Еще один спектакль провалился 3 страница

— Многое, — ответил Иван Дмитриевич. — Я вам сейчас скажу. Но еще ко всему прочему знаете что я подумал перед самым мгновением этим?.. Я подумал: "Я тебя, Жовтяк, еще и затем сейчас уничтожу, чтобы не нашелся впоследствии умник, который бы вдруг заявил: «Вот какие профессора существуют!» — «Нет, не существуют такие профессора! — ответит человечество. — Не могут существовать, ибо „профессор“ — это не только понятие о ранге в науке, но и понятие нравственное…»

— Эк вас заносит! — усмехнулся Ганичев. — Словно вам двадцать годов. Так что же все-таки случилось?

Постников ответил далеко не сразу. И Ганичеву было заметно, как Иван Дмитриевич собирался с силами.

— Сегодня они покончат со всеми больными во всех больницах, — медленно, негромко, но очень твердо выговорил Постников, и его без того белое лицо еще более побелело. — Со всеми нашими больными во всех наших больницах. Это массовое убийство у них называется «Мрак и туман». Жовтяк знал о готовящемся преступлении и скрыл это…

Ганичев закрыл глаза.

— Запоздалый урок для нас в смысле нетерпимости к подлецам, — наконец сказал он. — И в смысле душевной лености. Попустительство и вялость привели к тому, что теперь из нас сделают мыло.

— Мыло?

— Конечно! У них ведь ничего, я слышал, не пропадает. Хорошо, что у меня нет золотых зубов. Золото они выламывают и отправляют в рейхсбанк. Черт бы их побрал. И как же с нами? Газом, что ли?

Вместо ответа Постников сунул пальцы в боковой нагрудный карман своей тужурки и достал оттуда маленькую коробочку: там в вате лежала жемчужного цвета ампула. Он поглядел ее на свет — на скудный свет розовой елочной свечки — и протянул Ганичеву.

Догадываясь, что в ампуле, Федор Владимирович спросил:

— А у вас? Вам осталось?

— У меня есть пистолет, — ответил Постников. — В нем восемь зарядов. Один я истратил на Геннадия Тарасовича, шесть я постараюсь всадить в гитлеровцев…

— Но если…

— Вероятнее всего они меня убьют, — холодно сказал Постников. — Там же, на месте.

— В таком случае — спасибо…

Он тоже разглядывал содержимое ампулы на свет.

— Что-что, а эти штуки они насобачились делать, — сказал Постников. Судя по их литературе, там целые серии экспериментов на людях. Туманно, но я понимаю…

Ему очень хотелось курить, Ганичев догадался и достал из тумбочки кисет с тертым самосадом и книжечку немецкой папиросной бумаги. Постников свернул себе козью ножку, сильно затянулся и сказал:

— Есть у писателя Леонида Андреева такой психологический рассказ под названием «Жили-были». О больнице и больных…

— Как же, помню, — вертя ампулу в пальцах, ответил Ганичев. — Отличный рассказ. А как вы думаете? Напишут когда-нибудь о нас? О таких вот часах, о том, как глупо мы ошибались, как исправляли свои ошибки, как увезли, допустим, молодого Огурцова и как он, разумеется, ничего не выболтает…

Постников вдруг зло улыбнулся:

— Написать-то напишут и печатать про это станут, только подлинного, что называется широкого успеха такая литература, я предполагаю, не получит. И не виню я читателя за желание «отдохнуть», почитывая, — сам таков. Устанешь, трудясь, ну и перелистываешь потом что-нибудь такое, где туберкулезная, но чистая душой Джесси у волн морских любила могучего, но кроткого сердцем и трудолюбивого Джона. Зачем же себя чтением «утруждать». Так и вижу, Федор Владимирович, как полеживает девица на тахте или даже на козетке, — он почему-то с необыкновенной ненавистью выговорил слово «козетка», — как полеживает да карамельки посасывает — есть ведь такие читатели, которые пирожное кушают в процессе чтения, — кушает, читает и вдруг капризным эдаким голоском: «Мама (или Юра, или Нонна), это просто немыслимо про такое читать, невозможно!» Понимаете? Ей на козетке тяжело будет читать…

— И что же? — все еще поигрывая своей ампулой, с любопытством спросил Ганичев. — Дальше как вы все это предполагаете?

— А дальше ничего, все хорошо, отлично даже. Дальше они отправятся на оперетту под названием «Тихо качайтесь, качели», где канкан, падекатр и куплеты. И там они скажут: «Вот здесь мы действительно отдыхаем». А какой-нибудь новый Адольф будет готовиться к новой войне, и именно он и станет главным проповедником всего легкого, не отяжеляющего мозги и ни для кого не обременительного. Недаром, кстати, сам фюрер поклонник именно легчайших жанров, и недаром человечество так истерически развлекалось и отвлекалось все предвоенные годы…

— Я, между прочим, тоже легкие жанры люблю и почитаю, — сказал Ганичев, — а когда жилы тянут — не выношу. Так что тут вы, Иван Дмитриевич, сильно преувеличиваете. Но разумеется, хорошо, чтобы человечество с его легкомыслием извлекло бы из сей басни мораль. Между прочим, сколько времени?

— Одиннадцать! — после паузы ответил Постников.

— Однако! — словно куда-то опаздывая, произнес Ганичев. — Ну ладно, Иван Дмитриевич, вы идите, я один управлюсь. Моей вдове, сделайте одолжение, передайте…

— Не смогу, — поднимаясь, сказал Постников. — Да и не надо, право, ничего…

Крепко сжав зубы, он протянул Ганичеву руку. Тот, переложив ампулу из правой в левую, ответил на пожатие без всякого значения, спокойно, только улыбка у него сделалась неверная, дрожащая.

— И знаете еще что? — спросил он вдруг. — Знаете? Я когда-то утверждал, что презрение есть ненависть в состоянии покоя. Какое отвратительное заблуждение, вообще, состояние покоя, не правда ли?

— Этот самый Устименко косматый всегда орал: «…и вечный бой, покой нам только снится», — с легкой и печальной улыбкой произнес Постников. Помните?

— Что-то помню… — ответил Ганичев.

И, помахав Постникову, который был уже в дверях, он сказал, словно пароль:

— Значит, «и вечный бой»?

— Прощайте! — сказал Постников.

— Прощайте, Иван Дмитриевич…

Постников вышел, расправил дрожащими пальцами кончики усов, остановил няньку и строго сказал ей, чтобы профессора Ганичева не беспокоить, он наконец уснул. Потом спустился вниз, запер заиндевелую парадную дверь на крюк и на засов и, не велев дежурной никому без него открывать, вернулся к буржуйке, где его больные коротали тоскливый вечер. Ему уступили низенькую табуреточку, и мальчик Женя Ладыжников с саркомой плеча, веснушчатый, с носом пуговицей — мальчик, за жизнь которого он столько времени безнадежно бился и который через час станет трупом, вдруг шепотом спросил:

— Иван Дмитриевич, а про наших ничего не слышно?

— Про наших? Про каких про наших? — привычно боясь провокации, ответил Постников. И вдруг понял, что сейчас, в эти минуты, ни ему, ни им ничего более не страшно.

— А, про наших? Про Красную Армию? Как же не слышно, — раскуривая свою погасшую козью ножку от уголька, ответил Постников. — Многое про нее слышно, очень многое, несмотря на самые строжайшие приказы нам, чтобы мы не смели слышать. О Москву они зубы обломали! И с молниеносной войной, следовательно, не вышло, это первый для них тяжелейший крах, потому что они привыкли к тому, чтобы выходило, понятно вам? И многие города наши уже освобождены. Несомненно готовится высшим командованием удар. Танковые армии готовятся, и многие уже совсем даже готовы. Воздушные армады вскорости ударят по германским войскам. Здесь им тоже не сладко. Сегодня бургомистр Жовтяк убит…

— Как убит, кем? — воскликнул Женя Ладыжников.

— Известно кем, народными мстителями! — круто ответил чей-то сердитый бас.

— Вот именно, мстителями, — кивнул Постников. — Нет у них и не будет покоя — у фашистов. В Сибири, на Урале, еще в целом ряде краев и областей, глубоко, конечно, засекреченных, комплектуются огромные воздушно-десантные армии под командованием заслуженных, талантливых начальников. Эти армии обрушат удар невиданной и неслыханной силы на Германию, на ее тылы, на ее воинские коммуникации, на самую ставку Гитлера…

Он говорил и говорил замученным, истерзанным, голодным и холодным людям, и из палат уже тащились к нему на костылях, кого-то привезли на каталке, кого-то принесли на стуле, все, хоть в самой малой мере ходячие, собрались вокруг своего седого, всегда такого молчаливого доктора и слушали, украдкой утирая слезы, а он лгал им вдохновенно и прекрасно, и чудилось им всем — великий день победы совсем близко, вот он, завтра, послезавтра, рядом…

— Вот так, — вдруг заключил доктор. — Теперь вы все поняли?

…Осторожно ступая, словно и в самом деле боясь потревожить сон Ганичева, он подошел к кровати и взял пальцами его запястье, потом закрыл Федору Владимировичу глаза, поправил сползшее с одеяла тряпье, а погодя скинул это тряпье в угол: ведь теперь покойнику было все равно — холодно или тепло. В коридоре возле буржуйки еще о чем-то переговаривались, по старой привычке он грозно сказал: «Это что за безобразие? Спать, немедленно спать» — и, поглядывая на часы, спустился в вестибюль. Было без нескольких секунд двенадцать, и он уже слышал гудение моторов подошедших к институту автофургонов. Велев принести себе сюда кипятку, Постников под этим предлогом угнал дежурную и, когда застучали в дверь, зажал в правой руке пистолет, а левой откинул крюк и оттянул засовы.

Думая, что первым войдет офицер, Постников выстрелил почти не целясь в солдата и убил его, тогда они ринулись толпой, строча из автоматов в полумрак вестибюля, но не попали в Ивана Дмитриевича, а лишь ранили его. Он подался вбок, к вешалкам, присел у барьера на корточки и всадил в них еще две пули, и, только потеряв троих солдат из своей зондеркоманды, они увидели Постникова и, надвигаясь на него, поливали его огнем до тех пор, пока не поняли, что он давно уже мертв и что стреляют они в труп…

Тогда скорым шагом в парадную вошел «добрый малыш» оберштурмфюрер Цоллингер в своей элегантной волчьей куртке и в фуражке с высокой тульей, пнул носком сапога стриженную ежиком седую голову Постникова и велел тенором:

— Доставить в морг гестапо. Мы еще узнаем, кто он такой!

Дата добавления: 2015-06-25