веки были утомлены и слабы. На его глазах молодая женщина с

каждым часом становилась старше, на свежей молодой шее покоилось быстро

вянущее лицо старухи. Она лишь изредка произносила какое-нибудь слово,

говорила "Гольдмунд" или "любимый", пытаясь увлажнить языком распухшие

посиневшие губы. Тогда он давал ей несколько капель воды.

На следующую ночь она умерла. Умерла не жалуясь, прошла лишь короткая

судорога, потом остановилось дыхание, и по коже пробежала дрожь, при виде

этого волна поднялась у него в сердце, и ему вспомнились умирающие рыбы,

которых он часто видел и жалел на рыбном базаре: именно так угасали они, с

судорогой и тихой горестной дрожью, пробегавшей по их коже и уносившей с

собой блеск и жизнь. Он постоял на коленях возле Лене еще какое-то время,

потом вышел наружу и сел в заросли вереска. Вспомнив о козе, он вошел еще

раз и вывел ее, она, немного покружив, легла на землю. Он лег рядом, положив

голову на ее бок, и проспал до рассвета. Теперь он в последний раз вошел в

хижину, за плетеную стену посмотреть на лицо бедной умершей. Ему было

неприятно оставлять ее лежать здесь. Он вышел и набрал полные охапки

хвороста и сухого валежника, бросил в хижину, высек огонь и поджег. Из

хижины он ничего не взял с собой, кроме огнива. В момент вспыхнула сухая

Дата добавления: 2015-06-25