Студопедия

КАТЕГОРИИ:


Архитектура-(3434)Астрономия-(809)Биология-(7483)Биотехнологии-(1457)Военное дело-(14632)Высокие технологии-(1363)География-(913)Геология-(1438)Государство-(451)Демография-(1065)Дом-(47672)Журналистика и СМИ-(912)Изобретательство-(14524)Иностранные языки-(4268)Информатика-(17799)Искусство-(1338)История-(13644)Компьютеры-(11121)Косметика-(55)Кулинария-(373)Культура-(8427)Лингвистика-(374)Литература-(1642)Маркетинг-(23702)Математика-(16968)Машиностроение-(1700)Медицина-(12668)Менеджмент-(24684)Механика-(15423)Науковедение-(506)Образование-(11852)Охрана труда-(3308)Педагогика-(5571)Полиграфия-(1312)Политика-(7869)Право-(5454)Приборостроение-(1369)Программирование-(2801)Производство-(97182)Промышленность-(8706)Психология-(18388)Религия-(3217)Связь-(10668)Сельское хозяйство-(299)Социология-(6455)Спорт-(42831)Строительство-(4793)Торговля-(5050)Транспорт-(2929)Туризм-(1568)Физика-(3942)Философия-(17015)Финансы-(26596)Химия-(22929)Экология-(12095)Экономика-(9961)Электроника-(8441)Электротехника-(4623)Энергетика-(12629)Юриспруденция-(1492)Ядерная техника-(1748)

Спустя годы




— М-м-м… Похож, похож, — веско одобрил Исимуд, сделал шаг назад, потом три шага вбок и дружелюбно рассмеялся: — Ей-богу, как одна мать родила. Мои поздравления, генерал.

— Поздравлять не с чем. Зреет культ личности, — вроде бы с неудовольствием отозвался Ан, однако же с едва заметной улыбкой. — Вначале Центр управления назвали моим именем[237], теперь вот это чудо с крыльями и моим фейсом. Могли бы и посимпатичнее найти.

— Дорогой учитель, вы не понимаете, здесь ничего личного, — тонко встрял в общение ухмыляющийся Тот. — Всего лишь психология, законы управления. Толпе нужен кумир, объект для поклонения, персонифицированная квинтэссенция власти. Символ, если хотите, икона, хоругвь. Зримый образ божественного величия. И мы его толпе дали.

Они стояли на опушке платановой, полной птичьих переливов рощи, прямо перед ними блистало золотом и красками огромное сюрреалистическое изваяние — крылатый лев-гибрид с человеческим лицом[238]. Собственно, как сюрреалистическое-то. В свое время Тот с Нинти наплодили вот таких сфинксов во множестве, правда, живых, без крыльев и габаритами поменьше, иначе было бы не прокормить. И ничего не имеющих общего с Аном. Абсолютно ничего.

— А потом, изваяние очень функционально. Прошу обратить вас внимание, дорогой учитель, куда смотрят ваши глаза. Гм… — Тот виновато улыбнулся. — Я имел в виду направление взгляда Сфинкса. Он смотрит точно на восток, вдоль тридцатой параллели. То есть вдоль центральной линии посадочного коридора, на которой расположен Центр управления. Это ведь очень символично, не правда ли[239]?

— Да, премиленький кроссворд для любознательных потомков. — Исимуд кивнул, уважительно оскалился и пальцем, напоминающим сардельку, показал на действо, кипящее неподалеку. — Это что за долгострой? Ваш Сфинкс на него и не смотрит. Жопой повернулся.

Хоть и ухмыляясь спросил, а с интересом, неподдельным и глубоким, — все происходящее здесь с некоторых пор стало ему близким и волнующим. Да и вообще, что-то зачастил Исимуд на голубую-то планету. Заходил сюда на мягкую посадку по любому поводу, большому и малому. И дело было даже не в деньгах, вложенных в концессию, причем деньгах весьма и весьма солидных, нет, тянуло его сюда по другой причине, отнюдь не материальной. Дело в том, что Исимуд влюбился, по уши, давно еще, в ту самую, ближайшую к нему, крутобедрую жрицу. Выкупил ее у храма, нажил пару-тройку детей и был счастлив — уж больно по душе, а главное, по члену пришлась ему красавица лулу. Нигде — ни на Альдебаране, ни в Кассиопее не встречал он таких умелых рук, ласковых губ, такого понимания, привязанности и страсти. В общем, любовь-морковь. Одно было плохо, совсем нехорошо. И красавица лулу, и ее дети были смертны. Стандартная вакцина для дезактивации гена старости на облагороженных хомо эректус, увы, не действовала. Однако настоящая любовь сильнее смерти — Исимуд с глазу на глаз пообщался с Тотом, и тот в спешном порядке модернизировал вакцину, причем с воодушевлением, бескорыстно, имея личный откровенный интерес: сынок его, Зиусурда, вырос, завел семью и неизменно, будучи царем Шуруппака, радовал родительское сердце. Однако как ни старался Тот, сколь ни корпел, полностью заглушить проклятый ген не смог — тот хоть и переходил в состояние латентности, но все одно давал о себе знать. То есть люди-полубоги могли жить долго, но, увы, не вечно. Ладно, хотя бы так.

— Это, с вашего позволения, любезный друг, никакой не долгострой, а стройка века, — с гордостью улыбнулся Тот, и даже показалось, сделался выше ростом. — По моему личному, согласованному с учителем, — он кивнул на Ана, — проекту. Здесь, — он величественно повел рукой, — будет располагаться командно-указательный комплекс, являющийся неразрывной частью Ориентировочной посадочной сетки. Он будет представлять из себя три пирамиды с белыми, тщательно отполированными гранями, идеально отражающими свет[240]. Ну и внутри, естественно, приемно-следящая аппаратура, генераторы полей, комплексы защиты. Работы еще непочатый край. Хотя стараемся, делаем все возможное.

Да, действительно, работа спорилась. Брызгали лазерные лучи, сновали гравитележки, проворные мастеровые лулу бодро вершили процесс. Заправлял всем крепкий черноголовый с блестящим, наголо обритым черепом. В левой руке он держал папирус, с которым поминутно сверялся, в правой — длинную тяжелую палку, которую охотно пускал в ход. Движения его были уверенны, напор неиссякаем, начальственный голос полон эпитетов. В общем, это был гений отвеса, маэстро чертежа, виртуоз мастерка, прораб божьей милостью.

— Мой ученик, любимый, — заметил не без гордости Тот. — Зверь. Даром что хорошо обучен. Имхотепом зовут. Будем скоро глушить ему ген старости. Заслужил[241].

— Да, зверь. Заслужил, — согласился Ан, с горечью вдруг понял, что симпатизирует Сфинксу, и, гадливо сплюнув, отвернулся. — Ну что, поехали? Жрать охота.

— Правильно, утес, глист в свисток свистит, — одобрил Мочегон с оскалом голодающего. — Довольно зрелищ, давай икры. Эй, Таммуз, заводи мотор.

Ехать было недалеко, на другой берег Нила, в скромный, лишь не так давно построенный дом Тота в Гелиополе. До этого он жил наездами у тамошних жрецов, учил их уму-разуму и сути бытия. Хорошо учил, с напором, спуску, поблажек не давал. Докучливо ездил по ушам, с чувством капал на мозги, вдалбливал знания на века, будто длинным, острым, очень крепким клювом по черепу долбил. Отсюда и получил свое меткое прозвище — Ибисоголовый, дружеское, уважительное и негласное. А что, хорошая птица ибис, полезная. Да и Тот неплох.

Между тем сели в гравикар, мягко утонули в креслах, однако вибромассаж включать не стали, обошлись. Чего тут ехать-то, пустяки, каких-то два беру.

Глухо заурчал мотор, пискнули генераторы пси-поля, плавно ушли вниз, на мгновение замерли и полетели назад деревья. А впереди во всем своем величии уже виднелась могучая река, полноводная, широкая, дающая всему краю жизнь. Нил…

— Ишь вы, толстожопые. — Ан глянул вниз, на расслабившихся гиппопотамов, добро улыбнулся, с умилением вздохнул и сразу же одернул сам себя, сделался суров. — Да, старею, становлюсь сентиментальным. Хрена ли нам гиппопотамы. Вот бы на мясо их…

Он не хотел признаться себе, что присох, привык, привязался к этой безвестной планете. Кормилице, поилице. Как там говаривали древние-то? Где хорошо, там и родина?

Гравикар тем временем форсировал Нил, распугивая антилоп, промчался над лугом и, плавно сбавив скорость, на мгновение завис — внизу лежал в совершенной гармонии Гелиополь. Город-храм, город-сад, город Солнца. Город Ана. Вот он стал плавно приближаться, сузился до размеров главной площади и начал с новой силой пленять безукоризненностью планировки, зеленью садов, великолепием и законченностью зданий. Проехали храм Ану, библиотеку, обсерваторию, канал и остановились наконец у дома Тота — аккуратного, двухэтажного, с колоннами, возведенного из армированного кирпича. Без особых церемоний вошли, продефилировали мимо жрецов охраны и, направляемые гостеприимнейшим хозяином, попали в Белую парадную гостиную — просторное двухъярусное помещение с алебастровыми, в яркой росписи стенами. Здесь у огромного, накрытого с душой стола их ждали, все свои — Энки, Энлиль, Нинурта, Шамаш, Нинти, Мочегон и Наннар. Был еще, естественно, и Гибил, да не один, а со своим братцем, младшеньким, по имени Мардук. Младшенький-то младшенький, а ростом под самый потолок, весом под центнер и плечами шириною в дверь. А уж по ухваткам-то и разговорам — атас, вырви глаз, туши свет. Общество, разбившись по кружкам, чесало языки, томилось, потягивало винцо, вернее, тянуло время. Атмосфера была какой-то скучной, вялой и донельзя фальшивой. Зато вот Гибил с Мардуком были искренни и времени даром не теряли.

— Эй, канцлеров сынок, — дружески подкалывали они Наннара. — Ты как отсасывать-то будешь у нас? На сладкое или в качестве закуски? Давай-давай, повышай себе жирность в рационе. А после мороженого мы тебя трахнем. Как ты любишь, на четырех костях, двойной тягой. Вместе с корынцом[242]твоим, пидором позорным. Ну что замолк-то, очаровашка? Или уже вафлей успел набрать? Экий прыткий ты, и когда только успел?

А Наннар и вправду бледнел, синел, потел, но молчал. Потому как был не дурак. Впрочем, не высшая математика — Мардук бил Гибила, а Гибил бил его, Наннара. В кровь, в дым, всмятку, вдрызг, до потери пульса. А что же будет, если Гибил с Мардуком за него возьмутся вдвоем? Впрочем, бедный Наннар так и не нашел ответа на свой вопрос — пожаловал Ан с приближенными. Все сразу резко приободрились, изобразили сплоченность и единство и, стараясь ничем не выделяться на общем фоне, дружно потянулись к столу. Какой кретин захочет впасть в пессимизм во время праздника на глазах у Ана? Собственно, не такой уж и праздник — какая-то там годовщина открытия памятника под названием Бен-Бен. Мощного гранитного обелиска с укрепленным на его вершине списанным «мугиром». Этого гигантского эрегированного фаллоса, похотливо устремленного в небеса. Жуткая безвкусица, жуткий сюрреализм. Хотя нет, если вдуматься, реализм, вернее, конкретная привязка к реалиям жизни. Тот сразу выдумал красивую легенду, жрецы ее с готовностью подхватили, и вот он, символизм сакральнейшего культа. Как говорится, сказка ложь, а в ней большой намек: таинственная птица Бенну, прилетающая откуда-то с небес и откладывающая не менее таинственное, порождающее неясно что яйцо бен-бен. Вуаля, вот он, опиум для народа. Маэстро Тот, заслуженные аплодисменты…

А застолье между тем катилось по широкой, много раз проверенной колее — курительницы с триноплей, бокалы с вином и пивом, вместительные емкости с печеным, вареным и томленым. Словоизлияния рекой, панегирики водопадом, икра карпа Ре горой. Командовала процедурой вторая жена Тота, та самая подопытная, родившая Зиусурду, — шутила с гостями, сочилась радушием, гоняла прислугу и в хвост, и в зад, и в гриву. Иерофант культа бдел, следил за безопасностью, не выходил из укрытия и жрал Тота взглядом — а ну как, не дай бог, чего случится с патроном-то? На всех жрецов богов не напасешься. В общем, все было, как всегда, без изюминки. Так что досидел Ан до сладкого, ужасно заскучал и, не прощаясь, по-кассиопейски, отчалил. Ему хотелось на звездолет, в клетку, в тесную компанию урчащих муркотов. Донельзя свирепых, до одури страшных, зато по-настоящему живых. Даже не подозревающих, что такое ложь, фальшь, игра, ханжество и лицемерие. Однако сразу в когтистые объятия не получилось.

— Генерал, во время вашего отсутствия на посудине без происшествий, — доложил ответственный дежурный полковник Кумарби, остающийся всегда в отсутствие Ана за старшего. — А вот в любимом отечестве вроде бы переполох. Изрядный.

Энлиль тогда постарался, здорово отделал его. Выбил глаз, расплющил нос, разворотил пах, и совсем не удивительно, что Кумарби сейчас пребывал на легких работах — куда убогому податься. Тем более без яиц.

— Что такое? — насторожился Ан. — Надеюсь, не очередная военная конфронтация?

Как ни вертела, ни крутила его судьба, сколько ни плевало ему в душу отечество, а в сердце, как это ни смешно, он оставался патриотом. После первого же куплета вседорбийского гимна у него появлялись слезы на глазах.

— Да нет, — усмехнулся Кумарби, интригующе вздохнул, и его единственный глаз, налитый кровью, как-то зловеще сверкнул. — Революция, переворот, смена акцентов. Император бежал, Верховный Князь оскоплен, власть взяло демократическое большинство, представленное в Совете рукожопо-рукогрево-хербейским меньшинством. Собственно, случилось это уже давно, неделю назад. Так ведь пока волна-то дойдет до нас. Вот, прошу вас, генерал, матрица с записью, правда, качество не очень. Сигнал слаб. Напряженность поля ни к черту.

— Ладно, вольно. — Ан взял голокристалл, отпустил Кумарби и направился — нет, не в логово к хищникам — в противоположную сторону, к себе в кабинет. Он с хрустом активировал матрицу, мягко опустился в кресло и едва не вскочил, словно ужаленный, — перед ним во всем голографическом естестве стоял Алалу. Мерзкий зурбаханский нигрянин-рукогрев с проклятой планеты Нибиру. Только это был уже не прежний Алалу, мокрушник, насильник и садист, нет, добродетельнейший член социума в неброском маршальском реглане. И говорил он уже не по фене, не с понтом, не с матом и не через губу — нет, человечно, улыбаясь, с воодушевлением добродетели. Он, оказывается, всю жизнь скорбел за судьбы всех обиженных и оскорбленных, а потому стараниями проклятых эксплуататоров вообще и свергнутого режима в частности провел свои лучшие годы в мобильной галактической тюрьме. Про планету Нибиру не слыхали? Однако даже там, в раданиевой шахте, он не прекращал жестокой и бескомпромиссной борьбы, радел за дело эмансипации всех униженных, оскорбленных, злобно втоптанных в грязь и смешанных с оной. За всех несчастных, убогих, сирых, несправедливо обделенных судьбой. И сейчас, пребывая на ответственном посту начальника Главных Сил Безопасности, он не собирался останавливаться на достигнутом и готов был бороться до конца. Какого конца? Естественно, победного. Вместе с законно избранным всем народом президентом он громогласно и стократно повторял:

— Свобода! Равенство! Братство! Перекройка! И еще раз равенство!

Подождав, пока Алалу заткнется, Ан встал, дезактивировал матрицу и задумчиво обошел кабинет. Настроение у него упало: он прекрасно знал возможности Главных Сил Безопасности. И еще он знал, что предают только свои. Что-то больно весело, по-боевому блестел нынче глаз у Кумарби. Интересно, стукнул или нет? А впрочем, даже если и стукнул, то это ничего не значит. За тысячи лет аппаратура звездолета разладилась, генераторы потеряли настройку, да и частота вещания к тому же меняется. Вероятность того, что послание Кумарби не затеряется в гипервакууме, ничтожна. А может, и вообще не было никакого послания, никакого стука-бряка. Впрочем, что гадать. Практика — критерий истины.

— Вот что, братцы, — вызвал Ан Гиссиду и Таммуза. — Возьмите-ка вы Кумарби за яйца или за то, что там осталось у него, и спросите, давал ли он сигнал SOS в эфир или нет. А потом, вне зависимости от ответа, уберите. Тихо, мирно, без свидетелей и эксцессов. Устройте какой-нибудь несчастный случай, ну, например, падение с высоты. Не мне вас учить. Действуйте.

Бодро улыбнулся Ан, подмигнул мокрушникам и отправился к хищникам. Сильным, свирепым и безжалостным, таким же, как и он сам.

 

Глава 13

 

Звонок мобильника ударил, как хлыстом, оторвал от чтения и мигом возвратил из прошлого к реалиям настоящего. Как пить дать, безрадостным — что хорошего может случиться зимним утром, в час собаки[243]?

«Это еще кто?» — глянул на экран Бродов, скверно помянул АОН и, почему-то поднявшись, врубил связь.

— Да?

И снова сел. Звонила девушка Дорна. Сразу чувствуется, с периферии, издалека, голос ее был еле различим за хаосом посторонних звуков:

— Слушай меня внимательно и не перебивай. У тебя есть минут десять. Бери ноги в руки и вали. В гостиницы больше не ходи.

— А мои люди? — все же перебил Бродов. — Им как?

— Да никак, — усмехнулась Дорна. — Номер их шестнадцатый, они ничего не значат. Пришлым нужен ты. Вали. Все, до встречи.

Пискнуло, клацнуло, звякнуло, и связь благополучно прервалась. Даниле почему-то показалось, что звонила ему Дорна с того света. Однако долго думать на эту тему он не стал — глянул на часы, шмелем собрался и, не выключая свет, подался из номера. В твердой и непоколебимой уверенности, что звонок этот утренний не шутка, не розыгрыш и не банальная дешевая веселуха. А потому, пока спускался, тоже позвонил Рыжему:

— Со мною все хорошо. Валю по-тихой. Услышимся. Пока.

— А-а, — сразу все понял Рыжий, отчаянно зевнул. — Давай. Ох и не верю я, что все будет тихо. Ни хрена не верю.

Однако ничего пока не нарушало безмятежность утра — Бродов в мире и согласии вышел из гостиницы, глубоко вдохнул, быстро, хрустя снежком, зашагал по направлению к Московскому проспекту, как вдруг в номере его ярко полыхнуло, и на землю под раскаты взрыва полетели стекла, штукатурка, рамы, щепки. Репутация «России» полетела. Да, похоже, кто-то закатил гранату в его номер, так что Дорна позвонила очень, очень кстати.

«М-да, такую мать, Рыжий прав. По-тихому не получилось». Бродов выругался, прибавил ход, однако на Московском замедлился, перевел дыхание и двинулся спокойно, в манере гуляющего человека, которому некуда спешить. А действительно, куда спешить-то? Где супостат? Где агрессор? Реальной информации ноль. А без знания, которое сила, если поспешишь, то всех уж точно с гарантией насмешишь, а самому будет совсем не весело. Так что шел себе Данила спящим городом, никуда не спешил, чинно так, степенно. Думу думал — вспоминал, прикидывал, сравнивал, анализировал. Значит, ануннаки? Значит, вернулись? Значит, хранят инкогнито? Вернее, всеми силами хотят его сохранить? Зачем? Чтоб не получить по шапке? От кого? И почему? М-да…

Данила даже не заметил, как дошел до Ворот, повернул направо и двинулся по Лиговскому. Из всей сложной гаммы чувств у него сейчас доминировало одно — стойкое, ничем не заглушаемое ощущение голода. А потому, увидев вывеску: «Бистро. 24 часа», он без колебания зашел, подтянулся к стойке, оплатил заказ и, усевшись за стол, принялся ждать халдейку. Кафешка была так себе, без прикрас — с чертову дюжину столов, соседствующих с вешалками, пластмассовые вазочки, обшарпанные банкетки. Над стойкой на кронштейне стоял бюджетный «Самсунг», на экране его выкаблучивалась увядающая поп-звезда. Очень хорошо, что без звука. Публика была под стать, без апломба и претензий, — пара уставших вусмерть сыроежек-минетчиц, два уже никаких быка, всхлипывающая баба в «пропитке» и в соплях, гарны хлопцы с окраин, не доехавшие до вокзала. Что им всем до ануннаков, до пришельцев, до глобальных проблем? Как были хомо эректусы, так и остались. Похоже, гениальный Тот где-то недоглядел. А может, наоборот, смотрел в перспективу. Очень, очень далекую перспективу.

Между тем Бродову принесли заказ — вырезку, салат, коврижку с медом, чай. Удивительно, но все было как надо — мясо сочное, гарнир сложный, выпечка свежая. Пошло хорошо. А тут еще Рыжий позвонил, проявил интерес, порадовал заботой и участием.

— Ну как ты там, Дан? Может, надо чего?

— Живой. Пока не надо. — Бродов отхлебнул из чашки. — Позже позвоню. Привет.

— Привет. — Рыжий отключился, сыроежки поднялись, а на экране пошли новости, надо полагать, последние.

— Зинуля, звук, — замычал один из быков. — Как там наши сыграли с фашистами-то?

— Угу. — Зинуля за неимением пульта схватилась за палку, прицелилась, прибавила звук, и все тайное сразу сделалось явным.

Собственно, чего там тайного-то — ну да, зеленый стоит, зато инфляция растет, палата депутатов имеет крепкую крышу, и нашим тягаться с фашистами конкретно не кругло. Тоска, скукотища, обыденщина, никакой изюминки. Хотя нет, напоследок порадовали, и весьма. У какого-то там султана облегчили коллекцию — утащили меч. Раритетнейший, уникальнейший, не имеющий цены, сработанный виртуозами в Солуке[244]. Хорасанский булат[245], филиграннейшая работа, зеленые рубины на рукояти. Как украли, как увели — непонятно. Ведь и охрана, и сигнализация, и запоры, и контроль. Один Аллах знает, как ухитрились, но не говорит.

В общем, поел Бродов, отдохнул, вволю набрался новостей и, глянув со вздохом на часы, подался по своим делам. Хотя, честно говоря, дел-то, дел — с гулькин хрен — найти нору поспокойнее да и окопаться в ней. Сесть на попу ровно, подумать, подождать, прикинуть орган к носу, как жить-быть дальше. С Дорной, если паче чаяния прорежется, потолковать, с Пашей. Ну а уж дальше по обстановке. Главное, понять, откуда дует ветер, чтобы не ссать против него. Вот так.

А на улице тем временем ветер стих. Кольца метелицы разошлись, спирали поземки угомонились, рыжее, не греющее зимнее солнце медленно карабкалось на небеса. Холодало.

«М-да, и почему это меня любовь к родине не греет?» Бродов окинул взглядом Лиговский, весь в белой дымке выхлопов авто, остро пожалел кота-беднягу, греющегося на люке теплоцентрали, коротко вздохнул и устремился к вокзалу. Там он задерживаться не стал — с ходу подвалил к «диспетчеру», уже стоящему на трудовой вахте, купил координаты комнаты, сдающейся внаем, и двинул в темпе вальса в начало Староневского. На третий этаж мрачного, видевшего и лучшие времена дома, в маленькую, но неуютную хибару в огромной коммуналке, похожей на муравейник. Дал денег за месяц вперед, получил обшарпанный ключ, со второй попытки вошел. Ну вот он, новый дом, милый дом. Вечность немытое окно, грязные, засаленные обои, жалобно поскрипывающие доски пола, иконы над продавленной кроватью. Но — тепло и сухо. Никакой мокрухи.

«Так-с. — Бродов не спеша разделся, глянул осторожно за комод, пальцем потрогал подоконник, с юмором утопающего вздохнул: — Да, бля. Ну ничего…» Он уже всерьез собрался двигать за ведром, браться за швабру и вспоминать курсантское прошлое, как, слава богу, завибрировал мобильник. Звонил Паша, голос его выдавал панический, трудно контролируемый страх:

— Данила Глебович, приезжай, только быстро. Тут у нас такие дела… Вернее, хреново дело. Доигрались, бля…

Интонация была такой, что Бродов даже колебаться не стал — заверил категорически: «Сейчас буду» — и мгновенно забыл о швабре и тряпках. Только потом уже, в тянущемся по Невскому такси, он подумал, что звонок этот очень даже может быть провокацией и его ждут засада, враги и сломавшийся Паша. Полуобморочный, весь в крови, покупающий легкую смерть в обмен на предательство. Так что надо не расслабляться, держать нос по ветру, хвост пистолетом, а ушки на макушке. Не так ли, Ваша Мудрость, достопочтеннейший Свалидор?

Однако нет, внешне что Паша, что напарник его Миша выглядели нормально, если не считать смертельной бледности, бегающих глаз и дрожащих рук. А вот обстановка в их подземном офисе впечатляла. Собственно, уже не было никакой обстановки. Были груды, завалы, целые баррикады капитально фрагментированной мебели. Будто здесь прошелся со своей пилой пьяный в дрезину Пильщик Башо из «Бегущего человека»[246]. Однако, как сразу заметил Бродов, несчастные столы и полки не пилили — рубили. Мастерски, с энтузиазмом, чем-то необыкновенно острым.

— Ну, — посмотрел по сторонам он. — Рассказывайте. Что пили, чем закусывали, были ли бабы?.. То, что пили из глубокой посуды, а закусывали мало, я и сам вижу очень даже отчетливо.

— Да ни хрена ты, Данила, не понимаешь, — неожиданно тонким голосом закричал герой Миша. — К нам же с утра Серафим приходил. Вот видишь, такую мать, как он крыльями-то помахал.

— Это который шестикрылый, что ли? Понятно, — усмехнулся Бродов. — Я же говорю, закусывали мало.

— Ты, Дан, просто не в курсе, — убито, с какой-то обреченностью потерянно сказал Паша. — С год тому назад у нас в Питере появился чел… Кто он — черт, бог, ангел, ниндзя, — никто не в курсе. Только если он говорит — все делают. А кто не делает — тот превращается в фарш… Ты сказал, у Серафима шесть крыльев? Точно, только крыльев стальных, он ими машет, словно ветряная мельница. Его еще называют Шивой — сотня рук, сотня ног, и в каждой по клинку. А может, он и вправду из таковских, хрен его знает. В него из «калаша» шмаляли с пяти метров, и хоть бы хны, сделал из стрелка бифштекс, только брызги полетели… В общем, связываться с ним — боже упаси, себе дороже, на хрен надо. И вот, пожалуйста. — Паша вздохнул. — С добрым утром, тетя Хая, вам посылка из Шанхая… Явился. Вынес железную дверь, за секунду покрошил всю мебель, а потом и говорит: «На кого работаем, ребята? Не скажете — кастрирую и отрезанное заставлю сожрать».

— Ну, мы и раскололись, — вклинился в общение Миша. — Кто ты, какой ты, что можешь. Номер сотового, дочкой клянусь, не дали…

— Ну и на том спасибо, — хмыкнул язвительно Бродов. — Дальше-то что?

— Да ничего хорошего, — снова вздохнул Паша. — Послушал Серафим, послушал, а потом и говорит: «Передайте Первому Брату, чтобы сегодня же нашел меня… Не прорежется — завтра вы трупы». Так что, Дан, тут думать нечего — надо валить. Без оглядки и куда подальше.

Похоже, ни у него, ни у Миши даже не возникло мысли, что кто-то сам, по своей воле может отважиться на встречу с Серафимом. Таким таинственным, великим и ужасным. Которому и сам Калашников не брат.

— Да бросьте вы, ребята, не дергайтесь, — успокоил их Бродов. — Схожу я к этому вашему крылатому, посмотрю, чем он дышит. Как найти-то его?

— Вот, визитку оставил. — Паша облизнул бледные, заветрившиеся губы, тяжело вздохнул: — Данила Глебович, ты вот чего, не ходи, не надо. Свали тоже, тихо, мирно, без эксцессов. Россия, она большая. Да и она всего лишь одна шестая шарика. Не ходи…

Очень искренне сказал, дружески, с полным уважением и заботой. И ясным осознанием реалий. Глянул на Данилу, опустил глаза и протянул ту самую визитку — солидную, бристольского картона, с богатым золотым тиснением. На ней витиевато значилось: «Маэстро Серафим. Свободный фехтовальщик. Куратор спортклуба „Каракурт“».

— Да, братцы, шарик у нас большой. Только вот деваться нам с него некуда, — зверски перефразировал Бродов Михаилу Ларионовича Кутузова, сказавшего что-то подобное перед бородинским делом, встал, визиточку убрал и вспомнил перл отечественного кинематографа: — А потом, все мы когда-нибудь сдохнем. Весь вопрос только как.

Данила горько улыбнулся, разочарованно вздохнул и отправился на рандеву с шестикрылым Серафимом. Однако далеко не ушел — не дали. Снова позвонила затейница Дорна, опять откуда-то с периферии:

— Привет. Как ты относишься к цитрусовым? Что, положительно? Без аллергии? Ну, тогда хвала аллаху…

— Это все, что ты мне хочешь сказать? — рассердился Бродов. — Ты где, женщина-загадка?

Он внезапно остро, со всей убийственной отчетливостью понял, что не может жить без нее, что скучает, мучается, томится и готов на любые глупости… О, вот это да! Данила Бродов влюбился. Интересно, как на это посмотрит Свалидор?

— Если я тебе скажу, ты все равно не поверишь, — усмехнулась Дорна. — Теперь по существу. Прежде чем пойдешь в спортклуб, загляни на Московский вокзал. Ячейка в камере хранения такая-то, код оной ячейки такой-то. Повтори.

— Все правильно, нас здесь держат за идиотов. — Бродов повторил. — Ну а дальше что?

— Слушай Свалидора. — Голос Дорны дрогнул, завибрировал и начал исчезать в помехах. — И меня, — и неожиданно она заговорила как во сне — страстно, певуче и маняще, на том таинственном, знакомом до жути, но совершенно непонятном языке. Затем клацнуло, стукнуло, пискнуло, и голос Дорны растаял, словно утренняя звезда.

— Черт. — Бродов с лютой ненавистью воззрился на мобильник, однако крайне бережно убрал его в карман, мгновение постоял, оценивая обстановку, и быстро направился к станции метро. «Какая там ячейка-то? Какой там код?»

Да, слов нет, Дорна была девушкой обстоятельной, вдумчивой и никогда не беспокоила Бродова по пустякам — в указанной ячейке стоял чемодан. Огромный, вместительный, рифленого дерматина — такие воры называют «путевыми угольниками». А уж тяжеленный-то, до жути. Данила измаялся, потом изошел, пока допер его в берлогу на Староневском. Зато когда он открыл замки, откинул крышку, в комнату пришла весна, запахло солнцем, пальмами, цитрусовыми, югом. Да оно и неудивительно. Чемодан был под завязку набит апельсинами, мандаринами, финиками и гранатами.

А еще в нем находился меч — потрясающий, великолепный, свернутый в кольцо, благодаря особому фиксатору на рукояти. Это было, без сомнения, настоящее оружейное чудо, такие клинки в старину называли «ганифитишами», — черный с отливом «Дамаск»[247], сетчатый белый узор, крупные изумруды на рукояти. Уж не те ли, зеленые, раритетнейшие, украшающие упертый намедни клинок? М-да, похоже, у загадочной девушки Дорны были явно криминальные наклонности. Хотя слов нет, меч того стоил — знатная вещь, глаз не оторвать.

— Ну-ка, ну-ка, — дал клинку распрямиться Свалидор, посмотрел на свет, пару раз махнул и вынес категорическое резюме: — Булат дерьмо, заточка не очень, центровка так себе, ниже среднего. Каменья хороши. Игрушка, пустяковина. Не для серьезной битвы. Но здесь, в этом мире, сойдет.

Он так прямо и сказал — здесь, в этом мире. Будто множественность миров, многомерность вселенной для него норма, данность, обыденность, привычное положение вещей, банальнейшая проза жизни. Только Бродов даже не отреагировал, ему было не до того. На него вдруг девятым валом, бушующей волной, цунами, все сметающим на своем пути, накатился смысл сказанного Дорной. Серебряные звуки отлились в форму, обрели конкретность и превратились в сладостно волнующую фразу: «Я тебя люблю». Признание, произносимое каждую ночь вот уже столько лет. Что там множественность миров, многомерность вселенной по сравнению с женщиной. Единственной и неповторимой. Женщиной, говорящей о любви.

 

 




Поделиться с друзьями:


Дата добавления: 2015-06-25; Просмотров: 286; Нарушение авторских прав?; Мы поможем в написании вашей работы!


Нам важно ваше мнение! Был ли полезен опубликованный материал? Да | Нет



studopedia.su - Студопедия (2013 - 2024) год. Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав! Последнее добавление




Генерация страницы за: 0.064 сек.