Перевод: Г. В. Барышниковой 17 страница

почитал Творца совершенным, но никогда - творение. Я никогда не отрицал зла

в мире. Что жизнь на земле гармонична и справедлива и что человек добр,

этого, мой милый, не утверждал ни один настоящий мыслитель. Больше того, что

помыслы и желания человеческого сердца злы, недвусмысленно записано в

Священном Писании, и мы каждодневно видим тому подтверждение.

- Очень хорошо. Теперь я, по крайней мере, знаю, как считаете вы,

ученые. Итак, человек зол, и жизнь на земле полна низости и свинства, это вы

признаете. А где-то в ваших мыслях и ученых книгах существуют еще

справедливость и совершенство. Они есть, их можно доказать, но только ими

нельзя пользоваться.

- У тебя накопилось много неприязни к нам, теологам, милый друг! Но ты

все еще не стал мыслителем, у тебя все разбросано. Тебе придется кое-чему

еще поучиться. Но почему ты считаешь, что мы не используем идею

справедливости? Каждый день и каждый час мы делаем это. Я, например,

настоятель и должен управлять монастырем, а в этом монастыре все идет столь

же несовершенно и небезгреховно, как и в миру. И все-таки, признавая

первородный грех, мы постоянно идем навстречу идее справедливости, пытаемся

мерить нашу несовершенную жизнь по ней, стремимся исправлять зло и постоянно

стремимся связывать жизнь с Богом.

- Ах да, Нарцисс. Я ведь имел в виду не тебя и не то, что ты плохой

настоятель. Но я думал о Ревекке, о сожженных евреях, об общих могилах, о

великой смерти, об улицах и домах, в которых лежали чумные трупы, обо всем

этом ужасном запустении, о бездомных, осиротевших детях, о дворовых собаках,

голодавших на своих цепях,- и когда я обо всем этом думаю и вижу перед собой

эти картины, у меня болит душа, и мне кажется, что наши матери родили нас в

безнадежный, жестокий и дьявольский мир и лучше было бы, если бы они этого

не делали, а Бог не создавал бы этот ужасный мир и Спаситель не умирал бы

напрасно за него на кресте.

Нарцисс дружелюбно кивнул.

- Ты совершенно прав,- сказал он участливо,- выговорись полностью,

скажи мне все. Но в одном ты очень ошибаешься: ты считаешь, что говоришь,

выражая мысли, а это - чувства! Это чувства человека, которого беспокоит

жестокость существования. Но не забывай, что этим печальным и отчаянным

чувствам противостоят ведь и совсем другие! Когда ты, здоровый, скачешь по

красивой местности или достаточно легкомысленно пробираешься вечером в

замок, чтобы поухаживать за возлюбленной графа, мир выглядит для тебя совсем

иначе, и никакие чумные дома и сожженные евреи не мешают тебе искать

наслаждений. Разве не так?

- Конечно, так. Поскольку мир так жесток, полон смерти и ужаса, я

постоянно ищу утешения для сердца, срывая прекрасные цветы, которые

встречаются среди этого ада. Я наслаждаюсь и на час забываю об ужасе. От

этого его не становится меньше.

- Ты очень хорошо сказал. Значит, ты считаешь, что окружен смертью и

ужасом, и бежишь от этого в наслаждение. Но наслаждение не вечно, оно опять

приводит тебя к опустошенности.

- Да., это так.

- С большинством людей происходит то же самое, только немногие

воспринимают это с такой силой и горячностью, как ты. А скажи-ка, кроме

этого отчаянного качания туда-сюда между наслаждением и ужасом, между жаждой

жизни и чувством смерти, - не пытался ты идти каким-нибудь иным путем?

- О да. разумеется. Я пытался заниматься искусством. Я ведь тебе уже

говорил, что я стал, кроме прочего, художником. Однажды, это было года три,

как я ушел из монастыря и все время странствовал, в одной монастырской

церкви я увидел деревянную Божью Матерь, она была так прекрасна и ее вид так

поразил меня, что я узнал, кто мастер, и разыскал его. Это был знаменитый

мастер: я стал его учеником и поработал у него несколько лет.

- Об этом ты мне еще подробнее расскажешь потом. А вот что же тебе дало

искусство и что оно для тебя значит?

- Это было преодоление бренности. Я видел, что от дурацкой игры и

пляски смерти в человеческой жизни что-то оставалось и продолжало жить:

произведения искусства. И они, разумеется, тоже когда-то исчезали, их жгли

или портили, или разбивали. Но все-таки они продолжают жить после человека и

образуют за гранью мимолетности молчаливое царство картин и святынь.

Участвовать в работе над этим кажется мне добрым и утешительным, потому что

это почти увековечивание преходящего.

- Это мне очень нравится, Гольдмунд. Я надеюсь, ты создашь еще много

прекрасных произведений, я очень верю в твои силы, и, надеюсь, ты долгое

время будешь моим гостем в Мариабронне и позволишь сделать для тебя

мастерскую; в нашем монастыре давно не было художника. Но мне кажется, что

твое определение не исчерпывает чудо искусства. Мне думается, искусство

состоит не только в том, чтобы благодаря камню, дереву или краскам вырвать у

смерти существующее, но смертное, и продлить этим его существование. Я видел

немало произведений искусства, некоторых святых и мадонн, и не думаю, что

они только лишь верные изображения какого-то отдельного человека, жившего

когда-то, формы или краски которого сохранил художник.

- В этом ты прав,- воскликнул Гольдмунд живо,- я и не предполагал, что

ты так хорошо разбираешься в искусстве! В хорошем произведении искусства

прообраз не является действительной, живой моделью, хотя она и может

послужить поводом. Прообраз - не из плоти и крови, он духовен. Это образ,

который рождается в душе художника. И во мие, Нарцисс, живут такие образы,

которые я надеюсь как-то выразить и показать тебе.

- Чудесно! А сейчас, мой друг, ты, сам того не зная, углубился в

философию и выдал одну из своих тайн.

- Ты смеешься надо мной.

- О нет. Ты говорил о прообразах, то есть образах, которых нет нигде,

кроме как в творческом духе, но которые могут воплощаться материально и

становиться видимыми. Задолго до того, как художественный образ станет

видимым и обретет существование, он наличествует как образ в душе художника!

Так вот, этот образ, этот прообраз как две капли воды похож на то, что

древние философы называли идеей.

- Да, это звучит вполне правдоподобно.

- Ну а поскольку ты признаешь себя причастным к идеям и прообразам, ты

попадаешь в духовный мир, в наш мир философов и теологов и соглашаешься, что

среди запутанно-сложной и болезненной жизни с ее борьбой, среди бесконечного

и бессмысленного танца смерти для плотского существования есть творческий

дух. Видишь ли, к этому духу в тебе я постоянно обращался, когда ты был

мальчиком. Этот дух у тебя не дух мыслителя, а дух художника. Но это дух, и

он укажет тебе дорогу из темного хаоса чувственного мира, из вечного качания

между наслаждением и отчаянием. Ах, друг, я счастлив услышать от тебя это

признание. Я ждал этого - с тех пор. как ты покинул своего учителя Нарцисса

и нашел мужество стать самим собой. Теперь мы опять станем друзьями.

За этот час Гольдмунду показалось, что жизнь его обрела смысл, что он

посмотрел на нее как бы сверху, увидев три важные ступени: зависимость от

Нарцисса и освобождение от нее - время свободы и странствий - и возвращение,

углубление в себя, начало зрелости и подведения итогов.

Видение исчезло. Но теперь он нашел подобающее отношение к Нарциссу,

отношение не зависимости, но свободы и равенства. Отныне он без униженности

перед его превосходящим духом мог бы быть его гостем, так как тот признал в

нем равного, творца. Показать ему себя, свой внутренний мир в художественных

произведениях - этому он радовался с возрастающей силой. Но иногда у него

возникали и сомнения.

- Нарцисс, - предупредил он, - я боюсь, ты не знаешь, кого, собственно,

везешь в свой монастырь. Я не монах и не хочу им стать. Я, правда, знаю три

великих обета и с бедностью охотно мирюсь, но я не люблю ни целомудрия, ни

послушания; эти добродетели кажутся мне недостойными мужчины. А от прежней

набожности у меня ничего не осталось, я вот уже сколько лет не

исповедовался, не молился, не причащался.

Нарцисс остался невозмутим.

- Ты, кажется, стал язычником. Но это не страшно. Своими

многочисленными грехами не следует гордиться. Ты вел обычную мирскую жизнь,

ты как блудный сын пас свиней, ты уже не знаешь, что такое закон и порядок.

Конечно, из тебя вышел бы очень плохой монах. Но ведь я приглашаю тебя

совсем не для того, чтобы ты вступил в орден; я приглашаю тебя, чтобы ты

просто был нашим гостем и устроил себе у нас мастерскую. И еще одно: не

забывай, что тогда, в наши юношеские годы, именно я разбудил тебя и побудил

уйти в мир. Хорошим или плохим стал ты, за это наряду с тобой несу

ответственность и я. Я хочу видеть, что же из тебя вышло; ты покажешь мне

это словами, жизнью, своими произведениями. Когда ты это сделаешь и если я

увижу, что наш монастырь не место для тебя, я первый же попрошу тебя

покинуть его.

На этот раз полон восхищения был Гольдмунд, услышав своего друга

говорящим так, выступившим как настоятель, со скрытой уверенностью и неким

налетом иронии по отношению к людям мира и мирской жизни, потому что только

теперь ему стало очевидно, что вышло из Нарцисса: мужчина. Правда, муж духа

и церкви, с нежными руками и лицом ученого, но мужчина, полный уверенности и

мужества, руководитель, тот, кто несет ответственность. Этот мужчина Нарцисс

уже не был больше юношей той поры и мягким проникновенным апостолом Иоанном,

и этого нового Нарцисса, этого мужественного рыцаря ему хотелось изобразить

своими руками. Много фигур ждало его: Mарцисс, настоятель Даниил, патер

Ансельм, мастер Никлаус, прекрасная Ревекка, красивая Агнес и еще немало

других, друзей и врагов, живых и мертвых. Нет, он не собирался становиться

ни членом ордена, ни набожным, ни ученым, он хотел творить; и то, что бывшая

колыбель его юности станет родиной его произведений, делало его счастливым.

Была прохладная поздняя осень, и однажды, когда утром голые деревья

стояли все в инее, они въехали в холмистую местность с пустыми красноватыми

болотами и странно знакомыми линиями длинных цепей холмов; вот и высокий

осинник, и русло ручья, и старый сарай, при виде которого у Гольдмунда

радостно заныло сердце; он узнал холмы, по которым прогуливался вер хом

когда-то с дочерью рыцаря Лидией, и поле, по которому однажды, изгнанный и

глубоко печальный, уходил странствовать сквозь редкий снег. На горизонте

поднимался ольшаник и мельница, и бург, со странной болью узнал он окно

кабинета, в котором тогда, в сказочное время юности, он слушал рассказы

рыцаря о паломничестве и должен был исправлять его латынь. Они проехали во

двор, здесь была намечена остановка. Гольдмунд попросил аббата не называть

здесь его имени и разрешить есть вместе с конюхом у прислуги. Так и было.

Старого рыцаря уже не было в живых, и Лидии тоже, но кое-кто из охотников и

прислуги оставались, а в доме жила и правила вместе с супругом очень

красивая, гордая и властная госпожа Юлия. Она все еще была дивно прекрасной,

очень красивой и немного злой; ни она, ни прислуга не узнали Гольдмунда.

После еды в вечерних сумерках он осторожно подошел к саду и посмотрел через

забор на уже зимние клумбы, вернулся к двери конюшни и взглянул на лошадей.

Они с конюхом спали на соломе; груз воспоминаний лежал у него на груди, и он

много раз просыпался. О, какой разбросанной и бесплодной казалась ему его

жизнь, богатая чудесными картинами, но разбитая на столько черепков, такая

незначительная, такая бедная любовью. Утром при отъезде он робко поднял

глаза к окнам в надежде увидеть еще раз Юлию. Так смотрел он недавно во

дворе епископского дворца, не покажется ли Агнес. Она не подошла, и Юлия не

показалась больше. Вот так всю жизнь, казалось ему: прощаешься, бежишь

прочь, тебя забывают, и вот стоишь с пустыми руками и стынущим сердцем. Весь

день это преследовало его, он не говорил ни слова, мрачно сидя в седле.

Нарцисс предоставил его самому себе.

Но вот они приблизились к цели, и через несколько дней она была

достигнута. Незадолго до того, как стали видны башни и крыши монастыря, они

проскакали по каменистому брошенному полю, где он, о, сколько леттому назад,

собирал как-то траву зверобоя для патера Ансельма, и цыганка Лизе сделала

его мужчиной. И вот они проехали в ворота Мариабронна и слезли с лошадей под

итальянским каштаном. Нежно коснулся Гольдмунд ствола и наклонился за одним

из лопнувших колючих плодов, которые лежали на земле, коричневые и увядшие.

ВОСЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА

Первые дни Гольдмунд жил в своем монастыре, в одной из келий для

гостей. Потом по его просьбе ему устроили жилье напротив кузницы в одной из

хозяйских построек, окружавших большой, как рыночная площадь, двор.

Прошлое захватило его с такой чарующей страстью, что он подчас сам

удивлялся этому. Никто его здесь не знал, кроме настоятеля, никто не знал,

кто он такой, братья, как и миряне, жили по твердому распорядку и были

заняты своим делом, оставив его в покое. Но его знали деревья во дворе, его

знали порталы и окна, мельница с водяным колесом, каменные плиты переходов,

увядшие розовые кусты в обходной галерее, гнезда аистов на амбаре и

трапезной. Из каждого уголка сладостно и трогательно неслось навстречу

благоухание его прошлого, первых юношеских лет, с любовью смотрел он на все

это опять, слушал все звуки, колокол ко всенощной и воскресный звон к мессе,

шум темного мельничного ручья в его узком замшелом ложе, звук сандалий по

каменным плитам, вечером звон ключей на связке, когда привратник шел

запирать ворота. Рядом с каменными водостоками, по которым сбегала дождевая

вода с крыши трапезной для мирян, все еще бурно росли те же невысокие травы,

герань и подорожник, а старая яблоня в саду у кузнеца все еще ровно держала

свои далеко раскинувшиеся ветви. Но сильнее, чем все остальное, волновал его

каждый раз звук маленького школьного колокольчика, когда на перемену сбегали

по лестницам и резвились во дворе ученики из монастырской школы. Как юны и

бездумны, как прелестны были эти ребячьи лица - неужели и он в самом деле

был когда-то так же юн, так же неотесан, так же по-детски прелестен?

Но, кроме хорошо знакомого монастыря, он узнал и почти незнакомое, уже

в первые дни это бросилось ему в глаза, становясь все важнее и лишь

постепенно увязываясь с хорошо знакомым. Правда, и здесь не прибавилось

ничего нового, все стояло на своем месте, как во время его ученичества и

сотни лет до того, но он смотрел на это не глазами ученика. Он видел и

чувствовал соразмерность зданий, сводов церкви, старую живопись, каменные и

деревянные скульптуры на алтарях и порталах, и хотя не было ничего, что не

стояло бы на своем месте уже тогда, он только теперь видел красоту этих

вещей и дух, создавший их. Он смотрел на каменную Богоматерь в верхней

часовне, мальчиком он тоже любил ее и срисовывал, но только теперь он увидел

ее прозревшими глазами, видел, что она - чудо, которое он никогда не сможет

превзойти самыми лучшими и удачными своими работами. И таких чудесных вещей

было множество, и каждая стояла не сама по себе, не случай но, но, происходя

от того же самого духа, стояла меж древних стен, колонн и сводов как в своей

естественной отчизне. Все, что здесь было построено, изваяно, нарисовано,

пережито, продумано и преподано за несколько столетий, было одного рода,

одного духа и подходило друг другу, как ветви одного дерева.

Среди этого мира, этого безмолвного мощного единства Гольдмунд

чувствовал себя совсем ничтожным и никогда прежде не сознавал себя

незначительнее, чем когда видел, как управляет этим огромным, однако

спокойно-дружелюбным упорядоченным миром настоятель Иоанн, его друг Нарцисс.

Пусть между ученым, тонкогубым аббатом Иоанном и простодушным скромным

настоятелем Даниилом была внешне огромная разница, но каждый из них служил

одному и тому же единству, тем же мыслям, тому же порядку, обретая через них

свое достоинство, приносил свою личность в жертву. Это делало их похожими

точно так же, как монастырское одеяние.

В монастыре Нарцисс казался Гольдмунду невероятно великим, хотя он не

относился к нему иначе, как к другу и хозяину. Скоро он едва решался

называть его на "ты" и Нарциссом.

- Послушай, настоятель Иоанн,- сказал он как-то ему,- постепенно мне

ведь все-таки придется привыкнуть к твоему новому имени. Должен тебе

сказать, мне очень нравится у вас. Иногда мне почти хочется исповедоваться

во всем и после покаяния просить принять меня в качестве брата-мирянина. Но

видишь ли, тогда нашей дружбе пришел бы конец: ты - настоятель, а я -

брат-мирянин. Жить же так возле тебя, на твои труды, и ничего не делать

самому - этого я дольше не выдержу. Я тоже очень хочу работать и показать

тебе на что я способен, чтобы ты увидел, стоило ли освобождать меня от

виселицы.

- Я очень рад этому,- ответил,Нарцисс, произнося свои слова точнее и

отточеннее, чем когда-либо. Ты можешь в любой момент устраивать себе

мастерскую, я тотчас же прикажу кузнецу и плотнику быть в твоем

распоряжении. Располагай материалом для работы, который есть здесь, что

нужно заказать, привезти, на это составь список. А теперь выслушай, что я

думаю о тебе и твоих намерениях! Дай мне немного времени, чтобы выразить

себя: я ученый и попытаюсь представить себе дело с точки зрения мыслителя,

другого языка у меня нет. Послушай меня еще раз, как терпеливо ты это делал

когда-то в прежние времена.

- Я попытаюсь. Говори.

- Вспомни, как я еще в наши школьные годы иногда говорил, что считаю

тебя художником. Тогда мне казалось, что из тебя вышел бы поэт; при чтении и

письме у тебя была определенная антипатия к понятиям и абстракциям, и ты

особенно любил в языке слова и звуки, которым свойственны чувственно-

поэтические качества, то есть слова, при помощи которых можно себе что-то

представить.

Гольдмунд перебил:

- Прости, но эти понятия и абстракции, которые ты предпочитаешь, разве

они не представления и образы? Или ты употребляешь и любишь для выражения

мысли действительно слова, за которыми ничего нельзя себе представить? Разве

можно вообще мыслить, не представляя себе что-нибудь при этом?

- Хорошо, что ты спрашиваешь! Но, разумеется, можно мыслить без

представлений! Мышление не имеет с представлениями ничего общего. Оно

осуществляется не в образах, а в понятиях и формулах. Именно там, где

кончаются образы, начинается философия. Это и было как раз то, о чем мы так

часто спорили в юности: для тебя мир состоял из образов, для меня - из

понятии. Я все время говорил тебе, что ты не годишься в мыслители, я и

говорил также, что это не является недостатком, потому что ты владеешь миром

образов. Будь внимателен, я поясню. Если бы ты вместо того, чтобы идти в

мир, стал мыслителем, то могло бы случиться непоправимое. Ты бы стал

мистиком. Мистики - это, коротко и несколько грубо говоря, те мыслители,

которые не смогли освободиться от представлений, то есть вообще не

мыслители. Они втайне художники: поэты без стихов, художники без кисти,

музыканты без звуков. Среди них есть в высшей степени одаренные и

благородные умы, но они все без исключения несчастные люди. Таким мог стать

и ты. Вместо этого ты, слава Богу, стал художником и овладел миром образов,

где ты можешь быть творцом и господином, вместо того чтобы оставаться

незадачливым мыслителем.

- Боюсь,- сказал Гольдмунд,- мне никогда не удастся постичь твой мир

мыслей, где думают без представлений.

- О, напротив, ты сразу все поймешь. Слушай: мыслитель пытается познать

и представить сущность мира путем логики. Он знает, что наш разум и его

инструмент, логика, несовершенны - точно так же, как знает умный художник,

что его кисгь или резец никогда не сможет ц совершенстве выразить сияющую

сущность ангела или святого, и все-таки оба пытаются, и мыслитель, и

художник, каждый по-своему. Они не могут и не смеют иначе. Ведь стремясь

осуществить себя с данными ему природными дарами, человек делает самое

великое и единственно осмысленное, что может. Поэтому я так часто говорил

тебе раньше: не пытайся подражать мыслителю или аскету, а будь собой,

стремись осуществить себя самого!

- Я тебя почти понял. Но что значит, собственно, осуществить себя?

- Это философское понятие, я не могу это выразить иначе. Для нас,

последователей Аристотеля и святого Фомы, наивысшим из всех понятий является

совершенное бытие. Совершенное бытие есть Бог. Все остальное, что есть, есть

лишь наполовину, отчасти, оно в становлении, смешанно, состоит из

возможностей. Но Бог не смешан. Он един, Он не имеет возможностей, являясь

целиком и полностью действительностью. Мы же преходящи, мы в становлении, мы

являемся возможностями, для нас нет совершенства, нет полного бытия. Но там,

где мы перешагиваем от потенции к делу, от возможности к осуществлению, мы

участвуем в истинном бытии, становимся на одну йоту ближе к совершенному и

божественному. Это значит: осуществлять себя. Ты должен знать этот процесс

по собственному опыту. Ведь ты художник и сделал несколько фигур. Если

какая-то фигура тебе действительно удалась, если ты освободил портрет

какого-то человека от случайного и выразил в чистой форме - тогда ты как

художник осуществил образ этого человека.

- Я понял.

- Меня ты видишь, друг Гольдмунд, в таком месте и на таком служении,

где моей природе легче всего осуществить себя. Я живу в общине и в традиции,

которые соответствуют мне и помогают. Монастырь не небо, и здесь сколько

угодно несовершенства, и все-таки благопристойная монастырская жизнь для

людей моего склада несравненно более способствует осуществлению, чем жизнь в

миру. Я не хочу говорить о морали, но даже чисто практически чистое

мышление, упражняться в котором и учить которому является моей задачей,

требует зашиты от мира. Так что здесь, в нашем монастыре, мне было гораздо

легче осуществить себя, чем пришлось тебе. То, что ты, несмотря на это,

нашел путь и стал художником, просто восхищает меня. Ведь тебе было намного

труднее.

Гольдмунд смущенно покраснел от похвалы и от радости. Чтобы отвести

внимание, он перебил друга:

- В основном, что ты сказал мне, я понял. Но одно все-таки не умещается

у меня в голове: то, что ты называешь чистым мышлением, то есть твое так

называемое мышление без образов и оперирование словами, за которыми ничего

нельзя представить.

- Ну на примере ты поймешь это. Подумай-ка о математике! Какие

представления содержат числа? Или знаки плюс и минус? Какие образы содержит

равенство? Ведь никаких! Когда ты решаешь арифметическую или алгебраическую

задачу, тебе не поможет никакое представление, а ты решаешь при помощи

выученных форм мышления формальную задачу.

- Так, Нарцисс. Если ты напишешь мне ряд чисел и знаков, то безо всяких

представлений я смогу решить задачу, руководствуясь плюсом и минусом,

квадратами, скобками и так далее. То есть я мог это когда-то, сегодня я уже

не в состоянии этого сделать. Но я не могу себе помыслить, чтобы решение

таких формальных задач могло иметь какое-то другое значение, кроме

ученических упражнений. Научиться считать - это, конечно, очень хорошо. Но,

по-моему, бессмысленное ребячество всю жизнь просидеть за такими задачками и

вечно исписывать бумагу рядами цифр.

- Ты ошибаешься, Гольдмунд. Ты предполагаешь, что этот прилежный

счетовод все время решает новые школьные задачи, которые задает ему учитель.

Но ведь он и сам может ставить перед собой задачи, они могут возникать в нем

как настоятельная необходимость. Нужно вычислить и измерить некоторое

действительное и некоторое мнимое пространство, прежде чем решаться думать о

проблеме пространства вообще.

- Ну да. Но проблема пространства как проблема чистого мышления кажется

мне тоже не тем предметом, которому человек должен отдавать свой труд и

тратить годы. Слово "пространство" для меня ничто и не стоит размышления,

пока я не представлю себе действительное пространство, что-нибудь вроде

звездного пространства; рассматривать и измерять его кажется мне, во всяком

случае, не пустой задачей.

Улыбнувшись, Нарцисс вставил:

- Ты, собственно, хочешь сказать, что ни во что не ставишь мышление, но

признаешь применение мышления в практическом и видимом мире. Я могу тебе

ответить: в случаях применения нашего мышления и в воле к нему у нас нет

недостатка. Мыслитель Нарцисс, к примеру, находил применение своему мышлению

как по отношению к своему другу Гольдмунду, так и к любому из своих монахов

сотни раз и делает это постоянно. Но как же он мог бы применить что-то, не

изучив и не узнав на опыте? И художник ведь постоянно тренирует свой глаз и

фантазию, и мы узнаем о его опытности, когда он даже в немногих

действительных произведениях проявит себя. Ты не можешь отбрасывать мышление

как таковое, одобряя его применение! Противоречие налицо. Итак, позволь мне

спокойно думать, и суди мое мышление по его воздействию, точно так же я буду

судить о твоем искусстве по твоим произведениям.

- Ты сейчас неспокоен и возбужден,- добавил Нарцисс, - потому что между

тобой и твоими произведениями еще есть препятствия. Устрани их, найди или

сделай себе мастерскую и приступай к делу! Многие вопросы решатся тогда сами

собой!

Гольдмунд и не желал ничего лучшего.

Он нашел помещение возле ворот во двор, которое пустовало и подходило

для мастерской. Он заказал плотнику стол для рисования и другие необходимые

вещи, которые точно нарисовал ему. Он составил список предметов, которые

постепенно должны были привезти ему из ближайших городов монастырские

возчики, длинный список. Он просмотрел у плотника и в лесу все запасы

срубленного дерева, отобрал некоторые куски для себя и приказал разложить на

траве позади мастерской для просушки, и сам сделал над ними навес. Много дел

было у него и в кузнице, сын кузнеца, молодой и мечтательный, был совершенно

очарован им и во всем держал его сторону. Он по полдня простаивал с ним у

кузнечного горна, у наковальни, у холодного чана и точильного камня, здесь

делались всякие кривые и прямые ножи для вырезания, резцы, сверла и скребки,

нужные ему для обработки дерева.

Сын кузнеца Эрих, юноша лет двадцати, стал другом Гольдмунда, он во

всем помогал и был полон горячего участия и любопытства. Гольдмунд обещал

научить его играть на лютне, чего тот страстно желал, да и вырезать он тоже

не прочь был попробовать. Если временами в монастыре и у Нарцисса Гольдмунд

чувствовал себя довольно бесполезным и угнетенным, то с Эрихом он отдыхал,

тот же робко любил его и почитал без меры. Часто он просил рассказать ему о

мастере Никлаусе и епископском городе, иногда Гольдмунд охотно делал это и

потом вдруг удивлялся, что вот он сидит здесь и, как старик, рассказывает о

путешествиях и делах минувших, когда жизнь его только теперь начинается

по-настоящему.

То, что за последнее время он сильно изменился и был гораздо старше

своих лет, никто не замечал, ведь никто не знал его раньше. Лишения

странничества и беспорядочной жизни уже давно изнурили его; а время чумы с

ее многочисленными ужасами и, наконец, заключение у графа и та страшная ночь

в подвале замка потрясли его до глубины души, и все это оставило свой след:

седину в белокурой бороде, тонкие морщины на лице, временами плохой сон и

иногда глубоко в сердце некую усталость, ослабление желаний и любопытства,

серое безразличие удовлетворенности и пресыщенности. Готовясь к своей

работе, в беседах с Эрихом, в хлопотах у кузнеца и плотника он отдыхал,

Дата добавления: 2015-06-25