Издательство иностранной литературы 8 страница

— Но тут всевышний опять положил руку мне на плечо, — говорит Джек. — В Логэнспортской больнице был фармацевт, большой мой приятель. Он приобрел 15 000 пилюль раувольфии у агента фармацевтической фирмы Сиба.

Пилюли содержали в себе чистый алкалоид раувольфии и носили химическое название «резерпин», а выпускались под торговой маркой «серпазил».

— Мы выяснили, что серпазил действует на беспокойных больных лучше, чем лоботомия, — рассказывает Джек, — и мы стали накачивать больных серпазилом.

— Как вы могли так быстро узнать, что серпазил действует лучше, чем лоботомия? — спросил я.

Джек не мог осуществить полноценный эксперимент, потому что директор больницы запретил ему делать много лоботомий. Он не мог поставить строго научный опыт, который удовлетворил бы ученую профессуру колледжей, а именно: сделать определенное количество лоботомий, выставить параллельно такое же количество больных, леченных серпазилом, и взять третью группу больных, оставленных без всякого лечения (для контроля); тогда эти «экспериментальные животные человеческого вида» во всех трех категориях могли бы показать некую сравнимую форму сумасшествия. Это было бы научно, академично.

Джек Фергюсон внимательно выслушал мои научные возражения.

— Видите ли, как у нас обстояло дело, — сказал он. — В больнице было порядочное число пациентов, которые не показали улучшения после лоботомии. Мы перевели этих больных с неудавшейся лоботомией на лечение серпазилом, который быстро их успокоил, и черт меня дери, если некоторые из них не поправились настолько, что мы смогли отпустить их домой.

Но тут Джек снова попал в беду.

— Образовалась уже довольно большая группа больных, хорошо поправлявшихся на комбинированном лоботомия-серпазиловом лечении, — говорит Джек, — и я почувствовал вдруг, что мы должны сделать что-то большее для этих больных. Мы должны обращаться с ними как-то более по-человечески.

Это, казалось бы незначительное, замечание будет понятно только тем читателям, которые знают, что творится в старомодных домах для умалишенных…

К этому времени под наблюдением Джека, кроме сотен лоботомированных больных, состояли также палаты беспокойных хроников, включая две «буйные» женские палаты с таким тяжелым составом больных, что Джек называл их «отбросами человечества». Эти палаты были построены в форме буквы Т с толстыми железными решетками, которые отгораживали концы этого Т от его центральной части.

— Я чувствовал, что с этими больными тоже надо обращаться по-человечески, — сказал Джек, — поэтому я снял решетки.

И тут словно потолок обрушился на голову Джека Фергюсона.

— Я столкнулся с такой бурной вспышкой человеческой боязливости (вежливая замена слова «страх»), какой никогда не видал, — продолжал Джек. — Надзиратели побежали с жалобой к директору больницы и заявили, что все они уйдут, если меня не отстранят от работы и не поставят решетки на место.

Директор больницы вызвал Джека и предложил ему прежде всего извиниться перед надзирателями, в противном случае…

— Я был уверен в своей правоте. Нужно было во что бы то ни стало улучшить отношение к этим больным, — рассказывал Джек. — Но бросить сейчас эту работу было для меня равносильно смерти. И я смирился… Но тут вступает в игру Джек-соблазнитель, Джек-Златоуст.

— Да, смирился, — продолжал он. — Я принес извинение каждому надзирателю, но в то же время уговорил каждого из них согласиться со мной в отношении решеток… Давайте сделаем это только так, в виде небольшого опыта…

Удвоив человеческое внимание к несчастным узницам этих страшных палат, они в скором времени могли уже приводить целую палату в обеденный зал к общему столу. Некоторые больные выходили в столовую впервые за много лет. Это было нечто неслыханное. Фергюсон со своими надзирателями противопоставляли себя всей больнице.

— Когда в первый раз наступило время вести больных к обеду, я увидел чудесное зрелище, — вспоминает Джек. — Те самые надзиратели, которые требовали моего увольнения, выстроились на всем пути от палаты до столовой. Тут решался вопрос жизни и смерти идей Фергюсона.

— В обеденном зале наши пациентки вели себя как знатные леди. А девчонки из открытых палат, наоборот, затевали ссоры и драки.

Джек весь сиял, вспоминая этот день.

— Это был первый знак начинавшегося прогресса, — сказал Джек. — Это укрепило мою уверенность в том, что безнадежным психически больным тоже можно помочь. Но как? Я сам выбрался из-за таких же железных дверей. Я знал, что они тоже могут это сделать с такой же помощью, какую получил я.

Но тут стряслась уж настоящая беда. Кончился серпазил — не было никаких средств на покупку серпазила. Из самых тяжелых больных он мог отбирать только единицы для нескольких дозволенных еще лоботомий. Полный крах…

Но Джек не вспомнил о барбитуратах. Он начал высматривать себе новое место, где б он мог работать, мог делать лоботомии, комбинировать их с раувольфией и присоединять к этому лечение нежной, любовной заботой. Он поехал в Траверз-Сити, где находилась окружная психиатрическая больница штата Мичиган, и предложил свои услуги. Без особых трудностей он получил место врача-резидента в больнице Траверз-Сити.

И вот наступило последнее испытание для таламуса самого Джека, для проверки его эмоциональной устойчивости. Подошел срок его месячного отпуска, и перед тем, как навсегда расстаться с Логэнспортом, Джек подал просьбу об увольнении, а сам вместе с Мэри отправился порыбачить в Северную Канаду. По возвращении в Логэнспорт Джек и Мэри обнаружили, что все замки на их квартире сменены и они не могут взять даже свои вещи. Грузовик, который должен был отвезти их на следующий день, почему-то не явился. В то же время контора больницы настойчиво теребила Джека с отъездом, поскольку директор распорядился, чтобы преемник Джека был водворен в его квартиру немедленно. В конторе больницы Джек обнаружил, что все его личные записи и отчеты исчезли.

Он не стал скандалить.

У Джека крепко засела в голове мысль о том, чтó следует делать, если не можешь больше делать то, что делаешь. Все, что ему теперь было нужно, — это свобода исследования. Когда он рассказывал мне эту маленькую грустную историю последних дней в Логэнспорте, его голос звучал тихо, твердо и совершенно бесстрастно. Вообще при наших многочисленных встречах поведение Джека всегда было корректным, разумным и спокойным — выше всяких похвал.

Личные обиды уж не могли вывести его из равновесия. Начав свою новую жизнь, он стал исключительно любезным и внимательным ко всем. Наконец-то Джек Фергюсон нашел свое мокси. А ему понадобится, как вы увидите, большой запас мокси для новой работы в больнице Траверз-Сити.

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Меня несколько смущает то признание, которое я должен сделать, повествуя об этом критическом моменте в жизни Джека Фергюсона. Прошел всего год со времени его прибытия в больницу Траверз-Сити, а газеты уже превозносили его имя, создавая ему солидное положение в науке. Я задумываюсь над тем, как мне все это рассказать, чтобы вы мне поверили. События, о которых пойдет речь, правдивы и точны, как сама истина. Но, помня все ужасы прошлой жизни Джека, вспоминая о его слабости и неустойчивости, вы вправе спросить, как мог человек, так низко павший всего четыре года назад, — как мог он так высоко подняться? Как мог Джек так быстро и так успешно исправить свое умственное здоровье? Должен признаться, что временами я и сам только наполовину верю в те необычайные дела, которые творятся в сумасшедшем доме Траверз-Сити, не говоря уж об их грандиозных планах на будущее. И все же описываемые события ни на шаг не отступают от истины, а те надежды, которые они несут с собой темным и слабоумным представителям человечества, — абсолютно верные надежды. Но где же тогда мое собственное мокси, если я так нерешительно приступаю к рассказу о том, что происходит в действительности?

Почему мне трудно писать с такой же правдивостью и убежденностью о хорошем Джеке Фергюсоне, как я писал о дурном?

Конечно, Джек Фергюсон не первый боец из тех, которые, получив нокаут, вскакивают на ноги при счете «девять», снова бросаются в бой и побеждают. И я снова вспоминаю старого средневекового Мейстера Экхарта, который редко встречал людей, совершавших великие дела без того, чтобы сперва не сбиться с пути и не наделать глупостей. Был также поэт Джон Драйден, который сказал, что «высокий ум безумию сосед». А разве Ван Гог не создал свои бессмертные полотна, будучи сумасшедшим? С Фергюсоном произошло как раз обратное: он сейчас работает с неожиданной для него, новой, трезвой и здоровой психикой. Но и это не так уж редко встречается.

В сточной канаве, куда попал Джек, он пережил глубокий духовный сдвиг, и в этом он нисколько не отличается от многих тысяч членов общества «Анонимные алкоголики», которые выбирались из канавы с более сильным характером, чем у многих так называемых нормальных людей.

Вспомним также Федора Достоевского. Ему, как и Джеку Фергюсону, определенно повезло. У Достоевского была своя Анна, которая вырвала его из темных глубин игорного дома, чтобы он мог дописать свое великое произведение «Братья Карамазовы». У Джека Фергюсона была своя Мэри.

— Когда мы с Мэри приехали знакомиться с больницей Траверз-Сити, — рассказывает Джек, — мы первым делом пошли осматривать ее территорию. Повсюду была чистота, больничные корпуса были выкрашены и, видимо, хорошо содержались.

Поднявшись на холм, они увидели перед собой серо-голубые волны большого канала Траверз, катившиеся в синий простор озера Мичиган.

— Вот где неплохо порыбачить, — сказал Джек. — Обязательно поедем, как только немного разгружусь.

Старые чистые кирпичные здания с остроконечными крышами обступали их со всех сторон. В них помещалось более 3000 обиженных судьбою душевнобольных людей.

— Кучка больных работала на лужайке, — рассказывал Джек, — мы наблюдали за ними из-за кустов. То один, то другой из них делал что-нибудь не так или не делал того, что нужно. Интересно было видеть, как надзиратель подходил к каждому в отдельности, но не ругался и не кричал, а только молча помогал ему. Надзиратель не знал, что за ним наблюдают, — подчеркнул Джек, — так что это была, очевидно, обычная манера обращения с больными.

В корпусах, которые они осматривали, была исключительная чистота.

— Всего восемь часов назад, — сказал Джек, — мы уехали из обстановки, которая была полной противоположностью тому, что мы увидели здесь.

Джек сказал, что их решение остаться в Траверз-Сити сразу определилось, как только они вступили на территорию больницы. Они осматривали палаты для самых беспокойных, палаты, которым полагается быть грязными, но они не были грязными. Пациенты выглядели опрятными и чистыми, и все они были одеты по-разному. А в Логэнспорте Джек видел только монотонную картину больничных палат, где все пациенты были одеты в одинаковую форменную одежду, как каторжники.

Беседуя с директором больницы доктором Шитсом, Джек чувствовал, что попал в совершенно новый мир. Он видел, что доктор Шитс переживает за своих больных, включая и самых тяжелых, как будто это были не безумцы, а только несчастные люди, сбившиеся с пути. В нем совершенно не чувствовалось того раздражения, которое часто внушают нам сумасшедшие, опустившиеся до положения животных, — раздражения, которое естественно возникает из-за их ужасного поведения. Доктор Шитс извиняющимся тоном сказал, что в его больнице не применяется большая терапия, которая могла бы разгрузить учреждение или хотя бы основательно сократить его населенность. Он сказал Джеку, что, к сожалению, бюджет больницы не позволяет пользоваться новыми успокоительными лекарствами, как торазин и серпазил, которые тогда только начинали будоражить умы психиатров. Но Джек может сколько угодно заниматься лоботомиями — тут есть сотни хроников, возбужденных и безнадежных, среди которых он найдет немало больных для оперативного лечения.

— Доктор Шитс — это доктор для докторов, — говорит Джек, — благороднейший джентльмен. После беседы с ним мы с Мэри почувствовали, что наполовину уже устроены в Траверз-Сити.

Что-то особое было в атмосфере этой больницы, что отличало ее от других психиатрических больниц, в которых Джек бывал как наблюдатель или как пациент. Безумие бушевало в каждом ее уголке, но обитатели выглядели такими опрятными, такими чистыми.

Каким же способом это достигалось? Джек настойчиво расспрашивал об этом сестер-надзирательниц, и они сами по себе могли быть ответом на вопрос. Это была их личная мораль. Они не применяли никаких чудодейственных лекарств. То, что они давали этим диким, грязным, опасным несчастливцам, не было наукой. То, что они могли им дать, было какой-то отрицательной величиной. Они не злились и не проклинали судьбу, когда больные становились агрессивными; они не сердились, когда больные обгаживались еще и еще раз; они не раздражались оттого, что снова и снова приходилось одевать больных, срывавших с себя одежду. Их терпение было «не от мира сего».

Вот что лежало в основе поведения сестер-надзирательниц: они всегда помнили, что имеют дело не со здоровыми, а с больными людьми. «Может быть, эти сестры тоже искупают свои грехи?» — думал Джек.

Сестры-надзирательницы следили за Джеком, когда он обходил больницу; каким-то путем до них дошли сведения, что Джек известный психохирург, с корнем удаляющий безумие у больных, которые до этого считались безнадежными.

— У меня было такое чувство, что сестры молчаливо просят, умоляют нас приехать в Траверз-Сити и поскорее взяться за дело, — сказал Джек.

Итак, в благоприятной атмосфере желтых кирпичных зданий, расположенных на живописных холмах и обращенных фасадами к чистым синим водам озера Мичиган, все было подготовлено для Джека-Давида, чтобы тот мог начать боевые действия против Голиафа-безумия. И тут же с первого шага перед ним встала дилемма. Она была рождена его честностью.

С одной стороны, он стоял на верном пути, когда последовал совету видного Гарвардского нейропсихиатра доктора Гарвея Кушинг, который сказал: «Задача психиатров — вернуться в дома умалишенных и в лаборатории, которые они гордо называют пройденным для себя этапом». Совершенно верно. Эта больница и есть его лаборатория. У многих тяжелых психотиков он может за пять минут иссечь безумие, которое годами не удавалось ликвидировать путем уговоров на кушетке докторского кабинета.

С другой стороны, существовало зловещее мнение, высказанное столь же крупным чикагским нейропсихиатром доктором Персиваль Бэйли: «Великая нейрохирургическая революция (лоботомия) оказалась безрезультатной: она не разгрузила больниц нашего штата».

Опять-таки верно. Еще в Логэнспорте, как вы припоминаете, у Джека зародилось сомнение, что у ледового топорика нет будущего в лечении шизофрении. Крошечные пилюли серпазила обладали силой прояснять головы, которые после лоботомии оставались туманными. Это был как бы особый вид химической лоботомии, временного вмешательства, тогда как операция ледовым топориком навсегда разрушала мозговую ткань, которую уж невозможно восстановить.

Вот какая дилемма встала перед Джеком: специалист по лоботомии, он в душе стал уже химиком-клиницистом. А тут пришли вести из Франции о новом, еще более сильном успокоительном средстве, чем серпазил, с которым Джек работал.

Химическая его формула звучит страшновато: «10-(3-диметил-аминопропил)-2-хлорфенотиазин». Это вещество было синтезировано мудрыми химиками фирмы Рона-Пу-лэнк в Париже. Профессор Дж. Е. Стеглин из Базельской психиатрической клиники в Швейцарии сообщил, что с помощью этого средства удалось выписать из больницы половину больных. С применением правил химической стенографии оно было названо хлорпромазином. Средство это было освоено и выпущено в Америке под торговой маркой «торазин» фармацевтической фирмой Смит-Клайн-Фрэнч.

Как раз в то время сотни канадских и американских врачей проводили клинические испытания серпазила и торазина в надежде, что то или другое из чудодейственных снадобий — а еще лучше при совместном их употреблении — начнет опустошать наши сумасшедшие дома.

Но Джеку Фергюсону, уединившемуся на берегу большого канала Траверз, — где ему было достать серпазил, где достать торазин? Кто из фармацевтической фирмы Сиба, выпускающей серпазил, или из фирмы Смит-Клайн-Фрэнч, вырабатывающей торазин, — кто слышал когда-нибудь о докторе медицины Джоне Т. Фергюсоне, замкнувшемся и своей далекой северной крепости? Никто.

И где взять денег на покупку пилюль для психбольницы Траверз-Сити? Их не было совсем. Как же нашему химику-клиницисту Джеку Фергюсону приступить к испытанию этих могучих пилюль, которых он не имел?

— Занимаясь отбором больных для лоботомии, в ожидании заказанного оборудования и инструментов для производства лоботомии, — рассказывает Джек, — я случайно разыскал в больничной аптеке небольшой запас серпазила и торазина.

Флаконы с таблетками лежали, обрастая пылью, на аптечной полке; Джек, конечно, немедленно их реквизировал и пустил в ход.

— Затем я узнал, что у каждого из больничных врачей хранился небольшой запас образцов. Их мне тоже удалось выманить. А тут стали поступать пополнения от агентов Сиба и Смит-Клайн-Фрэнч. И дело закипело, — продолжает Джек, улыбаясь.

Джек не рассказывал мне, приглашал ли он кого-либо из товарищей врачей принять участие в его сомнительной затее с химическим лечением. Возможно, что и нет, может быть, следовало это сделать, но Джек был ученым-одиночкой. Работая один, он по крайней мере был избавлен от необходимости отстаивать свой метод. Его химическая затея действительно выглядела сомнительно, потому что он начал испытывать новые успокоительные лекарства только на самых тяжелых, самых безнадежных, окончательно потерявших разум больных. Наперекор всякому здравому смыслу он пытался именно их вернуть к ясному сознанию. Но почему же?

Пусть Джек сам ответит на этот вопрос. Вот его рассуждения. Ранние, мягко протекающие формы сумасшествия — неподходящий материал для лечебных опытов. Они не дают достаточно сильного контраста между «до» и «после». Этот контраст будет малозаметен, если у человека со слабо расстроенной психикой вы добьетесь некоторого улучшения. Эффект лечения определится гораздо вернее у тяжелого хроника, если вам удастся вывести его из глубокого психотического состояния и добиться явного улучшения. Вот почему так легко обмануться при лечении ранних, не запущенных случаев болезни. Давайте послушаем, что говорит по этому поводу не менее ярый критик доктор Д. О. Гебб из Монреаля. Он ставит вопрос о том, как определить результативность лечения. Дело это нелегкое. «Потому что, — пишет доктор Гебб, — среднее число психических больных, выздоравливающих без всякого лечения, составляет 30, 35 и до 40 процентов всех больных… Эти цифры широко варьируются от одной серии пациентов к другой».

Откуда же вы узнаете, что данный случай выздоровления после пилюль — не более как простая случайность? Вы можете это узнать с большей достоверностью — к этому-то и сводится теория Джека, — если будете испытывать новое лечение только на самых тяжелых, самых безнадежных хрониках, потому что эти больные никогда не выздоравливают самостоятельно.

Так рассуждал Джек, а, кроме того, я подозреваю, у него где-то еще таилась мысль, что люди, считая его затею заранее обреченной на неудачу, оставят его в покое с этими «дурацкими выдумками». Это было похоже на Джека, одинокого волка.

И вот осенью 1954 года доктор Джон Т. Фергюсон начал испытывать действие серпазила и торазина на плохое поведение самых тяжелых, самых неисправимых хроников из 1003 умалишенных женщин, находившихся под его наблюдением в больнице Траверз-Сити. Не было у него ни резидента, ни интерна, никакого другого врача, чтобы помочь ему в этом деле. Он имел только 107 сестер-надзирательниц, которые были его руками, его ушами, его глазами. Они работали изумительно, говорит Джек, потому что, не будучи ни врачами, ни психологами, ни психиатрами, «все они имели высшее образование или равноценное ему».

И они действительно прекрасно работали — эти сестры, потому что годами жили со своими больными, заботились о них и, несмотря ни на что, нежно любили их — вопящих, грязных, удрученных горем, оцепенелых или внезапно разбушевавшихся, замышлявших покончить жизнь самоубийством или убить кого-нибудь. Эти 107 женщин-надзирательниц знали все повадки и причуды, страхи и внутренние муки своих больных, когда их ненормальное поведение разгоралось или ослабевало день ото дня, с часу на час.

Все это они отмечали на картах «профиля поведения», когда-то придуманных Джеком для лоботомированных больных в Логэнспорте. Три раза в день сестры-надзирательницы давали больным глотать в своем присутствии назначенные лекарства и отмечали принятые ими дозы с точностью до одного миллиграмма. Три раза в день они клали лекарства в пищу больным, которые отказывались глотать пилюли, и следили за тем, чтобы пища была съедена.

А Джек Фергюсон очарованным взглядом наблюдал мягкое, успокаивающее (чуть-чуть угнетающее) действие серпазила и торазина, которые его остроглазые и преданные сестры-надзирательницы раздавали все новым и новым сотням неизлечимых больных. На этой стадии своего эксперимента Джек придерживался больше серпазила, чем торазина. Сельский доктор в Джеке боялся, может быть, и без особых оснований, вредного побочного действия торазина.

Ну конечно же, оба эти лекарства — прекрасные успокоители, действующие мягко и верно. Особенно хорошо усмиряют они больных, которые ведут себя сверхактивно, буйно, злобно, агрессивно. Они успокаивают даже худших из них — тех, чье неистовое поведение вынуждает иногда прибегать к помощи специально вызванного отряда надзирателей-мужчин.

Под влиянием лекарств многие из них делаются кроткими ягнятами, и буйные палаты больницы иногда кажутся спокойными, как церковь, и тихими, как собрания квакеров. Все это, конечно, было не новостью, поскольку о действии серпазила сообщил уже доктор А. А. Саинз из Иова-Сити и доктор Натан С. Клайн из Роклэндской больницы в Нью-Йорке и доктора Ноце, Уильяме и Рапопорт из Модесто в Калифорнии; а действие торазина было уже отмечено многими европейскими психиатрами, а также американцами, начиная с доктора Г. Е. Лэмана в Монреале.

Но вот, когда лечение успокоительными средствами так заметно изменило атмосферу в больнице Траверз-Сити, что-то зловещее, что-то печальное стало проявляться в действии серпазила (и торазина тоже), вызывая беспокойство у Джека Фергюсона и его сестер-надзирательниц.

Серпазил был безвредным средством, — во всяком случае, казался таким. Джек убедился, что его можно применять в огромных дозах без какой-либо серьезной реакции для успокоения самых буйных, самых неукротимых психотиков. Но по мере того, как Джек все более и более удлинял периоды лечения, серпазил стал уж не только успокаивать больных, а проявлять более глубокое действие.

Многих он погружал в дремотное, летаргическое состояние. Это был не тот негативизм у некоторых психотиков, которые «отшатываются» от всякого лечения. Интересную форму сна вызывает длительное употребление серпазила. Это достаточно глубокий сон. Однако больных легко разбудить и привлечь их внимание. Но если их оставить в покое, они вновь засыпают. Джек был в отчаянии. Пока не наступала эта сонливость, серпазил и торазин так хорошо рассеивали фантазии и галлюцинации больных, так хорошо их успокаивали. Когда Джек прекращал лечение, больные быстро просыпались, но тут же возвращалось их безумие.

Однако это было еще не самое худшее. Некоторым больным Джек продолжал давать серпазил, невзирая на летаргию, в надежде, что это временное явление, которое само собой пройдет.

Вскоре эти чрезмерно успокоенные страдальцы погрузились в черную депрессию, в меланхолию. У них появилось дрожание головы и рук, как при болезни Паркинсона, потом они совсем оцепенели, стали пускать слюну и нести всякий вздор.

И еще одно неприятное явление заметил Джек при испытании серпазила и торазина: они давали успокоительный эффект только у возбужденных, агрессивных, сверхактивных психотиков, но нисколько не помогали больным, которые находились в депрессивном, меланхолическом состоянии; наоборот, они еще глубже погружали их в унылое настроение.

Джек и его сестры-надзирательницы совсем пали духом, когда через пару месяцев сонливость и уныние стали широко распространяться среди пятисот больных, которых они начали было успокаивать с такими добрыми надеждами.

Что же это за лекарства против безумия, если они внутренне опустошают людей при попытках смягчить их безмерное возбуждение, и чем же они лучше бромидов или фенобарбитала? Неужели для того, чтобы сделать больницу Траверз-Сити приятным и тихим учреждением, надо превратить ее в дом летаргии? Нет, это не те лекарства, которые можно давать больным в больших дозах, а потом предоставить их самим себе. Они довели уж этим угнетающим лечением некоторых несчастных до попыток самоубийства…

И еще один вывод сделал Джек: эти лекарства отнюдь не излечивали хроников с далеко зашедшими формами безумия. Унылое настроение, наступавшее вслед за периодом удивительного спокойствия, — эти явления депрессии почти всегда исчезали с прекращением лекарств.

После этого больные испытывали блаженное спокойствие, а их ясное сознание, казалось, одерживало верх. Но часто случалось, что после отмены успокоительных средств больные впадали в дикое и буйное состояние. Они били стекла и ломали мебель. Они пытались убивать друг друга или сестер-надзирательниц.

Не лучше ли Джеку поторопить начальство с получением лоботомического оборудования и зарядиться энергией для производства пятисот операций?

Все эти неприятности и огорчения только еще начинались, когда доктор Франк Моор, клинический консультант фармацевтической фирмы Сиба, прибыл в больницу Траверз-Сити, но вовсе не для того, чтобы повидаться с доктором Джоном Т. Фергюсоном. Он никогда и не слышал о Фергюсоне. Он приехал к ученому фармакологу больницы доктору Уильяму Г. Фандербарку, который любезно пригласил Джека познакомиться с доктором Моором. Это была рука судьбы. Или, как любит выражаться Джек, «должно быть, всевышний опять положил руку мне на плечо».

Доктор Моор показал Фандербарку и Фергюсону кинофильм, заснятый парочкой невоспетых киногениев, доктором Эрлем и мистером Вольфом из лабораторий Сиба в Соммите. В фильме была показана обезьяна макакус резус, одно из самых злых лабораторных животных. Служитель осторожно держал ее в длинных, толстых, укусо-устойчивых и когтеустойчивых рукавицах. В вену этого опасного зверька вводится один шприц серпазила. Менее чем через час наступает трансформация, полная метаморфоза в поведении животного. На глазах у зрителя происходит коренное изменение врожденных инстинктов обезьяны. Она становится кроткой и смирной. Она ласкается к служителю и прижимается к нему, как щенок. Она похожа на милого ребенка. Она совершенно спокойна, но в то же время быстро реагирует на окружающую обстановку. Это было бы очаровательное комнатное животное, если бы можно было все время держать его под серпазилом. К сожалению, это невозможно. Но как бы то ни было, обезьянка своим поведением вызывает представление о грядущем золотом веке, когда, символически выражаясь, лев будет лежать рядом с ягненком. Хорошо было бы разработать технику введения этого умиротворяющего средства гнусной кучке агрессоров в нашем мире…

Этот фильм, который я смотрел с восхищением несколько лет назад, на Джека Фергюсона произвел иное впечатление. Не то чтобы Джек не оценил по достоинству его замечательную научную ценность. Фильм, конечно, поможет фирме продать гору серпазила. Но что касается самого Джека Фергюсона, то ведь он уж наблюдал действие этих успокоителей на собственной орде опасных больных. Все ли показал доктор Моор в своем обезьяньем представлении? В палатах больницы это чудесное снадобье чересчур уж успокаивало больных, вплоть до жестокой хандры, до паркинсоновской тряски, до попыток самоубийства.

Где же тот фильм, который покажет ему, как в таких случаях нужно поступать?

И неожиданно громко для его низкого, ровного голоса, с извиняющейся улыбкой Джек рассказал доктору Моору о своих огорчениях с серпазилом.

Вот «профили поведения» его больных. Когда серпазил делает их спокойными, близкими к выздоровлению, а затем погружает в глубочайшую депрессию, что может сделать здесь доктор Фергюсон? Что может предложить ему Сиба?

Джек объяснил доктору Моору, что он пытался победить серпазиловую депрессию крепким кофе, чистым кофеином, амфетаминами — бензедрином и бекседрином, — ксиэфедрином и другими известными ему лекарствам», которые без вреда для больного могут стимулировать ослабевший мозг. Но действие этих лекарств оказывалось либо чересчур грубым, либо слишком слабым, чтобы вывести больных из серпазиловой меланхолии и вернуть к активному но спокойному уравновешенному поведению.

Франк Моор молча и внимательно слушал, не спуская глаз со скромного больничного врача. Под внешним обликом краснощекого, круглолицего, добродушного и улыбающегося Джека Фергюсона Франк Моор угадал яростный порыв к действию, неугасимое желание найти что-нибудь такое, что могло бы сделать прекрасное успокоительное средство действительно практичным, получить химический стимулятор, который мог бы взаимодействовать с серпазилом. Чтобы больные не оставались глупо, печально спокойными. Чтобы возбудитель и серпазил, работая совместно, могли сделать больных активно-спокойными, может быть, даже вернуть им человеческий облик и ясное сознание, с которым большинство из них сможет уйти домой, в свою семью. Если только семья захочет их принять…

«Что ж мы можем ему предложить?» — думал про себя строгий и спокойный доктор Франк Моор.

Дата добавления: 2015-06-26