Часть вторая 5 страница. Вдруг что-то случилось – не слышно мяча – я обернулся: Степа сидел на земле и, зажмурившись, держался за ногу

Вдруг что-то случилось – не слышно мяча – я обернулся: Степа сидел на земле и, зажмурившись, держался за ногу. Мигом вспомнив Машенькины наставления – «сестра милосердия» же – я быстро и сильно дернул на себя загорелую ступню друга. Степа шумно вздохнул, вспотел и успокоился. Я сел на мяч, а Степан, поглаживая ногу, стал рассказывать уфимские новости. Он говорил медленно, устало, и ветерок шевелил склоненные его вихры. Мне хотелось еще «постукать», но было неудобно, и я внимательно слушал, что: Маношина-горошина получила в подарок велосипед, но кататься не может – корячится, корячится и не может – маленькая; у Маши (твоей) умерла кошка Митрофан, а у Маши Шульц сгорел сарай вместе со скворечником. Я не знал, но догадывался, что Агарь Маношина и Маша Шульц ведут в Степиной душе борьбу за первенство. Потом, помявшись, друг сказал, что пьяницы (кивок на лесопилку) распилили пополам чужую собачку, похожую на Лобика. Я быстро обернулся – Лобик спал у крылечка, свернувшись кренделем, и напоминал изображение человеческого зародыша, которое мы вместе с Машей углядели в учебнике Елизаветы Федоровны. Поглядев на странный рисуночек, Маша меня спросила: «А ты знаешь, что человек произошел от описьян?» Я очень хорошо знал, что человека создал Господь и, посему, первый раз в жизни посмотрел в приличные и мудрые глаза маленького моего товарища с чувством усмешливого превосходства. Машенька смутилась. Маша промолчала. Мария порозовела и, видимо, обиделась. От ее многочисленных жизнепроявлений гордыня моя потускнела, уступая место обычному моему удивлению перед великими тайнами внешних обыкновений жизни. Маша об этом догадалась и сказала: «Вот» - с важностью.

Как всегда с опозданием, я испугался: «Распилили?» Степа совсем опустил голову. «У-у, - и добавил: - Гады» - совсем упавшим голосом. Я рассказал другу Ирочкину версию жуткого события. Степа поднял голову: «Нет, просто она испугалась, заплакала, убежала и не видела, что это не Лобя». Мы обернулись на гул ребячьего восхищения. В центре его светилась всеобщая любимица двора пятилетняя Рабига со щенком на руках и во взрослых калошах на босу ногу. Стараясь сохранять достойный вид, девочка сияла всеми оттенками радостной гордости: щенок прозрел на ее глазах! На обоих языках оповещала Рабига всех об удивительном этом событии, то закрывая, то открывая свои изумленные глазки-смородинки. Счастливая была – крохотная и потрясенная: «Одна глас открыл – смотрел, два глас о-от-кыры-л – смотрел…» Девочки взвизгивали, а мальчишки близко заглядывали в чрезвычайно сосредоточенную мордочку нового созерцателя вселенной. Проснувшись, подошел Лобик, встал на задние лапки, обнюхал щенка (может, сына) и отошел зеваючи. Мне очень хотелось приласкать ушастенький комочек жизни, но я не посмел – Лобик бывал очень недоволен, если я оказывал знаки внимания другим собачкам, даже совсем маленьким – горделиво отворачивался и уходил усталой походкой. Я горестно тогда удивлялся: любовь к живому существу приходилось скрывать, так же как и любовь к Богу. Хотя… не всегда лицемерие это было мне тягостным – бывало, чудилась в нем почти озорная прелесть таинственности. Пританцовывая, подошла Зойка-снегурка и, разделив всеобщее восхищение, увела всю компанию к себе в сарай показывать щенку своих черепашек.

Я посмотрел на опустевшее «черное» крыльцо, туманно радуясь родной его привычности – каждая его доска, каждый сучок и каждая его трещина были знакомы мне, как бабушкины морщины, мамины глаза или махорочный отцовский запах. Хорошее, родное крыльцо. Я улыбнулся: в первую же зиму, когда мы приехали в наш сказочный дом, на этом крыльце случилась история смешная и непонятная. Зимнего пальто у меня в ту пору не было, и я ходил в укороченном бабушкином «спороке», из коего торчали клочья подкладочной ваты в сочетании с тем, что оставила моль от еще дореволюционного сукна. За пазуху для тепла мне засовывали кусок козьей шкуры, который высовывался от движений и торчал у горла на манер бороды. Пьяные принимали меня за карлика и даже предлагали соучастие в саморазрушении человеческой личности. Я возражал. Гуляки вглядывались мне в лицо и отходили в ругательском смущении. В таком удобном, но странном убранстве я стоял солнечным и морозным утром на нашем крыльце и дивился на вознесение, как мне чудилось, зимы в ослепительность утренних небес. Голубые снизу и оранжевые на фоне ярко-зеленого неба столбы дыма из труб были такие высоченные, что птицы пролетали ниже тающих их верхов. А снег на земле был голубой и, судя по приближающимся шагам, скрипучий. Скрип прекратился, и я опустил голову – передо мной стояла молодая бледная женщина не в валенках, а в ботиках! Это была, вероятно, новая соседка, которая приехала недавно в ту комнату, в которой умерла совсем одинокая старушка, оставив после себя очень много старинных осиротевших книг. Порывшись в сумочке, женщина дала мне денежку и, оглянувшись на цветную медленность вознесения, нагнула голову в черной шапочке и пошла в наш черный и таинственный коридор. Я сказал «спасибо» и продолжал свои наблюдения. Дома я отдал денежку бабушке и рассказал о молодой соседке. Бабушка недвижно смотрела на узоры окна, и глаза ее почему-то заплывали слезами. Озадачившись, я дотронулся до черного ее халатика: «Ты чего?» Бабушка по-детски шевельнула головою: «Не надо стесняться добра». А я ничего и не стеснялся и, посему, задумался о бабушкиных словах в большом недоумении. Ничего не придумал. Через несколько дней мне опять встретилась соседка в ботиках: «Ты чего ж тогда промолчал?» - «Так…» Она ко мне склонилась: «Ты не обиделся?» «Нет», - отвечал я, не задумываясь, но удивляясь. В черном пальтеце и в черной шапочке она тихо и неловко отошла – через два года она получит «похоронку» на своего мужа за три дня до Победы. Отче наш, за что? Конечно, в страданиях есть благостный и горний смысл, но «все же, все же, все же…»

Степа толкнул меня локтем: «Очнись», - приглашая подивиться на творческие муки Виктора Ивановича. Не вставая с четверенек, как зверь ходил Виктор вокруг чудовищно разросшегося своего мотора, проницательно что-то высматривая и вдумчиво сопоставляя увиденное. Не только сегодня сей подвижник механики был так поглощен многолетним своим детищем. Однажды, сильно напившись по случаю обретения важного какого-то краника, он с изумлением обнаружил, что, кроме Зойки-снегурки и Олечки у него есть еще два детища – Калерия и Сталинка. Недвижно помолчав, Виктор загремел: «Эт-то что за имя… Кал – это говно…» Убоявшись загреметь по поводу второго имени, Виктор затоптал папироску в страшном негодовании. Юра, тут случившийся, улыбнулся с сонливой лучезарностью: «Вот, Витек, как в сараюшке спать со своим моторчиком», - и добавил печально, что дизельный мотор с химической батареей невозможно сочетать в «принципе». Чудесное появление дочерей, их дикие имена и сволочные принципы физики вышвырнули из себя несчастного и перепачканного Виктора: «А–а-а, идите вы все к рванной матери – в Америке вон по приемнику морды пока-зы-вают, у нас машинка пилмени делает, медведь на вильсапеде кат-таетца… а ты, Караваев – матросня и едиот». Переглядываясь, я хихикал тогда вместе со всеми ребятишками на завалинке, совершенно не предполагая, что из года в год во мне будет постепенно расти и крепнуть улыбчивая и светлая приязнь к этому, не от мира сего, человеку. И, несмотря на несходство душ и судеб, я почти повторю крестный путь невежественного его поиска, когда из года в год с исступлением, надеждой и отчаянием буду корпеть над своей сердечной, жалкой и никому не нужной картиной.

Дата добавления: 2015-06-26