Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

Дипломна робота 4 страница




доктринерская, антиевропейская, причем то и другое представлены у него в

высшей степени. Мы любим и почитаем в нем русскую душу, и мы критикуем,

даже ненавидим в нем новоявленное русское доктринерство, чрезмерную

односторонность, дикий фанатизм, суеверную страсть к догмам русского

человека, лишившегося корней и ставшего сознательным. Каждому из нас

довелось испытать чистый, глубокий трепет перед творениями Толстого,

благоговение перед его гением, но каждый из нас с изумлением и смятением, а

то и с неприязнью держал в руках также и догматические программные

сочинения Толстого.

 

 

НОВАЛИС

 

Этот поразительно богатый, гибкий, дерзновенный ум, этот подлинный провидец

и сердцевед, на целое столетие опередив свое время, как в пророческом сне

творил идеал немецкой культуры духа, а идеал синтеза научной мысли с

душевным переживанием он разработал и развил с такой мощью, с какой это

удалось разве одному только Гете. В нем к нам обращается голос той овеянной

легендами Германии самоуглубленной духовности, которую сегодня многие

отрицают, ибо уже не она господствует на поверхности немецкой жизни. Этот

человек, почти до конца преобразовавший себя в дух, в своем творчестве, в

своей чудной власти над словом, являет единственную в своем роде

чувственную красоту и полноту, некое созвучие духовного и телесного,

которое только и можно отыскать у нашего странного любимца смерти. С

благодарностью и восторгом следуем мы за окрыленным ходом его писаний и

растроганно думаем о его человеческом облике, о котором его первый биограф

написал прекрасные слова: "Как он сам сказал, ему свойственно было жить не

в сфере чувственности, но в области чувств ибо внешнее его чувство

руководилось внутренним. Так создал он для себя в зримом мире - иной,

незримый мир. Это была страна, куда звало его томление, и туда он

возвратился, рано достигнув цели своего бытия!"

 

1919.

 

Бывают особенные дети - тихие, с большими, одухотворенными глазами, взгляд

которых нелегко выдержать. Им пророчат недолгий век, на них смотрят, как на

благородных чужаков, со смесью почтения и жалости.

 

Таким ребенком был Новалис.

 

Толпа знает его лишь по имени и по двум или трем песням, включаемым в

сборники. В образованных кругах он также мало известен, о чем говорит уже

то обстоятельство, что лежащее перед нами новое издание его сочинений -

первое за полвека.

 

Глубоко симпатично, глубоко притягательно явление этого поэта, чьи песни и

чье имя продолжают звучать нежной музыкой в памяти немецкого народа, между

тем как известность и воздействие того, что было им создано за его короткую

жизнь, не выходит за пределы самого узкого литературного круга. Новалис

умер двадцати восьми лет от роду и унес с собой в могилу лучшие ростки

ранней немецкой романтики. В благоговейной памяти своих друзей он сохраняет

непреодолимое обаяние юношеской красоты, его продолжают любить, о нем

продолжают тосковать, его незавершенное творение овеяно тайной прелестью,

как это едва ли было дано другому поэту.

 

Он был самым гениальным среди основателей первой "романтической школы",

которую, к сожалению, слишком часто смешивают с ее поздними, вторичными

отголосками, перенося на нее вызванное ими недоверие, вместе с ними

предавая ее забвению. На самом деле история немецкой литературы знает

немного эпох, которые были столь же интересны, столь же притягательны, как

ранняя романтика. Судьбу этой эпохи легко изложить в немногих словах: это

краткая история кружка молодых поэтов, художественные возможности которых

оказались подавлены господствующей тенденцией эпохи - неимоверным перевесом

философии. Но наиболее трагический момент в судьбе этой школы определен

тем, что ее самая большая надежда, ее единственный представитель, который

был первоклассным поэтом, умер в юности. Этот юноша - Новалис.

 

Никогда, пожалуй, не имела Германия более интересной, более живой

литературной молодежи, чем в то время, когда Вильгельм Шлегель начинал свою

организаторскую деятельность, когда его гениальный, но не подвластный

собственной воле брат Фридрих жил в Берлине вместе с упорным, трудолюбивым

Шлейермахером, когда легко возбуждающийся, беспокойный Тик увлек за собой

нерешительного Ваккенродера и внушил ему поэтический порыв. Шлейермахер

носил свои "Речи", которым предстояло сделать эпоху, в своей честной,

восторженной душе, старший Шлегель шлифовал филигранную отделку своих

образцовых критических работ и начинал вместе с умной Каролиной свой

неоценимый перевод Шекспира, Фридрих Шлегель написал между тысячью

взаимоисключающих планов и восторгов свою пресловутую, для нас уже

неудобочитаемую "Люцинду", Гете обращал на чету братьев свое внимательное

око, Новалис после головокружительно быстрого развития протягивал тонкую

руку к высочайшим венцам, а рядом с Фихте так ново и значительно явился

глубокий душой Шеллинг. Если не считать Дильтея ("Жизнь Шлейермахера") и

Гайма ("Романтическая школа в Германии"), ни один историк литературы не

сумел понять богатство и своеобразное очарование этой эпохи. Из десятилетия

в десятилетие ярлык "романтика" приклеивали без разбора целой куче

писанины, чтобы с ней покончить.

 

И все же злоупотребление словом "романтика" и недостаточное знание

вышеназванных отличных работ Дильтея и Гайма об этой эпохе - не

единственная и даже не самая важная причина почти полного забвения, в

которое погрузилось созданное Новалисом. Новалиса трудно читать, труднее,

чем любого другого немецкого писателя новейшего времени. От него остались

почти одни фрагменты, в которых поэт только отыскивал дорогу к чистому

творчеству через умозрение. И все-таки чтение его сочинений для хорошего

читателя, безусловно, окупает себя. Они пробуждают чувство близящейся

художественной победы, той победы, в которой нуждались его время и его

школа и которая именно в нем более всего приблизилась к воплощению. Нас

охватывает мучительно острое чувство: еще один шаг, еще десять лет жизни, и

у нас было бы одним бессмертным поэтом больше. Но мы должны

довольствоваться фрагментами, при чтении которых перед нашими глазами снова

и снова возникает прекрасное, улыбающееся, мучительно милое лицо слишком

рано взятого от нас юноши. Необычным и прискорбным образом мы не

располагаем, строго говоря, ни одним вполне оконченным произведением этого

писателя. Таковое могло бы представлять собой совершенно исключительную

ценность. Тот же Тик, например, написал в своем раннем периоде несколько

очаровательных сказок, но одна-единственная строка Новалиса, в силу своей

фрагментарности менее нас удовлетворяющая, имеет в себе несравнимо больше

волшебства высшей поэзии. В отдельных образчиках его творчества, также и в

песнях, веет совершенно неописуемое дуновение нежности, самой души; у него

есть и такие слова, которые трогают нас, как ласка, и такие, от которых

хочется затаить дыхание, чтобы всецело предаться этой чистой, почти

неземной красоте. При этом его мысли хранят в себе тепло юношеской, до

крайности привлекательной личности. Представая таким свободным от

чувственности, таким отрешенным от мира, он не был, однако, ни аскетом, ни

визионером. И все же в его личности было нечто удивительное, необъяснимое,

каковы его жизнь и его конец, краткое описание которых сохранилось и

оставляет такое странное и растроганное состояние души.

 

В свои последние дни Новалис был хотя и болен, однако полон жизни, полон

интереса к жизни: он расхаживал, болтал, занимался работой, а в одно

прекрасное утро, при звуках фортепьянной музыки, он заслушивается,

присаживается, улыбается дремотной улыбкой и умирает. Не кажется ли, что

эта благородная, удивительно глубокая и живая душа перешла голубые горы

своей ностальгии без муки, без прощания, следуя за легкими звуками, в ритме

звучавшей музыки, чтобы обрести край неспетых песен? Загадка Новалиса как

человека - его тихая улыбка, его голубоглазая веселость, под покровом

которой его душа и тело были тайно снедаемы тяжелой мукой. Таким описывают

его друзья, и таким предстает он перед нашим внутренним взором со страниц

своих сочинений - стройный, благородный облик, отмеченный бросающимся в

глаза достоинством, без единой обыденной черты, но и без всякого пафоса.

Когда я думаю о нем, мне видится его дружелюбное, серьезное лицо, полное

внимания к звукам музыки его смертного часа, привлекающее к себе сердца

выражением сдержанной нежности, и на лице этом мне видится та улыбка,

просветленная мягкость которой составляет самое тайное очарование его

незавершенного творчества и его незавершенной жизни.

 

В сочинениях Новалиса, как они дошли до нас, все явственно распадается на

две части: философия и поэзия. Но я убежден, что мы несправедливы к поэту,

когда воспринимаем мистику и натурфилософию хотя бы "Учеников в Саисе" или

"Гимнов к ночи" как философию. Все это гораздо ценнее как настроение, как

поэзия, и некоторые афоризмы Новалиса заставляют полагать, что он в конце

жизни сознательно приблизился к своей цели. Рядом с его поэтическими

фрагментами Посмертно публикуемые наброски даже и знаменитых литературных

деятелей пугают своей скучной трезвостью или деланностью. В нем жила такая

богатая поэтическая душа, что его работа предстает исключительно как

введение в русло и формирование удивительного душевного переизбытка,

никогда не как сочинительство, как изобретение и выдумывание. Поистине

загадочной предстает контрастирующая с большой изысканностью в деталях

литературной работы совершенно нелитераторская полнота, чистота и детскость

его настоящих творений. Может быть, больше ни один немец не обладал такой

Цереливающейся через край поэтической душой; а этот единственный пал

жертвой всепожирающего духа своего времени. Ибо те годы - время подлинного

рождения нашей современной литературы. Прежде всего Тик - первый

производитель книжной продукции в современном смысле; таких подвижных,

деятельных, эластичных талантов не знало ни одно из предшествовавших

столетий Германии. С основанием "Атенея", с возникновением берлинских

салонов у нас впервые делаются ощутимы литература как вещь в себе и

писательство как профессия; с тех пор мы имеем своих романистов,

журналистов, мастеров болтовни, фельетонистов и вообще весь набор серьезных

и несерьезных литераторских типов. Нежный росток романтики первый стал

жертвой этого литературного бума; тонкие начинания Новалиса были

беззастенчиво употреблены для своих целей модными романтиками двадцатых и

тридцатых годов, из числа которых мы, разумеется, исключаем наиболее чистые

натуры, хотя бы Эйхендорфа.

 

Сегодня уже никто не прислушивается к этой отцветшей романтике, никто не

знает больше ожесточенной борьбы против романтики как элемента

реакционного. Когда наблюдаешь меланхолическое устремление наших

современников к перспективам "нового искусства", именно в новейших

литературных кругах видишь настроения и начинания, которые с поражающей

отчетливостью напоминают возбужденную поэтическую молодежь около 1800 года.

 

Итак, теперь у нас наконец-то снова есть издание Новалиса. Оно может

принести только благо, если наши "неоромантики" испытают свою силу и свою

поэтическую честность мерой этого забытого мертвеца. О, если бы среди нас

нашлись такие, которые сумели бы выдержать взгляд этих огромных детских

глаз, эту полноту души! О, если бы достаточно многие читатели позабыли всю

модную технику чтения, вообще все внешнее, и отважились погрузиться в эти

таинственные глубины! У них явилось бы чувство, одновременно сладкое и

мучительное, какое бывает у нас, когда мы слышим напев, звучавший нам в

детстве, или вдыхаем запах цветка, который был нами любим в родительском

саду, а потом забыт на долгие годы.

 

 

ДРУЗЬЯ, НЕ НАДО ЭТИХ ЗВУКОВ!

 

Народы вконец рассорились друг с другом, и каждый день неисчислимое

множество людей мучается и гибнет в жестоких сражениях. Так уж случилось,

что, читая тревожные сообщения с театра военных действий, я вспомнил давно

забытый эпизод детства. Мне только что исполнилось четырнадцать, знойным

летним днем я сидел в Штутгарте на знаменитом швабском земельном экзамене и

записывал тему сочинения: "Какие положительные и какие отрицательные

стороны человеческой натуры пробуждает и развивает война?" Моя работа на

эту тему не основывалась на каком-либо опыте и, естественно, не попала в

число лучших. То, что я, мальчишка, понимал тогда под войной, под ее

доблестями и тяготами, давно уже не совпадает с моими нынешними взглядами

на эти вещи. В связи с последними событиями и с упомянутым эпизодом детства

я много размышлял в эти дни о войне, и, раз уж теперь вошло в обычай, чтобы

мужи науки и люди искусства публично оглашали свое мнение на сей счет, я

решил отбросить, наконец, колебания и высказать то, что думаю. Я немец, и

все мои симпатии на стороне Германии, но то, о чем я собираюсь говорить,

касается не войны и политики, а позиции и задач нейтралов. Под нейтралами я

разумею не страны, придерживающиеся политического нейтралитета, а всех тех

ученых, учителей, художников, литераторов, что трудятся на пользу мира и

человечества.

 

В последнее время обращают на себя внимание прискорбные симптомы пагубного

смятения мысли. Мы слышим об отмене немецких патентов в России, о бойкоте

немецкой музыки во Франции, о таком же бойкоте творений духа "враждебных"

народов в Германии. Скоро в большинстве немецких газет нельзя будет

переводить, хвалить или критиковать произведения англичан, французов,

русских, японцев. Это не слухи, это факты, такое уже начинает входить в

практику.

 

Стало быть, отныне надо замалчивать прекрасную японскую сказку или

добротный французский роман, точно и любовно переведенный немцем еще до

начала войны. Прекрасный и добрый дар, от всей души предлагаемый нашему

народу, отвергается только потому, что несколько японских кораблей осаждают

Циндао. И если я захочу сегодня с похвалой отозваться о книге итальянца,

турка или румына, то сделать это можно лишь при условии, что до публикации

отзыва какой-нибудь дипломат или журналист не изменит политическую ситуацию

в этих странах!

 

С другой стороны, мы видим деятелей искусства и ученых мужей, выступающих с

протестами против воюющих держав. Как будто сейчас, когда пожар войны

охватил весь мир, печатное слово имеет хоть какую-нибудь цену. Как будто

художник или литератор, даже самый талантливый и знаменитый, хоть

что-нибудь понимает в военных делах.

 

Иные участвуют в великих событиях, перенося войну в свои кабинеты и сочиняя

за письменным столом кровожадные боевые гимны или статьи, пропитанные

злобой и раздувающие ненависть между народами. Вот это, наверно, самое

скверное.

 

Любой солдат на фронте, каждодневно рискующий жизнью, имеет полное право на

ожесточение, на вспышки гнева и ненависти. Любой активный политик тоже. Но

только не мы, люди иного склада, - поэты, художники, журналисты. Пристало

ли нам усугублять то, что и без того худо, к лицу ли нам умножать уродливое

и достойное сожаления?

 

Выиграет что-нибудь Германия, запретив у себя распространение английских и

французских книг? Станет ли мир хоть чуточку лучше, если французский

писатель начнет осыпать противника площадной бранью и разжигать в войсках

звериную ярость?

 

Все эти проявления ненависти - от нагло распространяемых слухов" до

подстрекательских статеек, от бойкота "враждебного" искусства до хулы и

поношений в адрес целых народов - основываются на скудоумии, на лености

мысли, которую легко простить солдату на фронте, но которая не к лицу

рассудительному рабочему или труженику на ниве искусства. Мой укор не

относится к тем, для кого мир и раньше не простирался дальше пограничных

столбов. Я веду здесь речь не о тех, у кого вызывает возмущение любое

доброе слово о французской живописи, кто впадает в ярость от каждого

иностранного выражения. Такие люди и впредь будут делать то, что делали до

сих пор. Но все остальные, те, кто до недавнего времени сознательно или

неосознанно помогали возводить наднациональное здание человеческой

культуры, а теперь вдруг возжаждали перенести войну в сферу духа, - вот они

творят непоправимое и вступают на ложный путь. Они до тех пор служили людям

и верили в существование наднациональной идеи человечества, пока этой идее

ничего не угрожало, пока думать и действовать так было удобно и привычно.

Теперь же, когда приверженность величайшей из идей требует работы,

сопряжена с опасностью, становится вопросом вопросов, они предают ее и

затягивают мелодию, которая по душе большинству.

 

Само собой, я ничего не имею против патриотических чувств и любви к своему

народу. В эту тяжкую годину меня не будет среди тех, кто отрекается от

своего отечества, и мне не придет в голову отговаривать солдата от

выполнения своего долга. Раз уж дело дошло до стрельбы, пусть стреляют. Но

не ради самой стрельбы, не ради уничтожения ненавистного врага, а чтобы как

можно скорее взяться за более возвышенную и достойную работу! Сегодня

каждый миг гибнет многое из того, над чем всю жизнь трудились лучшие из

художников, ученых, путешественников, переводчиков, журналистов. Тут уж

ничего не поделаешь. Но тот, кто хотя бы один-единственный светлый час

верил в идею человечества, в интернациональную науку, в красоту искусства,

не ограниченного национальными рамками, а теперь, испугавшись чудовищного

напора ненависти, отрекается от прежней веры, а заодно и от лучшего в себе,

тот поступает безрассудно и совершает ошибку. Я думаю, среди наших поэтов и

литераторов вряд ли найдется хотя бы один, чье собрание сочинений украсит

когда-нибудь то, что сказано и написано им сегодня под влиянием злобы дня.

И среди тех, кто заслуживает право называться писателем, вряд ли встретится

такой, кому патриотические песни Кернера были бы больше по душе, чем

стихотворения Гете, который столь странным образом держался в стороне от

освободительной войны своего народа.

 

Вот-вот, тут же воскликнут ура-патриоты, этот Гете был нам всегда

подозрителен, он никогда не был патриотом, он заразил немецкий дух тем

мягкотелым, холодным интернационализмом, которым мы уже давно болеем и

который изрядно ослабил наше германское самосознание.

 

В этом суть дела. Гете никогда не был плохим патриотом, хотя он и не

сочинял в 1813 году национальных гимнов.

 

Любовь к человечеству он ставил выше любви к Германии, а ведь он знал и

любил ее, как никто другой. Гете был гражданином и патриотом в

интернациональном мире мысли, внутренней свободы, интеллектуальной совести,

и в лучшие свои мгновения он воспарял на такую высоту, откуда судьбы

народов виделись ему не в их обособленности, а только в подчиненности

мировому целому.

 

Такую позицию можно в сердцах обозвать холодным интеллектуализмом, которому

нечего делать в годину испытаний, - и вce же это та самая духовная сфера, в

которой обретались лучшие поэты и мыслители Германии. Сегодня самое время

напомнить о духовности и призвать к чувству справедливости и меры, к

порядочности и человеколюбию, в этой духовности заключенных. Неужели

наступит время, когда немцу потребуется мужество, чтобы сказать, что

хорошая английская книга лучше плохой немецкой? Неужели дух воюющих сторон,

которые сохраняют жизнь взятым в плен врагам, посрамит дух наших

мыслителей, неспособных признать и оценить противника даже тогда, когда тот

проповедует миролюбие и творит добро? Что принесет нам послевоенное время,

которого мы уже теперь слегка побаиваемся, время, когда путешествия и

духовный обмен между народами окажутся в полном запустении? И кому, как не

нам, предстоит работать над тем, чтобы все снова стало по-иному, чтобы люди

снова научились понимать и ценить друг друга, учиться друг у друга, кому,

как не нам, сидящим за письменными столами, в то время как наши братья

сражаются нa фронте? Честь и слава тому, кто проливает кровь и рискует

жизнью на полях сражений под взрывами гранат! Но перед теми, кто желает

добра своей отчизне и не утратил веры в грядущее, стоит иная задача:

сохранять мир, наводить мосты между народами, искать пути взаимопонимания,

а не потрясать оружием (пером!) и не разрушать до основания фундамент

будущего обновления Европы.

 

В заключение несколько слов для тех, кто страдает от войны и впадает в

отчаяние, кому кажется, что она уничтожает остатки культуры и человечности.

Войны были всегда, с тех пор как человечество помнит себя, и никогда не

было оснований считать, что с ними наконец покончено. Если мы и думали

иначе, то исключительно потому, что привыкли к долгому миру. Войны будут до

тех пор, пока большинство людей не научится жить в гетевском царстве духа.

И все же устранение войны остается нашей благородной целью и важнейшей

задачей западной христианской цивилизации. Исследователь, ищущий средство

против заразной болезни, не откажется от своей работы только потому, что

его застала врасплох новая эпидемия. Мы тем более не откажемся от нашего

идеала и не перестанем бороться за "мир на земле" и за дружбу всех людей

доброй воли. Человеческая культура возникает из облагораживания и

одухотворения животных инстинктов, из чувства стыда, из фантазии и

стремления к знанию. Жизнь стоит того, чтобы ее прожить, - в этом высший

смысл и утешение всякого искусства, несмотря на то что никому из

воспевавших ее не удалось избежать смерти. Пусть эта злополучная война

заставит нас глубже, чем когда бы то ни было, почувствовать, что любовь

выше ненависти, понимание выше озлобленности, мир благороднее войны. А

иначе какая же еще от нее польза?

 

Герман Гессе

 

 

Книжный человек

 

 

Жил-был человек, который от пугавших его жизненных бурь еще в ранней юности

нашел убежище в книгах. Комнаты его дома были завалены книгами, и кроме книг,

он ни с кем не общался. Ему, одержимому страстью к истинному и прекрасному,

показалось куда как правильней общаться с благороднейшими умами человечества,

чем отдавать себя на произвол случайностей и случайных людей, с которыми жизнь

так или иначе сталкивает человека.

 

 

Все его книги были написаны старинными авторами, поэтами и мудрецами греков и

римлян, чьи языки он любил и чей мир казался ему столь умным и гармоничным,

что порою он с трудом понимал, почему человечество давным-давно покинуло

возвышенные пути, променяв их на многочисленные заблуждения. Ведь древние

достигли вершин во всех областях знания и сочинительства; последующие

поколения мало что дали нового - за исключением, пожалуй, Гете, - и если

кое-какого прогресса человечество все же добилось, то лишь в сферах, не

волновавших этого книжного человека, казавшихся ему вредными и излишними, -

в производстве машин и орудий войны, например, а также в превращении живого

в мертвое, природы - в цифры и деньги.

 

 

Читатель вел размеренную безмятежную жизнь. Он прогуливался по своему

крохотному саду со стихами Феокрита на устах, собирал изречения древних,

следовал им, в особенности - Платону, по прекрасной стезе созерцания.

Порою он ощущал, что жизнь его ограничена и бедновата, но от древних ему

было известно, что счастье человека не в изобилии разнообразия и что умный

обретает блаженство верностью и самоограничением.

 

 

И вот эта безмятежная жизнь прервалась: в поездке за книгами в библиотеку

соседнего государства Читатель провел один вечер в театре. Давали драму

Шекспира; он хорошо ее знал еще со школьной скамьи, но знал так, как вообще

знают что-либо в школе. Сидя в большом, погружающемся во мрак помещении, он

чувствовал некоторую подавленность и раздражение, ибо не любил больших

скоплений людей, но вскоре ощутил в себе отклик на духовный призыв этой драмы,

увлекся. Он сознавал, что инсценировка и актерское исполнение посредственны;

не будучи вообще театралом, через все препоны различал он, однако, какой-то

свет, ощущал какую-то силу и могучие чары, каких по сию пору не ведал. Когда

занавес упал, он выбежал из театра опьяненный. Продолжил поездку и привез из

нее домой все произведения этого английского поэта.

 

 

Мир Читателя впервые получил пробоину, и через нее в античный покой хлынули

воздух и свет. А может, все это уже имелось внутри самого Читателя и теперь

пробудилось и тревожно било крылами? Как это было странно и ново! Сочинитель,

давно к тому же усопший, казалось не исповедывал никаких идеалов, а если

и исповедывал, то совершенно иные, чем античные греки; Шекспиру человечество,

видимо, представлялось не храмом уединенного созерцателя, а будущим морем,

по которому носит захлебывающихся и барахтающихся людей, блаженных собственной

несвободой, опьяненных собственным роком! Эти люди двигались как созвездия,

каждый - по предначертанному пути, каждый, влекомый ничем не облегченной

собственной тяжестью, в неизменно поступательном устремлении даже тогда,

когда путь приводит к низвержению в пропасть смерти.

 

 

Когда же Читатель,словно после феерической вакханалии, вновь наконец, очнулся и,

вспомнив прежнюю жизнь, вернулся к привычным книгам, он почувствовал,

что у греков и римлян теперь уже вкус иной - пресноватый, поднадоевший,

какой-то чужой. Тогда попробовал он читать современные книги. Но они ему не

понравились; в них, как ему показалось, все сводилось к вещам незначительным,

мелким, и само повествование велось словно бы не всерьез.

 

 

И Читателя больше не покидало чувство голода по новым, великим очарованиям и

потрясениям. Кто ищет, тот находит. И следущее, что он нашел, была книга

норвежского писателя по имени Гамсун. Странная книга странного писателя.

Казалось, что Гамсун постоянно - а он был еще жив - в одиночку скитается по

свету, видя бурное существование без руля и ветрил, без Бога в душе,

полубаловень, полустрадалец, в вечных поисках чувства, которое он порою словно

бы обретает лишь на мгновение как гармонию сердца с окружающим миром.

 

 

Однажды под вечер, начитавшись до ломоты и рези в глазах - он был уже немолодым

человеком, - Читатель погрузился в раздумья. Над одним из высоченных книжных

стеллажей красовался давно туда водруженный золотыми буквами греческий девиз,

который гласил: "Познай самого себя". Теперь он приковал внимание Читателя.

Ибо Читатель себя не знал, давно уже ничего не знал о себе. По едва заметным

следам воспоминаний он мысленно вернулся в прошлое и старательно начал

отыскивать в нем то время, когда его восхитила лира Горация и осчастливили

гимны Пиндара. Читая античных авторов он узнал в себе то, что называется

человечеством; вместе с писателями он был и героем, и властителем, и мудрецом,

он издавал и упразднял законы; он, человек, вышедший из неразличимости

первозданной природы навстречу лучистому свету, был носителем высшего

достоинства. Теперь же все это сокрушилось, рассеялось, словно никогда не




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-06-25; Просмотров: 285; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.203 сек.