Дипломна робота 9 страница

Между тем первоверховный старейшина, между тем Лео в

золотом своем убранстве начал говорить своим красивым, мягким

голосом, слова его струились с высоты, как осчастливливающая

милость, сопревали душу, как сияние солнца.

-- Самообвинитель,-- произнес он со своего престола,--

имел случай освободиться от некоторых своих заблуждений. Против

него говорит многое. Положим, можно признать понятным и весьма

извинительным, что он нарушил свою верность Братству, что он

приписал ему свою же собственную вину, собственное свое

неразумие, что он усомнился в самом его существовании, что

странное честолюбие внушило ему мысль стать историографом

Братства. Все это весит не так уж тяжело. Если самообвинитель

позволит мне так выразиться, это всего лишь обычные глупости

послушника. Вопрос будет исчерпан тем, что мы улыбнемся над

ними.

Я глубоко вздохнул, и все ряды досточтимого собрания

облетела легкая, тихая улыбка. То, что самые тяжкие мои грехи,

даже безумное предположение, что Братства более не существует и

один я сохраняю верность, были, по суждению первоверховного,

всего лишь "глупостями", ребяческим вздором, снимало с моей

души несказанное бремя и одновременно очень строго указывало

мне мое место.

-- Однако,-- продолжал Лео, и тут его мягкий голос стал

печальнее и серьезнее,--однако обвиняемый изобличен и в иных,

куда более серьезных прегрешениях, н хуже всего то, что в них

он не обвиняет себя, более того, по всей видимости, даже не

думает о них. Да, он глубоко раскаивается в том, что

несправедливо мыслил о Братстве, он не может себе простить, что

не увидел в слуге Лео первоверховного владыку Льва, он даже

недалек от того, чтобы усмотреть, сколь велика его собственная

неверность Братству. Но если эти мысленные грехи, эти

ребячества он принимал чересчур всерьез и только сейчас с

великим облегчением убедился, что с вопросом о них может быть

покончено улыбкой, он упорно забывает о действительных своих

винах, число коим легион и каждая из которых по отдельности

настолько тяжела, что заслуживает строгой кары.

Сердце в моей груди испуганно затрепетало. Лео заговорил,

обращаясь ко мне:

-- Обвиняемый Г., в свое время вам еще будут указаны ваши

проступки, а равно и способ избегать их впредь. Единственно для

того, чтобы стало понятно, как мало уяснили вы себе свое

положение, я спрошу вас: помните ли вы, как вы шли по городу со

слугою по имени Лео, отряженным к вам в качестве вестника,

чтобы проводить вас в Высочайшее Присутствие? Отлично, вы

помните это. А помните ли вы, как мы проходили мимо ратуши,

мимо церкви святого Павла, мимо собора и этот слуга Лео зашел в

собор, чтобы преклонить колена и вознести свое сердце; вы же не

только уклонились от обязанности войти вместе с ним и разделить

его молитвы, нарушая тем самым четвертый параграф вашего обета,

но предавались за дверями беспокойной скуке, дожидаясь конца

досадной церемонии, которая представлялась вам совершенно

излишней -- не более чем неприятным испытанием для вашего

эгоистического нетерпения. Так-так, вы все помните. Уже одним

вашим поведением у врат собора вы попрали наиважнейшие принципы

и обычаи Братства -- вы пренебрегли религией, вы посмотрели

свысока на собрата, вы раздраженно отвергли повод и призыв к

самоуглублению и сосредоточенности. Такому греху не было бы

прощения, если бы в вашу пользу не говорили особые смягчающие

обстоятельства.

Теперь он попал в самую точку. Теперь было названо по

имени самое главное--уже не частности, не простые ребячества.

Возразить было нечего. Удар был нанесен в сердце.

-- Мы не желаем,-- продолжал первоверховный,-- исчислять

все проступки обвиняемого, он не должен быть судим по букве

закона, и нам ясно, что увещания нашего достаточно, дабы

пробудить совесть обвиняемого и сделать из него кающегося

самообвинителя. При всем том, самообвинитель Г., я вынужден

посоветовать вам представить на суд вашей совести еще несколько

ваших поступков. Надо ли мне напоминать вам о том вечере, когда

вы разыскали слугу Лео и упорно желали, чтобы он узнал в вас

собрата, хотя это было решительно невозможно, ибо вы же сами

стерли в себе черты принадлежности к Братству? Надо ли мне

напоминать, что вы сами же рассказали слуге Лео? О продаже

вашей скрипки? О вашей безнадежной, бестолковой, унылой жизни,

жизни самоубийцы, которую вы вели уже много лет? И еще об

одном, собрат Г., я не вправе умолчать. Вполне возможно, что в

тот вечер слуга Лео помыслил о вас несправедливо. Допустим, так

оно и было. Слуга Лео был, может статься, отчасти не в меру

строг, не в меру рассудителен, может статься, ему недоставало

юмора и снисхождения к вам и вашему состоянию. Но существуют

инстанции более высокие, судьи более непогрешимые, чем слуга

Лео. Каково суждение твари божьей о вас, обвиняемый? Помните ли

вы пса по имени Неккер? Помните ли вы, как он отверг и осудил

вас? Он неподкупен, он не заинтересованная сторона, он не член

Братства.

Наступила пауза. Ах да, этот волкодав Неккер! Еще бы,

он-то меня отверг и осудил. Я согласился. Приговор надо мной

был давно изречен, уже волкодавом, уже мною самим.

-- Самообвинитель Г.!-- сызнова заговорил Лео, и теперь

голос его звучал из золотого блеска его облачения и балдахина

так холодно и ясно, так пронзительно, как голос Командора,

когда тот в последнем акте является перед дверьми Дон Жуана.--

Самообвннитель Г., вы меня выслушали, вы ответили согласием.

Вы, как нам представляется, уже сами вынесли себе приговор. --

Да,-- ответил я тихо,-- да.

-- Мы полагаем, что приговор, который вы себе вынесли, вас

осуждает? -- Да,-- прошептал я.

Теперь Лео встал со своего престола и мягким движением

распростер руки.

-- Я обращаюсь к вам, старейшины. Вы все слышали. Вы

знаете, что сталось с нашим братом Г. Такая судьба вам не

чужда, не один из вас испытал ее на себе. Обвиняемый до сего

часа не знал или не имел сил по-настоящему поверить, что ему

попущено было отпасть и сбиться с пути ради испытания. Он долго

упорствовал. Он годами соглашался ничего не знать о Братстве,

оставаться в одиночестве и видеть разрушение всего, во что он

верил. Но под конец он уже не мог прятаться от нас и совершать

над собой насилие, его боль сделалась слишком велика, а вы

знаете, что, когда боль достаточно велика, дело идет на лад.

Брат Г. доведен своим искусом до ступени отчаяния, того

отчаяния, которое есть исход любой серьезной попытки постичь и

оправдать человеческое бытие. Отчаяние -- исход любой серьезной

попытки вытерпеть жизнь и выполнить предъявляемые ею

требования, полагаясь на добродетель, на справедливость, на

разум. По одну сторону этого отчаяния живут дети, по другую --

пробужденные. Обвиняемый Г.-- уже не ребенок, но еще не до

конца пробужденный. Он еще пребывает в глубине отчаяния. Ему

предстоит совершить переход через отчаяние и таким образом

пройти свое второе послушничество. Мы сызнова приглашаем его в

лоно Братства, постичь смысл которого он более не притязает. Мы

возвращаем ему его потерянное кольцо, которое сберег для него

слуга Лео.

Тем временем глашатай поднес кольцо, поцеловал меня в щеку

и надел кольцо мне на палец. Едва я увидел кольцо, едва ощутил

его металлический холодок на моем пальце, как мне припомнились

в бесконечном множестве мои непостижимые упущения. Мне

припомнилось прежде всего, что по кольцу на равном расстоянии

друг от друга вставлены четыре камня и что устав Братства и

обет каждого его члена повелевают хотя бы единожды в день

медленно поворачивать кольцо на пальце и при взгляде на каждый

из четырех камней сосредоточивать свою мысль на одном из

четырех кардинальных предписаний обета. Я не только потерял

кольцо, даже не удосужившись заметить пропажи,-- я за все эти

страшные годы ни разу не повторял себе самому четырех

предписаний и не вспоминал о них. Немедля я попытался мысленно

произнести их про себя. Я чувствовал их, они еще были во мне,

они принадлежали мне так, как принадлежит человеку имя, которое

он вспомнит в ближайшее мгновение, но которое он сразу никак не

отыщет в своей памяти. Ах, молчание внутри меня длилось, я не

мог повторить правил, я позабыл их текст. Подумать только, я их

забыл, я столько лет не повторял их наизусть, столько лет не

соблюдал их, не следовал им -- и мог воображать, будто сохраняю

верность Братству!

Мягким движением глашатай похлопал меня по руке, заметив

мое смущение, мой глубокий стыд. И вот я уже слышал, как

первоверховный заговорил снова.

-- Обвиняемый и самообвинитель Г., вы оправданы. Но вам

следует еще знать, что брат, оправданный в процессе такого

рода, обязан вступить в число старейшин и занять место в их

кругу, предварительно доказав свою веру и свое послушание в

некоем трудном деле. Выбор этого дела предоставлен ему самому.

Итак, брат Г., отвечай мне: готов ли ты в доказательство твоей

веры усмирить свирепого пса? Я в испуге отпрянул.

-- Нет, на это я неспособен,-- вскричал я тоном

самозащиты.

-- Готов ли ты и согласен ли ты по нашему приказу

незамедлительно предать огню весь архив Братства, как глашатай

на твоих глазах предаст огню малую его часть?

Глашатай выступил вперед, протянул руки к строго

расставленным ящикам с карточками, выхватил полные пригоршни,

многие сотни карточек, и сжег их, к моему ужасу, над жаровней.

-- Нет,-- отказался я,-- это тоже не в моих силах. --

Cave, frater,-- громко воззвал ко мне первоверховный,--

предостерегаем тебя, неистовый брат! Я начал с самых легких

задач, для которых достаточно самой малой веры. Каждая

последующая задача будет все труднее и труднее. Отвечай: готов

ли ты и согласен ли ты вопросить суждение нашего архива о тебе

самом?

Я похолодел, дыхание мое пресеклось. Но мне стало ясно:

вопросы будут следовать один за другим, и каждый последующий

будет труднее, любая попытка уклониться поведет только к

худшему. Я тяжело вздохнул и ответил согласием.

Глашатай повел меня к столам, на которых стояли сотни

каталожных ящиков с карточками, я начал искать и нашел букву

"Г", нашел свою фамилию, но сначала это была фамилия моего

предшественника Эобана, который за четыре столетия до меня тоже

был членом Братства; затем шла уже собственно моя фамилия,

сопровождавшаяся отсылкой:

Chattorum r. gest. XC. civ. Calv. infid. 49 6

Карточка задрожала в моей руке. Между тем старейшины один

за другим поднимались со своих мест, подходили ко мне,

протягивали мне руку, после чего каждый удалялся прочь; вот и

престол в вышине тоже опустел, самым последним сошел со своего

трона первоверховный, протянул мне руку, посмотрел мне в глаза,

улыбнулся своей смиренной улыбкой епископа и слуги, вслед за

другими вышел из залы. Я остался один наедине с карточкой в

левой руке, наедине с безднами архива передо мною.

Мне не удалось сейчас же принудить себя сделать требуемый

шаг и навести справки о самом себе. Оттягивая время, стоял я в

опустевшей зале и видел уходящие вдаль ящики, шкафы, ниши и

кабинеты--средоточие всего знания, которое стоило бы искать на

земле. Как из страха перед моей собственной карточкой, так и

под действием вспыхнувшей во мне жгучей любознательности я

позволил себе немного повременить со своим собственным делом и

для начала разузнать кое-что важное для меня в моей истории

паломничества в страну Востока. Правда, я давно уже знал в

глубине моего сердца, что эта моя история подпала приговору и

предана погребению, что мне никогда не дописать ее до конца. Но

любопытным я пока оставался.

Из одного ящика косо торчала карточка, которую

недостаточно аккуратно вставили. Я подошел к ящику, вытащил ее

и прочел стоявшие на ней слова:

МОРБИО ИНФЕРИОРЕ.

Никакая другая формула не могла бы короче и точнее

обозначить самое существо предмета, волновавшего мое

любопытство. Сердце мое слегка заколотилось, я начал искать

указанный на карточке раздел архива. Это была полка, на которой

лежало довольно много документов. Поверх всего находилась копия

описания ущелья Морбио из одной старой итальянской книги. Затем

шел инкварто с рассказами о роли этого места в истории

Братства. Все рассказы относились к паломничеству в страну

Востока, и притом специально к той группе паломников, в которую

входил и я. Наша группа, как гласили документы, дошла в своем

пути до Морбио, но там была подвергнута искусу, которого не

сумела выдержать и который состоял в исчезновении Лео. Хотя нас

должен был вести устав Братства и хотя на случай, если бы

группа паломников осталась без провожатого, существовали

специальные предписания, с особой настоятельностью повторенные

нам перед нашим выступлением в путь,-- стоило нам обнаружить,

что Лео нас покинул, и вся наша группа потеряла голову и

утратила веру, предалась сомнениям и бесполезным дебатам и

кончила тем, что в противность самому духу Братства распалась

на партии и все разошлись по своим углам. Такое объяснение

злосчастных событий в Морбио уже не могло особенно удивить

меня. Напротив, я был до крайности озадачен тем, что мне

пришлось прочитать далее об обстоятельствах раскола нашей

группы. Оказалось, что не менее трех участников паломничества

предприняли попытку представить историю нашего странствия и

описать наши переживания в Морбио. Один из этих трех был я сам,

аккуратный беловой список моей рукописи лежал на той же полке.

Оба других отчета я прочитал со странным чувством. И тот, и

другой автор излагал события памятного дня, по существу, не на

много иначе, чем это сделал я, и все же -- как неожиданно

звучало это для меня! У одного из них я прочел: "Исчезновение

слуги Лео послужило причиной того, что внезапно и безжалостно

мы были ввергнуты в бездны разобщения и помрачения умов,

разрушившего наше единство, которое доселе казалось таким

незыблемым. Притом некоторые из нас знали или хотя бы

догадывались, что Лео не свалился в пропасть и не дезертировал

из наших рядов, но отозван тайным приказом высших авторитетов

Братства. Но до чего худо вели мы себя перед лицом этого

искуса, никто из нас, как я полагаю, не сможет и помыслить без

чувств глубочайшего раскаяния и стыда. Едва Лео нас покинул,

как вере и единомыслию в нашем кругу пришел конец; словно

красная кровь жизни покидала нас, вытекая из невидимой раны.

Начались разноречия, а затем и открытые пререкания вокруг самых

бесполезных и смешных вопросов. Примера ради упомяну, что наш

всеми любимый и заслуженный капельмейстер, скрипач по имени Г.

Г., ни с того ни с сего принялся утверждать, будто

дезертировавший Лео прихватил в своем рюкзаке наряду с другими

ценными предметами еще древнюю, священную хартию

Братства--протограф, начертанный рукой самого мастера! Правда,

если понять абсурдное утверждение Г. символически, оно

неожиданно обретает смысл: и вправду все выглядит так, как если

бы с уходом Лео от нашего маленького воинства отлетела

благодать, почившая на Братстве в целом, как если бы связь с

этим целым оказалась утраченной. Печальный пример тому являл

только что упомянутый музыкант Г. Г. Вплоть до рокового часа

Морбио Инфериоре один из самых твердых в вере и верности членов

Братства, притом любимый всеми за свое искусство, несмотря на

некоторые недостатки характера, выделявшийся среди братьев

полнотой искрившейся в нем жизни, он впал теперь в ложное

умствование, в болезненную, маниакальную недоверчивость, стал

более чем небрежно относиться к своим обязанностям, начал

делаться капризным, нервическим, придирчивым. Когда в один

прекрасный день он отстал во время перехода и больше не

показывался, никому и в голову не пришло сделать из-за него

остановку и начинать розыски, дезертирство было слишком

очевидно.

К сожалению, так поступил не он один, и под конец от

нашего маленького отряда не осталось ничего..." У другого

историографа я нашел такое место: "Как смерть Цезаря

знаменовала закат старого Рима, а предательство Вильсона --

гибель демократической концепции человечества, так злополучный

день в Морбио Инфериоре знаменовал крушение нашего Братства.

и ответственности, в крушении этом были виновны двое по

видимости безобидных братьев: музыкант Г. Г. и Лео, один из

слуг. Оба они, прежде всеми любимые и верные приверженцы

Братства, не понимавшие, впрочем, всемирно-исторической

важности последнего,-- оба они в один прекрасный день бесследно

исчезли, не забыв прихватить с собою кое-какие ценные предметы

и важные документы из достояния нашего ордена, из чего возможно

заключить, что несчастные были подкуплены могущественными

недругами Братства..."

Если память этого историографа была до такой степени

омрачена и наводнена ложными представлениями, хотя он, судя по

всему, писал свой отчет с самой чистой совестью и без малейших

сомнений в своей правдивости,-- какую цену могли иметь мои

собственные записи? Когда бы сыскалось еще десять отчетов

других авторов о Морбио, о Лео и обо мне, все они, надо

полагать, так же противоречили бы друг другу и друг друга

оспаривали. Нет, во всех наших историографических потугах не

было толку, не стоило эти труды продолжать, не стоило их

читать, их можно было преспокойно оставить на своем месте

покрываться архивной пылью.

Я ощутил форменный ужас перед всем, что мне, может быть,

еще предстояло испытать в этот час. До чего каждый, решительно

каждый предмет отдалялся, изменялся, искажался в этих зеркалах,

до чего насмешливо и недостижимо скрывала истина свое лицо за

всеми этими утверждениями, опровержениями, легендами! Где была

правда, чему еще можно было верить? И что останется, когда я

наконец узнаю приговор этого архива о себе самом, о моей

личности и моей истории?

Я должен был приготовиться ко всему. И внезапно мне стало

невтерпеж выносить далее неопределенность и боязливое ожидание,

я поспешил к отделу "Chattorum res gestae", разыскал номер

своего собственного подраздела и стоял перед полкой,

надписанной моим именем. Это была, собственно, ниша, и, когда я

откинул скрывавшую ее тонкую завесу, обнаружилось, что в ней не

было никаких письменных материалов. В ней не было ничего, кроме

фигурки -- судя по виду, старой и сильно пострадавшей от

времени статуэтки из дерева или воска, со стершимися красками;

она показалась мне каким-то экзотическим, варварским идолом, с

первого взляда я не сумел понять в ней ровно ничего. Фигурка,

собственно, состояла из двух фигурок, у которых была общая

спина. Некоторое время я вглядывался в нее, чувствуя

разочарование и озадаченность. Тут мне попала на глаза свеча,

укрепленная подле ниши в металлическом подсвечнике. Огниво

лежало тут же, я зажег свечу, и теперь странная двойная фигурка

предстала перед моими глазами в ясном освещении.

Лишь нескоро открылся мне ее смысл. Лишь мало-помалу начал

я понимать, сначала смутно, затем все отчетливее, что же она

изображала. Она изображала знакомый образ, это был я сам, и мой

образ являл неприятные приметы немощи, ущербности, черты его

были размыты, во всем его выражении проступало нечто

безвольное, расслабленное, тронутое смертью или стремящееся к

смерти, он смахивал на скульптурную аллегорию Бренности, Тления

или еще чего-нибудь в том же роде. Напротив, другая фигура,

сросшаяся воедино с моей, обнаруживала во всех красках и формах

цветущую силу, и едва я начал догадываться, кого же она мне

напоминает--а именно слугу Лео, первоверхового старейшину

Льва,--как мне бросилась в глаза вторая свеча на стене, и я

поспешил зажечь ее тоже. Теперь я видел двойную фигуру,

представлявшую намек на меня и Лео, не только отчетливее, с

более явными чертами сходства, но я видел и нечто другое:

поверхность обеих фигур была прозрачна, через нее можно было

заглянуть вовнутрь, как через стекло бутылки или вазы. И в

глубине фигур я приметил какое-то движение, медленное,

бесконечно медленное движение, как может шевелиться задремавшая

змея. Там совершалось очень тихое, мягкое, но неудержимое

таяние или струение, и притом струение это было направлено из

недр моего подобия к подобию Лео, и я понял, что мой образ

будет все больше и больше отдавать себя Лео, перетекать в него,

питать и усиливать его. Со временем, надо думать, вся

субстанция без остатка перейдет из одного образа в другой, и

останется только один образ--Лео. Ему должно возрастать, мне

должно умаляться.

Пока я стоял, смотрел и пытался понять то, что вижу, мне

пришел на ум кроткий разговор, который был у меня с Лео во

время оно, в праздничные дни Бремгартена. Мы говорили о том,

как часто образы, созданные поэтами, сильнее и реальнее, чем

образы самих поэтов.

Свечи догорели и погасли, на меня навалилась невообразимая

усталость и сонливость, и я ушел на поиски места, где я мог бы

прилечь и вволю выспаться.

1926 г.

Примечания:

в порядке появления в книге

Гюон - персонаж старофранцузского рыцарского эпоса

Роланд - герой поэмы Л.Ариосто "Неистовый Роланд"

Кайзерлинг, Герман (1880 - 1946) - немецкий писатель и

философ

Оссендовский, Антон (1846 - 1945) - польский писатель

Фамагуста - город на Кипре

Альберт Великий (1193 или 1206 - 1280) - средневековый

ученый и философ-схоласт, в фантастических преданиях - маг

Дзипангу - название Японии у Марко Поло (1254 - 1324)

Рюдигер - персонаж "Песни о Нибелунгах"

Дао, Кундалини - понятия восточной мистики

Аграмант - персонаж поэмы Л.Ариосто "Неистовый Роланд"

Фруктовый Человечек, Смоловик, Утешитель - персонаж

новеллы Э.Мерике (1804 - 1875) "Штутгартский Фруктовый

Человечек"; там-же рассказана легенда о швабском озере Блаутопф

"Хранители короны" - роман А. Фон Арнима (1781 - 1831).

Его герои мечтают о восстановлении династии Гогенштауфенов.

Лаушер - псевдоним Гессе

Клингзор - герой новеллы Гессе "Последнее лето Клингзора"

Клее, Пауль (1879 - 1940) - швейцарский художник

Юп, Коллофино, Людовик Жестокий - прозвища друзей Гессе

И.Энглерта, И.Файнхальса и Л.Муайе

"Симплициссимус" - роман Гриммельсхаузена (ок.1621 - 1676)

Ансельм - герой новеллы Гессе "Ирис"

Нинон - жена Гессе; прозвище обыгрывает ее фамилию

(Ауслендер)

Альманзор - мавр, герой одноименной трагедии Г.Гейне,

персонаж с таким именем есть и в сказках В.Гауфа

Парцифаль - герой рыцарского романа В. фон Эшенбаха

(ок.1170 - 1220)

Витико - средневековый рыцарь из исторической трилогии

А.Штифера (1805 - 1868)

Гольдмунд - герой романа Гессе "Нарцисс и Гольдмунд"

Бармекиды - династия визирей багдадских халифов

Ганс К. - друг и покровитель Гессе Г.К.Бодмер

"Ноев Ковчег" - его дом в Цюрихе; ниже намеки на дома

других друзей Гессе - Г.Райнхарта ("черного короля") и

Ф.Лотхольда ("сиамского короля")

Бремгартен - вилла Макса и Матильды Васмеров - друзей

Гессе

Шек, Отмар (1886 - 1957) - швейцарский композитор

Лонгус - латинизация фамилии И.Б.Ланга, ученика Юнга

Резом - перевернутая фамилия Г.А.Мозера

Армида - персонаж "Освобожденного Иерусалима" Т.Тассо

Генрих фон Офтердинген - персонаж одноименного романа

Новалиса

Пабло - персонаж "Степного Волка" Гессе

Вольф, Хуго (1860 - 1903) - австрийский композитор

Брентано, Клеменс Мария (1778 - 1842) - немецкий

поэт-романтик

Архивариус Линдхорст - персонаж сказки Э.Т.А.Гофмана

"Золотой Горшок"

Кифхойзер - место в горах Гарца, где, согласно народной

легенде, спит и дожидается срока своего второго пришествия

император Фридрих Барбаросса

Тристам Шенди - персонаж романа Л.Стерна

Васудева - персонаж повести Гессе "Сиддхартха"

Хризостом - в переводе с греческого - "Златоуст" -

прозвище одного из "отцов церкви" и одновременно перевод имени

Гольдмунд

...владыку Льва... - по-латыни и по-немецки имя "Лев",

которое носили тринадцать пап, звучит так-же как и фамилия

"Лео"

Гессе, Эобан (1465 - 1540) - немецкий гуманист

Хатты - древнегерманское племя, с названием которого

соотносима фамилия "Гессе". "Хаттом" (Chattus) именовал в школе

Германа Гессе его учитель латыни

Кальв - родной город Гессе

...предательство Вильсона... - имеется ввиду американский

президент В.Вильсон (1856 - 1924), чья программа

демократического мира ("14 пунктов") вызвала надежды,

впоследствии не оправдавшиеся

Сноски

1 Из VII песни поэмы Л. Ариосто "Неистовый Роланд",

2 Благочестивая душа (лат.).

3 Из поэмы К. М Виланда (1733--1813) "Оберон".

4 Берегись! Архпископ XIX. Диакон Б[ожий] VII. Рог Амона

6. Берегись! (лат.).

5 Принцесса Востока 2. Тысяча [и одна] ночь 983. Сад услад

07 (лат.).

6 Деяния хаттов ХС. Неверный гражд[анин] Кальва 49 (лат.).

Герман Гессе. Август

Перевод И. Алексеевой

На улице Мостакер жила одна молодая женщина, и отняла у

нее злая судьба мужа сразу после свадьбы, и вот теперь,

одинокая и покинутая, сидела она в своей маленькой комнатке в

ожидании ребенка, у которого не будет отца. Осталась она

совершенно одна, и потому все помыслы ее покоились на этом не

рожденном еще ребенке, -- и чего только не придумывала она для

своего дитяти, все самое прекрасное, необыкновенное и чудесное,

что есть на свете, сулила она ему. Она воображала, что ее

малютка живет в каменном доме с зеркальными окнами и фонтаном в

саду и что будет он по меньшей мере профессором, а то и

королем.

А по соседству с бедной госпожой Элизабет жил один старик,

который лишь изредка выходил из дому и представал тогда

маленьким седым гномом с кисточкой на колпаке изеленым зонтом,

спицы которого были сделаны из китового уса, как в старину.

Дети боялись его, а взрослые считали, что неспроста он

сторонится людей. Случалось, что он подолгу никому не попадался

на глаза, но порой по вечерам из его маленького ветхого домика

доносилась тихая, нежная музыка, напоминавшая звучание целого

сонма маленьких хрупких инструментов. Иногда дети, проходя

мимо, спрашивали своих матерей, не ангелы ли это поют, или,

быть может, русалки, но матери ничего не могли сказать и

Дата добавления: 2015-06-25