Часть первая 8 страница

Много лет спустя, с томною и несколько смущенной грацией, меняя доверчиво бесстыдную позу на отдохновенную расслабленность, Нагима тоже, казалось мне, пела про себя что-то просторно тихое. «Что ты поешь, аксарлак?» - спросил я ее. Она открыла простецкие, еще не видящие свои глаза, но тут же прикрыла их локотком: «Песенку». Я вспомнил волнения того далекого зимнего дня и спросил, почему она, глядя мне в глаза, так значительно и серьезно отрицающе качала головою. Нагима удивленно обрадовалась: «А ты помнишь?» Отулыбавшись, она с простою и товарищеской сердечностью объяснила мне, что, заметив сходство «ярого» моего характера с нравом «пылкого» Расиха, она «попросила» меня не делать того, чего сделал он. «Запретила», - приподняла она брови и провела в воздухе пальчиком с уже холеным ноготком. «Я боялась», - закончила она с туманной и ласковой усмешкой. Женщины редко бывают добрыми, но уж если бывают, то это не просто доброта, а фрагмент иной, праведной и почти святой жизни. Да: «аксарлак» - это ласточка.

Я постоял немного меж приличной печали людского равнодушия и, побоявшися топать ногами, стряхнул снег с валенок рукавичкою и пошел домой обдумывать случай странный и горестный.

Бабушка открыла мне дверь с молчаливо взволнованной торжественностью. В сенях стояли серые валенки с черными калошами. Я понимал, конечно, что они не имеют ничего общего с лежащим в коридоре мертвецом, но все же смотрел на них с некоторой оторопью и легким оттенком полубезумного ощущения – «умер – ожил». Я вздохнул и стал медленно «рассупониваться». «Копуша какой, - сказала бабушка, - прямо тихожуй, и все думает он что-то, думает. Дедушка вон вернулся, а внучок все канителится». Дрогнув сердцем и заморгав от новости, я выглянул направо в сторону кухоньки. Там из-за развешенного белья было видно очень чистую руку с узеньким кусочком хлеба возле зеленой мисочки с картошкою, серые стеганые штаны и ноги в серых шерстяных носочках. Ступни имели не вольно хозяйский, а робко гостевой вид. Бабушка привела меня на кухню, отодвинула простыню и, положив мне на плечи могучие свои ладони, представила меня дедушке. На меня смотрели родные глаза. Освоившись, я приметил, что глаза были мамины, вроде бы преодолевающие природную свою застенчивость. Бабушка с видом то горделивым, то назидательным, изредка и легонечко касаясь меня рукою, поведала дедушке о «подвигах» моей души и «безобразиях» моего характера. Закончила она похвальным словом тому, что она назвала «негасимым светом дворянской породы».

Дедушка недвижно смотрел в окно. Татарское лицо его было бледным со странными шрамиками на шее, на щеках и возле глаз. Порою дедушка сильно кашлял и сплевывал мокроту в особую баночку. Опасаясь судорог ребяческой души, меня, конечно, не сразу посвятили в суть шрамов, надсадного кашля и почти всегда неподвижного дедушкиного взора. Но со временем я узнал, что туберкулез, от которого он вскоре и умер, дедушка получил в лагере. Мало того, когда он им уже заболел, один майор (якобы «государственной», а не «партийной» безопасности) плясал в сапогах на его больной груди, приговаривая: «Чтоб ты не харкал, дворянское падло, я те легкие отобью». «Отобью, отобью, отобью», - приплясывал и припевал он, восторгаясь гневом своим пролетарским, страстью своей партийною. А примерно за год до освобождения некий совершенно хмельной «врач» (коммунист, естественно) из лазарета, будучи в гневе на подозрительное развитие легочного процесса и молчаливую и всепонятливую усмешку пациента, избил дедушку куском колючей проволоки – бил по лицу, Не поднимая взора, дедушка рассказывал отцу (я затаился на печке) тихим и упавшим голосом: «Он в глаза мне старался попасть, кричал что-то про яичницу-глазунью». Глаза у дедушки были желтыми. Господи, как у Маши. Содрогнувшись, я помолился за желтенькие глаза и дедушки и маленького моего товарища. Воображая в детстве эту «яичницу-глазунью» и эти «отобью, отобью, отобью…», я инстинктивно сгибался в три погибели, прикрывая локтем глаза, а ладошкой сонную артерию. Это – пожизненно: я и сейчас боюсь коммунистов.

И всю мою жизнь со мной недвижный дедушкин взор – нет, это была даже не тоска и не только безнадежность, а покорно тлело в его глазах какое-то особое знание жизни и совершенное его непонимание. От дедушки очень хорошо пахло – телесной чистотою, солдатской махорочкой и свежестью, довоенного образца, гимнастерки. Впервые за десять лет он ел не казенную еду, да и не «ел», а вкушал пищу с какой-то удивительно уютной опрятностию. После обеда мы вышли во двор, дедушка – покурить, а я «за компанию» и, повинуясь неожиданному желанию понять что-то неясно сложное касательно «драндулета» и принять «решение» насчет дальнейшей его «судьбы». В рассеянности посмотрел Федор Алексеевич в ту часть коридора, где лежал мертвец и, догадавшись о ненормальности ситуации, неторопливо подошел поближе.

Спрятав кисет, он снял шапку и, не меняя выражения лица, постоял над тем, что осталось от пылких человеческих страстей, таких нелепых раньше, а теперь таких беззащитно жалких. Потом мы пошли к реке, я сбегал в сарайчик, взял «драндулет» и тихонечко катил на нем рядом с дедушкой. По дороге я рассказал ему кое-что о Расихе и добровольной его смерти. «Не умел любить», - сказал дедушка словно бы между прочим, и спокойствие тона придало неотразимую убедительность негромким его словам. Мы остановились на том самом месте, где давным-давно стоял я, провожая глазами милого мне пленного немца.

Я задумался: множество неясных ощущений и образов возникали и менялись в моей душе наподобие речной ряби во дни изменчивые и ветреные. Внезапно я заметил, что, заворожено созерцая белый внешний и смутный внутренний мир, я настойчиво соразмеряю расстояние от нас до большой полыньи, в которую впадала темно-красная, пахнущая шиповником, вода Сутолоки. Машинально учитывалась и крутизна горы. «Доедет», - решил кто-то внутри меня, но явно помимо моего сознания. Я отошел назад и, разбежавшись, что есть силы, оттолкнул от себя «драндулет», и он полетел вниз по накатанному лыжниками склону. Перед самой полыньей он остановился в рыхлом снегу. Не без досады я сбегал вниз и, опасливо ступая, докончил начатое дело – утопил «драндулет». Когда я взобрался наверх, дедушка не меняя выражения лица, спросил: «Зачем?» «Не знаю», - отвечал я с явным смущением и тайной облегченностью души.

Не знаю я этого и сейчас – много раз в жизни я совершал поступки, глубочайшая внутренняя убежденность в правоте коих явно противоречила внешней их бессмысленности. Дедушка с явным, но робким удовольствием рассматривал просторную нашу окраину. Большеглазая боязливость тихого его восхищения была так трогательна, что мне захотелось сказать дедушке что-нибудь ободряющее и нежное. «А я часто за Вас молился», - сказал я подумавши. По сей день помню, как прозвучали мои слова в тишине - белой и, казалось, куда-то уплывающей. Дедушка очень медленно удивился: «Ты веришь в Бога?». Я догадался, что с дедушкой хитрить не следует, и отвечал с простотою и легкостью, меня самого удивившими: «Да, конечно». Впервые я увидел дедушкино лицо изменившимся – оно стало несколько сконфуженным. Совсем простым. Хорошим. Дедушка положил мне на плечо легонькую свою руку. И стояли мы над родною, невидимою сейчас рекою – дед и внук, старый и малый, родные, но еще не близкие, как начало и конец простой русской притчи.

С необычайной, но тихой силой я чувствовал, что мы находимся с дедушкой в одном состоянии и созерцаем в нашей общей сейчас душе явление невидимого, но сущего.

Того, кто теплится в нас правдой, любовью и совестью.

Того, кто ведет нас по этой неяркой и простой земле.

Дата добавления: 2015-06-26