Божественный ребенок 18 страница

Постижение тени рождает ту непритязательность, которая необходима для признания несовершенств. А без него как раз не обойтись, когда нужно установить реальные человеческие отношения. Ведь они основываются не на дифференциации и совершенстве, подчеркивающих различия и бросающих вызов, а — напротив — на несовершенном, слабом, нуждающемся в поддержке, составляющем фундамент

и движущую силу зависимости. Совершенство ни в ком не нуждается, а слабое ищет опору ц пото^ не противопоставляет партнеру ничего такого, что ставило бы его в позицию подчиненного или унижало бы егс? свои\, моральным превосходством. Последнее слишком ^асто Происходит там, где высокие идеалы играют слишком ярко выраженную роль.

Эти размышления нельзя рассматривать как следствие чрезмерной сентиментальности. Оопрос о человеческих взаимоотношениях и внутренней сгшочен^ости нашего общества стал очень насущным перед.пицом Изоляции набившихся как сельди в бочку массовых челове^ов, чьи межличностные взаимоотношения подорваны повсюду распространившимся недоверием. Где в ходу правовая незащищенность, полицейский надзор и террор, там люд^и поглощает изоляция, что, впрочем, соответствует целям и намерениям диктаторского государства, ибо онс» основывается на максимально возможном скоплении Сеспоцощных социальных единиц. Для противостояния этой опасности свободному обществу необходим перевязочный материал аффективной природы, то есть всеохватывающей принцип вроде принципа милосердия или христианской любви к ближнему. Но именно любовь к людям в первуиэ очередь страдает от нарушений взаимопонимания, вызванных Взаимными проекциями. В силу этого высший интерес свободного общества с психологической точки зрения заключается в заботе о межчеловеческих отношениях, на которых основаны все его внутренние связи, а тем самым — и ei-o сила. Где больше нет любви, там царствуют насилие, террор и власть.

В этих словах заключается не призыв к возвышенным идеалам, а лишь попытка выразить мое осознание психологической ситуации в обществе. Я не знаю, что слабее — идеализм или проницательность публики; я знаю лишь, что достижение духовных изменений, от Которых можно было бы ожидать некоторого постоянства, займет немало времени. Постепенно развивающееся понимание обладает, на мой взгляд, более длительным эффектом, нежели мгновенно вспыхивающий идеализм, не обещающий надолго задержаться в памяти и сознании.

7. ЗНАЧЕНИЕ САМОПОЗНАНИЯ

То, в чем наше время усматривает в основном «тень» и неполноценность человеческой психики, содержит в себе не только отрицательное. Уже тот факт, что с помощью самопознания, то есть исследования собственной души, наталкиваешься на инстинкты и их образный мир, мог бы бросить луч света на силы, дремлющие в душе; впрочем, их редко обнаруживают, покуда все идет должным образом Но эти потенциальные силы обладают высочайшей динамикой, и от подготовленности и установки сознания зависит, обратится ли прорыв этих сил и связанных с ними образов и воззрений в созидательное действие или же обернется катастрофой. Видимо, только врач из своего опыта может знать, в каком критическом состоянии находится психологическая подготовленность современного человека, и только врач видит свой долг в том, чтобы отыскать в природе конкретного человека те спасительные силы и представления, которые издревле помогали ему находить верный путь среди мрака и опасностей. В своей работе, требующей терпения, врач не может призывать к традиционным «должен» и «обязан», возлагая тем самым все хлопоты и усилия на другого и довольствуясь несложной ролью увещевателя. Хотя каждый знает, насколько бесполезна проповедь благих вещей, но всеобщая беспомощность в этой ситуации столь велика, а требования так жестки, что легче раз за разом повторять одну и ту же ошибку, чем ломать голову над решением субъективной проблемы. А кроме того, речь в каждом случае идет об одном-единственном индивидууме, а не о сотнях тысяч, которые могли бы оправдать приложенные усилия, правда, известно, что ничего не произойдет со всеми, если не преобразится конкретный человек.

Столь желанный эффект воздействия на всех индивидуумов может не наступить и в течение сотен лет, ибо духовное преображение человечества протекает практически незаметно в медленной поступи тысячелетий, и его невозможно ускорить или замедлить, не говоря уже о том, чтобы произвести его в рамках одного поколения. Однако в наших

силах вызвать преображение отдельных индивидуумов, которые могут оказывать влияние на единомышленников в более или менее узком кругу. Я не подразумеваю влияния в виде переубеждения или проповедей, а веду речь о том, кто своими поступками, а в силу этого — и своим проявлением бессознательного, неумышленно оказывает воздействие на свое окружение. Такое воздействие примитивные люди характеризуют понятием «мана». Это ненамеренное влияние на бессознательное других людей, своего рода неосознаваемый авторитет, который все же сохраняет свое воздействие лишь до тех пор, пока оно не будет нарушено подключением осознаваемых намерений.

Усилия самопознания небесперспективны уже потому что до сих существует фактор, на который в принципе ник то не обращает внимания и который идет навстречу наши»1 ожиданиям: это неосознаваемый дух времени, компенсирую щий установку сознания и предвосхищающий грядущие пе ремены. Яркий пример этому дает современное искусство которое под видом решения эстетических проблем произво дит воспитательную работу со зрителем — растворяя и раз рушая прежние эстетические воззрения, понятия формаль ной красоты и содержательной осмысленности. Приятность художественного образа заменяется холодными абстракциями самой субъективной природы, которые самым грубым образом захлопывают двери перед романтической чувствительностью и ее обязательной любовью к объекту. Этим громогласно и во всеуслышание объявляется, что провидческий дух искусства отворачивается от прежней привязанности к объекту и обращается к пока еще непроглядному хаосу субъективных предпосылок. Но все-таки до сих пор, насколько мы в состоянии об этом судить, искусство еще не открыло под завесой тьмы то, что могло бы объединить всех людей и дать выражение их духовному единству. Поскольку для этого завершающего шага, похоже, необходима рефлексия, то вполне может статься, что эти открытия придут из других сфер человеческого опыта.

До сих пор большое искусство черпает свои силы и обра зы из мифа — того неосознаваемого символического про

цесса, который продолжается сквозь зоны и, будучи изначальной манифестацией человеческого духа, содержит в себе истоки всех грядущих творений. Развитие современного искусства с его мнимой нигилистической тенденцией к разрушению следует понимать как симптом и символ характерного для нашего времени ожидания низвержения старого мира и возрождения на этой основе нового. Мы живем в эпоху «преображения образов богов», то есть основополагающих принципов и символов. Это смысл нашего времени, которое, честно говоря, мы себе сознательно не выбирали. Он выражает процесс преобразования внутреннего и бессознательного человека. Итоги этого, чреватого любыми последствиями, изменения будут подведены грядущими поколениями, если человечество сможет избежать саморазрушения властью своей техники и науки.

Как и в начале христианского зона, сегодня вновь встает проблема общей нравственной отсталости цивилизации, не отвечающей современному уровню научного, технического и социального прогресса. Слишком многое поставлено на кон, и слишком многое, очевидно, зависит от психологического состояния человека. Устоит ли он против соблазна применить свою мощь для инсценировки конца света? Осознает ли он, каким путем идет и какие выводы из современного положения в мире и ситуации в его собственной душе он должен сделать? Знает ли он, что ему предстоит лишиться поддерживавшего его жизнь мифа о внутреннем человеке, который сберегло для него христианство? Представляет ли он, что его ожидает, если произойдет катастрофа? В состоянии ли он вообще представить, что это за катастрофа? А в конце концов знает ли каждый отдельный индивидуум, что он является стрелкой весов?

Счастье и удовлетворение, душевное равновесие и смысл жизни может познать только отдельный человек, а не государство, которое, с одной стороны, является не более чем формой договоренности между собой самостоятельных индивидуумов, а с другой стороны, угрожает стать всесильным и раздавить отдельного человека. Врач относится к тем людям, которые знают больше других об условиях, необхо-

димых для духовного благополучия, от которого в объеме социума зависит бесконечно многое. Современные социальные и политические условия имеют большое значение^ но их важность с точки зрения счастья или несчастья индивидуума, особенно когда их рассматривают в качестве единственно решающих факторов, чрезмерно переоценивается. Все цели в этом направлении страдают одной общей ошибкой: они не учитывают психологии человека, ради которого, собственно говоря, и был, и поставлены, и слишком часто способствуют лишь развитию его иллюзий.

Поэтому стоит позволить врачу, который в течение своей долгой жизни изучал причины и следствия душевных заболеваний и нарушений, со всей скромностью, возлагаемой на него его статусом отдельной личности, высказать свое мнение по вопросам, которые поднимает перед нами современное положение в мире. Впрочем, я не преисполнен ни чрезмерным оптимизмом, ни возвышенными идеалами, а лишь беспокоюсь за судьбу, благополучие и переживания отдельного человека, той бесконечно малой единицы, от которой зависит весь мир, того индивидуального существа, в котором — если мы правильно понимаем смысл божественного послания — даже Бог ищет цель своего бытия.

Об архетипах коллективного бессознательного

Гипотеза о наличии коллективного бессознательного, как и понятие бессознательного вообще, относится к тем идеям, которые сначала удивляют публику, но вскоре преобразованные ею, превращаются в привычные представления. После того как философская идея бессознательного в том виде, в каком она встречается главным образом у К. Г. Каруса и Эд. Гартмана, погибла под вздыбившейся волной материализма и эмпиризма, не оставив после себя значительных следов, она опять постепенно всплыла в ориентированной на естествознание медицинской психологии. Сначала понятие бессознательного ограничивалось характе ристикой вытесненного или забытого содержания психики. Уже у Фрейда — хотя это крайне метафорично — бессозна тельное ведет себя как действующий субъект и в основном служит не чем иным, как местом сбора именно вытесненных и забытых содержаний, и только благодаря последнему бессознательное имеет практическое значение. Тем самым согласно этому воззрению бессознательное обладает исключительно индивидуальной природой, хотя, с другой стороны, уже Фрейд догадывался об архаически-мифологическом способе мышления в бессознательном'.

Несомненно, до некоторой степени поверхностный слой бессознательного индивидуален. Мы называем его «личное бессознательное». Однако оно опирается на более глубокий

' В поздних работах Фрейд дифференцировал указанное здесь воззрение: инстинктивную психику он называл «ОНО», а его «сверх-Я» означает коллективное сознание, частично осознанное индивидом, частично неосознанное (вытесненное).

слой, возникающий уже не из личного опыта и деятельности, а прирожденный. Этот более глубокий слой — так называемое коллективное бессознательное. Я выбрал выражение «коллективное» потому, что это бессознательное не индивидуальной, а всеобщей природы, т. е. оно, в противоположность индивидуальной психике, повсеместно и у всех индивидов cum grano salis' обладает одними и теми же элементами и способами действия. Другими словами, у всех людей оно идентично самому себе и благодаря этому образует психическую основу сверхличной природы, существующую в каждом индивиде.

Психическое существование распознается лишь по наличию элементов, доступных сознанию. Поэтому мы можем говорить о бессознательном лишь постольку, поскольку в состоянии указать такие же элементы. Частями личного бессознательного являются, главным образом, эмоционально выделенные комплексы, определяющие интимное содержание психической жизни. В отличие от этого элементы коллективного бессознательного образуют так называемые архетипы.

Выражение «архетип» встречается уже у Филона Александрийского (De opif. mundi, §69) по отношению к образу Божьему в человеке. Также у Иринея (Adversus haereses 2, 7, 4), где говорится: «Безупречный Создатель не осеменил грязь, но изменил, принеся архетип». В «Corpus Hermeticum» Бог называется архетипом света (???????????????). У Дионисия Ареопагита это выражение неоднократно встречается в «Небесной иерархии» (с. 11, §4:????????????????), а также в «Божественных именах» (с. 11, §6). У Св. Августина Блаженного, правда, встречается не выражение «архетип», а «идея»; так, например, в «Божественных поисках»: «идея, которую формирует не существование, а которая в Божественном разуме содержится». «Архетип» — перефраза, объясняющая платоновскую идею (?????). Это обозначение соответствует нашим целям и содействует им, так как свидетельствует, что в случае частей коллективного бессознательного речь идет о древних

'Cum grano salis (лат.) — с крупинкой соли, т. е. с небольшими сомнениями, допущениями, изменениями, некоей долей критичности. — Примеч. пер.

к. г. юнг

или, еще точнее, о первобытных образцах, т. е. о существующих с древнейших времен универсальных образах. Выражение representations collectives1, которое Леви-Брюль использовал для обозначения символических фигур примитивного мировоззрения, без труда можно отнести и к элементам бессознательного, потому что оно касается почти того же самого явления. То есть учения примитивных племен толкуют архетипы по-особому. Во всяком случае, здесь они — элементы бессознательного, а осознанные формулы, которые по традиции передаются в виде тайного учения. Последнее вообще является типичной формой устной передачи коллективных, первоначально возникших из бессознательного элементов.

Миф и сказка — другие хорошо известные проявления архетипы. Однако и здесь речь идет о специфических формах, передававшихся на протяжении долгого времени. Следовательно, понятие «архетип» лишь отчасти соответствует representations collectives, поскольку обозначает только часть психики, еще не подвергшейся никакой сознательной обработке и посему представляющую собой непосредственную психическую данность. В таком качестве архетип незначительно отличается от полученных в ходе истории или выработанных формул. На высших ступенях тайных учений архетипы существуют в обрамлении, которые, как правило, недвусмысленно обнаруживают следы сознательной обработки путем рассуждений и оценок. По сравнению с этим обрамлением непосредственный облик архетипов, предстающий перед нами в сновидениях и видениях, гораздо индивидуальное, непонятнее и даже наивнее, чем, например, в мифе. Архетип, по существу, представляет собой бессознательное содержание, которое изменяется в результате осознания и восприятия, и притом в духе того индивидуальное сознания, в котором он всплывает2.

'Representations collectives (лат.) — коллективные пред ставления. — Примеч. ред.

1 Чтоб быть точным, надо различать архетип и архетипические представления. Сам по себе архетип — это гипотетический ненаглядный образец, подобный известному в биологии «паттеру поведения». — См.: Теоретические размышления о сущности психического // О корнях сознания, 1954.

251.

Что подразумевается под архетипом, достаточно ясно высказано при рассмотрении вышеупомянутой связи с мифом, тайным учением и сказкой. Дело усложнится, если вместо этого мы попытаемся с позиций психологии постичь «что такое архетип?». До сих пор при исследовании мифов ограничивались только солярными, лунарными, метеорологическими, растительными и прочими вспомогательными представлениями. Однако до сих пор почти не занимались тем фактом, что мифы в первую очередь являются проявлениями психики, манифестациями, представляющими сущность души. Примитива совсем мало трогает объективное объяснение очевидных вещей, напротив, у него есть настоятельная потребность, или, лучше сказать, его бессознательная душа неодолимо стремится уподобить психическим явлениям весь внешний чувственный опыт. Примитиву недостаточно видеть, как восходит и заходит солнце, это наблюдение внешнего явления должно стать одновременно и психическим явлением, т. е. перемещение солнца должно изображать судьбу некоего бога или героя, который, в сущности говоря, не живет более нигде, кроме души человека Все мифологизированные процессы природы, как, например, лето и зима, фазы луны, периоды дождей и т. п.. всего лишь аллегории' такого объективного опыта, лучше сказать, символическое выражение внутренней и бессознательной драмы души, которая путем проекции, т. е. через отражение в природных явлениях, становится понятной человеческому сознанию. Эта проекция настолько глубока, что потребовалось несколько тысячелетий культуры, чтобы хоть немного отделить ее от внешнего объекта. Например, в случае с астрологией такая попытка отделения даже привела к безоговорочному осуждению этой древней «интуитивной науки», ибо не была проявлена готовность различить психологическое учение о характерах людей и звезды с их движением. Тот, кто сегодня еще или вновь верит в астрологию, опять-таки чаще всего оказывается в плену старого

'Аллегория — это перефразирование сознательных элементов, напротив, символ — лучшее из возможных выражений лишь предчувствуемого, но еще непознанного содержания бессознательного,

К. Г. ЮНГ

суеверного предположения о влиянии звезд, несмотря hl то, что каждый, способный рассчитать гороскоп, обязан знать, что со времен Гиппарха Александрийского точка ве сеннего солнцестояния была установлена на 0° Овна и, стало быть, поэтому любой гороскоп основывается на произвольном круге животных, поскольку как раз со времен Гиппарха в результате процессии соотношения день— ночь точка весеннего равноденствия постепенно сместилась на начальные градусы Рыбы.

При такой поразительной субъективности примитивный человек (если именно это принять за самое первое допущение) должен был относить мифы к психическому. Его естествознанием, по существу, становится язык и внешнее облачение бессознательного психического процесса. Фактом бессознательности последнего процесса и объясняется, почему раньше при толковании мифа думали о чем угодно. но только не о душе. Просто совершенно не сознавали, что душа содержит все те образы, из которых когда-то возникли мифы и что наше бессознательное — это действующий и страдающий субъект, чью драму примитивный человек по аналогии обнаруживал во всех крупных и малых процессах природы'.

«В твоей груди находятся звезды твоей судьбы», — говорит Сени Валленштейну, что удовлетворило бы любую астрологию, если бы последняя хоть что-то знала о тайне сердца. Но до сих пор все это слабо понимали. Не рискну утверждать, что в наши дни положение принципиально улучшилось. Родовое мировоззрение основано на священном и опасном. Все тайные учения пытаются овладеть зримым событием души, и все претендуют на высочайший авторитет. То, что верно для примитивных учений, еще в большей степени относится к господствующим мировым религиям. Изначально они содержали тайное знание откровения и выражали тайны души в великолепных картинах. Их святилища и их священные тексты в образе и слове возвещают канонизированное учение, доступное любому верующему сердцу, любому сентиментальному воззрению и любому движе-

'См.: Юнг К., Кереньи К. Введение в сущность мифологии, 1942.

нию мысли. И чем прекрасней, чем величественней, чем обширней возникший и передающийся образ, тем больше он преграждает путь индивидуальному опыту. Мы можем его лишь чувствовать и перенимать, но первичный опыт, праопыт уже утерян. Почему психология — одна из самых молодых опытных наук? Почему бессознательное не открыли давным-давно и не раскрыли его сокровища в вечных об разах? Оказывается, это совсем не просто, потому что религиозная формула, которой мы обладаем для всех обстоятельств души, более прекрасна и емка, чем непосредственный опыт. Когда для многих поблекло христианское мировоззрение, то вместо него им открылись символические богатства Востока, все еще полные чудес, способные еще долго радовать видами и новыми декорациями.

И повсюду эти образы — будь то христианские, буддистские или какие-нибудь другие — прекрасны, таинственны и полны предчувствий. Конечно, чем привычней они нам; тем больше отточены частым употреблением, так что от них остается одна лишь формальность в почти бессмысленном парадоксе. Тайна непорочного зачатия, или Единосущность Отца и Сына, или Троица непорочного зачатия, или Единосущность Отца и Сына, или Троица, которая не есть триада, более не воодушевляют философскую фантазию. Они стали только объектами веры. Поэтому не удивительно, что символы Востока, величественные воззрения на божество в Индии и бездны таоистской философии пленяют религиозную потребность, чувство веры и философскую спекуляцию образованного европейца, как когда-то христианскими идеями были охвачены сердце и дух античного человека. Немало и таких людей, которые сначала поддались влиянию христианского символа, пока не впутались в невроз Кьеркегора, или пока их отношение к Богу не превратилось в невыносимо обостренное отношение Я — Ты (вследствие возрастающего обнищания символики), но и они потом подпадают под колдовство своеобразных восточных символов. Такое отступничество — не обязательно упадок; оно доказывает отзывчивость и жизненность религиозного ощущения. Нечто подобное наблюдается у образованного вос-

К Г. ЮНГ

точного человека, которого не так уж редко привлекает христианский символ или наука, казалось бы, не соответствующие восточному духу. Восточный человек даже проявляет завидное их понимание. То, что вечные образы пленяют — вещь сама по себе нормальная. Ведь именно для этого они и существуют. Их предназначение в том и состоит, чтобы притягивать, убеждать, ослеплять и захватывать. Они созданы из стихии откровения и каждый раз воспроизводят первоопыт божества. Поэтому каждый раз они действительно раскрывают человеку предчувствие божественного и одновременно охраняют его от подобного непосредственного опыта. Эти образы, благодаря многовековым усилиям человеческого духа, создают обширную систему упорядочивающих мир мыслей и одновременно представлены могущественным и стародавним институтом, называемым Церковью.

Свои мысли я лучше всего проиллюстрирую на примере одного швейцарского мистика и отшельника, недавно канонизированного брата Клауса из Флюе. Пожалуй, его самым важным переживанием было так называемое тройственное видение, которое захватило его в такой степени, что он пытался его зарисовать на стене кельи. Видение изображено на современной картине, хранимой в приходской церкви в Саксонии: это шестикратно разделенная мандала, чьим центром является коронованный лик Бога. Мы знаем, что брат Клаус исследовал сущность своего видения при помощи иллюстрированной книжки одного немецкого мистика и старался свести свое исходное переживание к понятной ему форме. Занимался он этим в течение года. Он делал то, что я называю «переработкой символа». Его размышления о сущности видения, руководствовавшееся мистической диаграммой, необходимым образом привели к выводу, что, вероятнее всего, он видел саму Святую Троицу, вечное благо и саму Вечную Любовь. Этому соответствует просветленное саксонское изображение.

Однако исходное переживание было совсем иным. А именно: в экстазе открылось брату зрелище настолько страшное и он так сильно изменился в лице, что люди при-

архетипах коллективного бессознательного

шли в ужас и стали опасаться за него. Дело в том, что он узрел видение наивысшей интенсивности. Об этом пишет Г. Вёльфлин: «Все вокруг с первого взгляда пришли в сильнейший ужас. О причине этого ужаса он сам обычно рассказывал, что увидел всепронизывающий свет, испускаемый человеческим ликом. Он испугался этого зрелища, его сердце вот-вот должно было разорваться на мелкие части. Оглушенный ужасом, он тотчас отвернулся и упал на землю, и это была, вероятно, причина, почему у других его вид вызвал страх»'. С полным основанием устанавливают обычно связь межоу этим и подобным видением из Апокалипсиса (Алок., I, 13), а именно с тем апокалипсическим образом Христа, которого по жуткости и непривычности превосходит только безобразный семиглазый ягненок с семью рогами (Алок., V, б). Эта фигура Христа с трудом сопоставима с евангельским Христом, и существует давняя традиция, истолковывающая это видение совершенно определенным образом. Вот, например, гуманист К. Бовиллус в 1508 г. пишет о друге: «Я хочу сообщить о видении, появившемся на небе в то время, когда он звездной ночью предавался молитве и созерцанию. Он увидел образ человеческого лика с жутким выражением, полным ярости и угрозы» и т. д.2 Это толкование прекрасно согласуется с современной амплификацией через Апокалипсис (I, 13)3 Нельзя забывать также и о других видениях, например видении Христа в медвежьей шкуре или брата Клауса в качестве сына Господа Бога и Богородицы и т. д. Отчасти они обнаруживают даже недогматические черты.

Согласно традиции, была установлена связь этого большого видения с образом Троицы в Саксонской церкви, а также с символикой круга в так называемом трактате пилигрима: брат Клаус указывал на образ круга посетившему его пилигриму. Очевидно, этот образ занимал его раньше.

'Fr. Blanbe. Bruder Klaus von Flue, 1948. S. 94.

2 F. A 1 b a n S t о с k l i 0. M. Cap.: Видение святого брата Клауса, 1933.

3 M. Б. Лаванд точно так же сравнивает видение с древним текстом, в котором апокалипсически Христос появляется как яростный и гневный мститель, в сильнейшем противоречии с Христом Нагорной проповеди.

к. г. юнг

Бланке, вопреки традиции, полагает, что между видением и образом Троицы нет никакой связи. Мне кажется, что этот скептицизм зашел слищком далеко. Должно быть, ин терес брата к образу круга имел основание. Ведь подобны видения зачастую вызывают растерянность и замешательст во («сердце, разрывающееся на куски»).

Опыт учит, что «волшебный круг», мандала — с давни пор используется как противоядие для хаотических состоя ний духа. Совершенно ясно, почему символ круга так зах ватил брата. Во всяком' случае, толкование ужасного видения как переживание Бога вряд ли является ошибочным. По внутренним же психологическим причинам связь между большим видением и саксонским образом Троицы и соответственно символом круга кажется мне очень правдоподобной.

Это, без сомнения, вызывающее ужас видение, лишенное к тому же догматического руководства и экзотерического1 комментария, взорвалось в религиозном мировоззрении брата, и вполне естественно, что потребовалась длительная регулятивная работа для того, чтобы упорядочить душу, восстановить ее целостность, а вместе с тем и нарушенное равновесие. Толкование этого видения исходило из непоколебимой догмы, которая тогда выказала свою ассимилирующую силу, спасительно превратив страшного Живаго в прекрасную образность Троицы. Да и толкование, видимо, могло исходить из совершенно другого основания указанного видения (с его жуткой фактичностью); иное толкование могло бы повредить христианскому принятию Бога и, без сомнения, еще больше самому брату, который в таком случае стал бы не святым, а, напротив, еретиком (если не больным) и, чего доброго, закончил бы свою жизнь на костре. Этот пример показывает необходимость догматического символа: он выражает дос тупным человеческому пониманию образом сильное, равно как и решительно-опасное душевное переживание (ко торое из-за своего могущества по праву называется «боже·

'Экзотерический (греч.) — направленный вовне, раскрываю щий; в данном случае — разъясняющий многим. — Примеч. ред.

архетипах пимективного бессизншпьльноги

ственным опытом»), существенно не искажая при этом объем переживаемого и не причиняя вреда его первостепенному значению. Вид божественного гнева, который в известном смысле встречается и у Я. Беме, плохо соединяется с новозаветным Богом, любящим небесным отцом, отчего, вероятно, легко может превратиться в источник внутреннего конфликта. Последний соответствовал духу времени — концу XV столетия, времени Н. Кузаиского, который при помощи формулы «соединение противоположностей» намеревался предвосхитить угрожающий раскол. Немного погодя ветхозаветный образ Бога испытал ряд обновлений в протестантизме. Понятие Бога-Яхве содержит в себе неразделимые противоположности. Брат Клаус, оставив дом и семью (долго жил в одиночестве и предавался мрачным размышлениям), оказался как бы вне обычая и традиции, поэтому с ним случилось нечто удивительное и ужасное из праопыта. В этой ситуации догматический образ божества, совершенствуемый в течение многих столетий, подействовал на него спасительно как цепебный напиток. Он помог ему ассимилировать фатальное вторжение архетипичного образа и вместе с тем избежать внутреннего распада. Ангелиус Силезиус оказался не настолько счастливым; внутренний конфликт разорвал его, потому что к его времени прочность церкви, гарантирующей догму, была уже подорвана.

Дата добавления: 2015-06-25