Третья часть 6 страница

Я задумался.

«Голубушка» - это кто? Милая женщина? Жена голубя? А как её изобразить? Как нарисовать-то?..

Вздохнул: «Дело тонкое, внесознательное…»

Заглянул в холодильник – не густо – одно мясо; надо идти в магазин… Обрадовался: вот и позвоню Машеньке.

Одевшись, я надел на Кубика «охапку» (шлейку) и почти побежал за могучими рывками лохматого моего друга. Несмотря на «спешку», Кубик виртуозно задирал заднюю лапу почти под каждой вертикалью и я имел время подумать, что же я ей скажу – про «смерть» умолчу, конечно, и чего-нибудь придумаю – лишь бы услышать её голосочек.

Конечно же, школьный телефон был занят и, конечно же, хулиган Кубик написил в будке. Пришлось перебираться в соседнюю. Маша не удивилась, а обрадовалась:

- При-и-вет… что случилось?

Даже её голосок вызывал у меня возбуждение и я сказал попросту: «Маш, я тебя хочу».

Судя по паузе, Маша боролась с улыбкою и, судя по всему, одержала над ней частичную победу:

- Я тебя – тоже, но ведь я приеду ровно в восемь… Или мне, может, прямо сейчас с уроков отпроситься, объяснить – так мол и так…

Я хохотнул:

- А что, Маш, представляешь, какие у них будут рожи… Особенно у Нигматуллиной…

- Ты что… массовые инфаркты и повальные инсульты. Нетушки. – (Уже ночью, в постели, когда сбылись наши «мечты», Маша мне поведала, что во время урока, вспомнив сексуальную нашу гипотезу, она рассмеялась так неожиданно и откровенно, что хулиган – Баранов впал в прострацию, а трещотка Ахмадеева замолкла навеки). Весёлый разговор Маша, очевидно торопясь на урок, конечно же, закончила наставлениями. - Не работай – отдохнуть надо; в магазине не безумствуй и «жди меня»… Пока, умный Лася, хорошо, что позвонил – я сама жду не дождусь вечера…

Я привязал Кубика к батарее и, стоя в очереди, живо представил, как Маша говорила сейчас со мною – то поглядывая на тесно сомкнутые (школьные) белые «лодочки», то, несколько исподлобья, на своих коллег. Печально улыбаясь, Маша недавно пожаловалась: «Понимаешь, Лась, они неплохие люди – есть добрые, сердечные, порядочные; но: интересы их зачастую оставляют желать лучшего… А дети очень тонко чувствуют отсутствие общей культуры – очень тонко, и не верят таким…»

Наливаясь желчью, я отстоял все очереди и, препираясь с разными продавщицами, набрал великое множество пищи – начиная с двух бутылок красного вина (и сыра к нему) и кончая сметаной в гробике. Спохватившись, вернулся и взял торт. Вернул: розочка замордована. Видя, что я в хозяйственном экстазе, торт заменили. Взял три пачки «Лиры». Всё. Ух. Чувствуя, что за всю эту «бакалею» мне здорово влетит от положительной и мудрой Машеньки, я совершенно машинально шёл из магазина осторожным и крадущимся шагом. Посторонний наблюдатель мог бы подумать, что я шерлок-холмничаю и Кубик ведёт меня по следу опасного и жестокого преступника.

Дома было хорошо. Тихо-тихо. Кубик прилёг отдохнуть, а я внимательно смотрел на ходики: до Маши оставалось три часа и сорок… пять минут. Я совершенно не сомневался в том, что она придёт ровно в восемь – мещанские ужимки советских дурочек были презираемы ею и отвергались с такой великолепной снисходительностью, которой позавидовали бы все короли и королевы Европы. Маша даже ходила, как королева, и никогда, даже опаздывая на трамвай, не прибавляла шагу. Я просто не мог себе представить Машу бегущей, кричащей, суетящейся: всё спокойно, медленно, с достоинством. И только ночью, со мною, она была открытой, естественной и совершенно свободной.

Я нарезал сыру палочками, наполнил стакан вина и сел у окна смотреть на осень. И не только смотреть, но и вспоминать осенние пейзажи любимого нами Левитана.

Бордовый стакан на бело-глянцевом подоконнике хорошо смотрелся вместе с красными кленовыми листьями, доживающими за окошком свои последние дни, часы и минуты. Один лист ворохнулся под ветерком, сорвался и, снижаясь, поплыл… Я следил за ним взглядом: «До свидания, дружок, будущей весною…» - и догадался: это будет уже не он…

Ещё один лист пролетел – шустрый такой.… И ещё один – очень медленный.… Думал: «Эх, научиться бы у них – так простенько уходить в иное своё состояние…» Улыбнулся.

Кубик подошёл к балконной двери и стоял перед нею терпеливо и вдумчиво. Это означало: «Хочу проветриться». Я открыл дверь и сказал: «На пять минут – холодно». Замёрзнув в одной футболке, я порылся в шифоньере и, отвергнув всё своё, надел голубую, толстовязанную Машину кофту.

Бог знает, почему.

Это не мистика, но в её кофте мысли мои приобрели «правильное» машенькино направление – направление рассудительное, внимательное и смирное. От нежной и душистой кофты стало ещё тише, стало ещё покойнее. Ребёнок с моих эскизов несмело взглянул в меня. Я улыбнулся: «Маленький мой… - Выпив забытое вино, я закусил его палочкой сыра и, уютней устроившись в кресле, мысленно спросил его: - Как же ты без меня, деточка?»

Что мог ответить он мне, если из-за постоянных сомнений я не одушевил слабенькое, едва прорисованное его тельце и не нашёл – через позу – единственно возможную для него форму существования. Не дорисованный, он был жалок и вроде бы вытеснялся из моего воображения. И из подсознания вплыла в моё сознание только его головушка – на отдельном рисунке она была почти готова. Наголо стриженная, непокрытая полосатой шапочкой, она светилась не радостью, не печалью, а как у животных – сама собой. Как щенок, он смотрел не в «сейчас», а в последующее мгновение своего существования. Смотрел глазами, но видел своим естеством. Закрыв глаза, я улыбнулся – щенок человеческий, - утешенье моё. Такой маленький, а утешение. Всё маленькое – дети, щенки, воробьи, цыплята – всегда мнились мне последней моей надеждою. Когда становилось совсем уже невмоготу жить, я мечтал: «Эх, уйти бы в лес, уйти в далёкий-далёкий лес; схорониться в какую-нибудь берлогу, засыпаться опавшими листьями и в обнимку с маленьким-маленьким медвежонком, притаиться и переждать, пока в Уфе отбесится Зло».

Я встал, походил, осмотрел бежевые свои стены. Слева, сквозь пенсне, на меня устало смотрел Чехов, а прямо передо мной плавно круглилась рублёвская «Троица». «Троица» - после собачьих и лошадиных глаз – это было моё самое сильное жизненное впечатление. Навсегда.

Как туманная радуга свечей, золото спелых хлебов, так и крестьянская её смуглость, были просты и непостижимы, словно триединая суть Бога. В центре – Христос; он сидел, склонив голову, - сидел, завороженный святой истомой усталости – так отдыхают плотники…

Я долго стоял перед нею и вновь подошёл к окну: смеркалось, ветерок улетел в другие края и всё оцепенело, уясняя себе своё настроение. Как Маша. Ма-ша…

Я вспомнил, как сегодня утром мы стояли с ней возле школы, провожая глазами любимую её ученицу с толстенькой подругою. К ним из боковой аллеи присоединились двое парнишек и громко, не без приятности запели песню – песню блудливую и печальную: «Жи-в-вёт Крыльцова Дарь-а-а в высока-а-м терему-у…»

- В двенадцатиэтажке, вон в той… - стараясь не улыбаться, комментировала Маша. – Это Холодков и Лузянин – хорошие ребята; первый – дружит с Дашенькой.

«Хорошие ребята» разливались: «Я знаю, у Крыльцовой есь стора-а-а-аж у крыльца, но он не загоро-одит дорогу молодца»…

Маша смежила ресницы: «Сучата».

- Ты что, Маш, этим парнишкам поясной поклон отдать нужно – они русскую песню знают… их дети по-аглицки петь будут…

Маша опять прищурилась и почти пропела на ещё слышный мотив:

- «Посмо-от-рим»…- Улыбнулась. – Всё хорошо будет, Ластик – России и лету союзу нету; это не я говорю, а Платон Каратаев, суть – Лев Толстой…

Я опять прошёлся, подтянул гири на часах, посмотрел: до Маши остался час и пятнадцать минут. За моей спиной, за окном была осень. Я обернулся к ней и вспомнил: «и на всём Та кроткая улыбка увядания, что в существе разумном мы зовём Божественной стыдливостью страданья»… Вздохнул: «Снайпер». Сел в кресло, повертел стакан на подоконнике, наполнил – вино казалось почти чёрным. Вечер.

Думал: отчего так медленно движется моя картина; и движется ли? Вновь и вновь я сравнивал свои варианты, даже не допуская мысли, что я просто не родился художником и не призван переводить свои мысли и чувства – жизнь свою – на язык зрительных образов. Думал, сравнивал и опять думал. «Не художник». Только много лет спустя мне удалось понять это – понять постепенно, спокойно, без «трагедий», как осознаёшь с годами реальность смерти и несоответствие «реальной жизни» нашим о ней представлениям. Я схоронил к тому времени всех: Машу, бабушку, отца, маму. Схоронил Муртазика и Кубика. Приступы «творчества» сменялись комическими «заказами», заказы – судорожными, с оглядкой на деньги, попытками «творчества».

Время стояло – проходили мы, а маленькая, заключённая девочка – так и не вышла за пределы моей души. Может быть, к лучшему и для неё и для меня: «Да будет воля Твоя». Однажды, уже весною восемьдесят пятого года, я вгляделся в хорошо прорисованное, почти родное её личико, попытался поулыбаться за многолетнее наше сотрудничество и сказал, почему-то вслух: «Прощай, дитя». Тихонько, почти про себя, насвистывая полонез Огинского, вымыл все кисти – предстояла новая пытка – очередной «заказ». Я походил по комнате, не зная, что делать, но руки мои уже собирались, раскладывая по карманам деньги, сигареты, спички. Надел плащ, подмигнул Ластику, который, склонив голову набочок, сидел на хвосте, меня провожаючи, и вышел из дому. Не давая себе отчёта, дождался первого номера троллейбуса и поехал на то место, где я начал присматриваться к этому миру. Последний раз я был здесь девятнадцать лет назад. Вместе с Машенькой. Осенью.

Не шевелясь, я осмотрелся: изменилось всё. Несмотря на разлив, Белая была почти в старом своём русле. Остров исчез. Берег покрылся тяжкими бетонными плитами. Очень осторожно я обернулся к тому месту, где жили мои родные – тополь и дом – оно ещё не зажило и, по-прежнему, было чужим и странным.

На крыше несокрушимой лесопилки – большой портрет нового «Генерального секретаря». Изображала его слабая и, вероятно, злобная кисть: благообразное и твёрдое лицо Горбачёва было неузнаваемо – некто, похожий на Чичикова, с высокомерием лилипута взирал на кофейного цвета Белую. Я вздохнул: «Эк они его» - и сочувственно улыбнулся портрету, мысленно вспомнив Александра Сергеевича – «О, мощный властелин судьбы! Не так ли ты над самой бездной. На высоте, уздой железной Россию поднял на дыбы?»

Мелькнуло: «На дыбы… дыба – судьба российская». Судьба.

Я стоял на том самом месте, где стоял и сорок лет назад, провожая глазами милого мне пленного немца. Где он сейчас? Впервые я вспомнил о нём не с печалью, а улыбкою и ясно-ясно представил нерусское, внимательное его лицо. Тихое, скромное такое лицо. Как у Маши. Господь, внимание и тишина были сейчас со мною, превращая в нечто иное печаль этих двух потерь. Потери, находки – как отличить их друг от друга после многих и многих лет… Конечно же, я не потерял, а милостью Божей нашёл и продолжаю находить их обоих – милых, родных и освещённых вопрошающими глазами детства.

Маленькая, правильная, трогательная Маша-первоклассница исчезла, перестала быть, превратившись в правильную, разумную, очень красивую и нежную женщину, которая, перестав быть, превратилась…

Я смотрел на реку: во что?

Веял лёгонький ветерок, и рябь волнушек на Белой бежала налево к ремзаводу, против течения, и почудилось мне, что река течёт не направо, как испокон веков, а – как время – неизвестно куда. Я задумался: время… Время. Наше, земное время идёт к смерти – это ясно; бессмертие души останавливает небесное время – его там попросту нет; но третье время – время между мной и Машей – вероятно существует? Какое оно, это время – время между живыми и мёртвыми? Я ничегошеньки не понимал и тревожился: как же там, на небесах – где всё иное – Машина и моя душа узнают друг друга? Ведь Маша навсегда (на-всег-да) останется двадцатидевятилетней, а сколько проживу я – неизвестно. Как мы узнаем друг друга? Очевидно там, на небесах, Маша обо мне вспомнила и, как всегда, и как на земле, решила помочь мне: маленькая Маша – Маша первой нашей встречи – неожиданно в меня заглянула, вроде бы выплывая из образа ещё не созданной, маленькой заключённой девочки.

Я просто-таки видел её – первоклассницу – с бантиками, чернильным пятнышком на среднем пальчике и простеньким взором щенка, принимающим к сведенью окружающий хаос сущего. Она пошевелила русой своей головою и, наконец, мы встретились взорами. Желтенькие глаза её смотрели на меня совершенно обыкновенно, заменяя собою все вопросы как этой, так и той, предстоящей нам с ней жизни.

«Вот и ответ», - вздохнул я и, почувствовав невыразимую свежесть и простоту иного, чем на земле, счастия, захотел помолиться за всех и за всё.

Я вынул руки из карманов плаща и мысленно помолился, глядя туда, куда смотрел всё своё детство – на «тот» берег.

Много-много лет назад мы со Стёпой поднимались вон там – с удочками, но без улова. А вот здесь, где я стою, стояли Агарь с Машею: «Ничё не поймали?» Я вздохнул: «Ничё». А Стеня отвёл со лба белые, прямые свои вихры: «Пой-ма-ем». Маленькие девочки встретились взорами и развели их в разные стороны, с «женской» покорностию судьбе.

А небо было серенькое, лёгонькое… И тогда, и сейчас. И, вдруг, где-то слабо почувствовалось солнце – всё неярко изменилось вокруг, словно небеса несуетно поведали мне о простенькой, сердечной и домашней сути совершенно иных миров. Или Господь, подумалось мне, так улыбчиво ответил на мою молитву и молчаливо призвал к терпению.

Я медленно пошёл домой. Вероятно, от цвета реки, весна казалась бежево-дымчатой, как та блузочка Маши, которую она носила во дни нашего счастия; и так же, как нежнейшая её ткань, весна скрывала под своим покровом тайну самого высокого на этой земле счастия – счастия цветения, зрелости и увядания. Сейчас Маше было бы сорок шесть лет, и я очень живо представил, какой изысканной прелестью и тончайшей поэзией увяданья простодушничали бы круглые её груди – груди, освещённые сердечной сорокалетней дружбою.

Господь подарил нам двадцать три года.

Спасибо: и этого могло не быть.

Могло? Могло ли?

Глядя в землю, я шёл очень медленно и, вдруг, поднял голову, словно меня окликнули. Стройная, очень красивая женщина в кожаном пальто и мохеровой чалме, говорила что-то маленькому мальчику, показывая рукой на Белую. Я тотчас узнал младшую сестру Агарь – уже не «Женечку», а Евгению Сергеевну Лузянину. Подошёл: мы вежливо, смутно и, почему-то печально улыбаясь, разговорились об общих воспоминаниях. Мне нравились товарищеская простота общения, изящные интонации её голоса и подчёркнутая внимательность к собеседнику, сквозившая в каждой её фразе. Смотрел: голубоглазая брюнетка, похожая на итальянскую кинозвезду, излучала не апломб женской красы, а чуть печальную, чуть ироничную усталость нашей интеллигенции. Думал: неужели это та самая крошка, которая в далёкий мартовский день несла букетик живых и самодельных цветов к памятнику Иосифа Виссарионовича. Калошки сняла перед ним – чудилка маленькая…

Заканчивая беседу, я улыбнулся малышу: «Ваш?»

- Да, младшенький, а старшая, Маша, в шестом классе – перед зеркалом уже задерживается…

Я нагнулся к оранжевому комбинезончику:

- Как тебя зовут, дружочек?

Мальчик потупился, вобрал в себя губы и опустил голову. Молчал и сопел тихонечко. А мама его сказала тихо, осторожно и раздумчиво:

- Стёпой его зовут – Агарь, тётя – просила – у них же детей не было и вот – полный тёзка её Степана Петровича…

Я улыбнулся:

- Выше нос, Стеня, ты – тёзка Героя Советского Союза.

Евгения Сергеевна печально опустила голову и не сказала, но явно подумала: «Посмертно»…

Прощаясь, она протянула мне холёную свою ручку с бронзовым маникюром и бирюзовым перстеньком. Мы обменялись рукопожатием первый раз в жизни.

- Звоните, - полунастойчиво, полупросительно сказала она очень тихонечко и протянула мне визитную свою карточку.

Я улыбнулся, кивнул ей, Степану и пошёл к остановке, осенённой монументом «Дружбы народов». Закуривая, я отвернулся от ветра и увидел, что она смотрит на меня, а Стеня созерцает реку. А в реке отражается светлая, желтоватая часть небес.

Очередной «русский мальчик» и вечная течь реки…

Всё это было почти двадцать лет спустя…

А сейчас, глянув на часы, я пошёл на кухню готовиться к приходу Машеньки. Дабы кулинарный экстаз закончился благополучно, я живо представил, как она, с простодушно-рассеянным выражением лица, но королевской осанкою, неспешно подходит сейчас к бастионам остановки, на которой отставной чекист пожелал нам счастия на заре дня сего.

Мне страшно захотелось обрадовать Машу, и я хлопотал у газовой плиты с почти поэтическим воодушевлением. Она «очень» любила жареное мясо и я, максимально сосредоточившись, принялся стряпать то, что Пушкин воспел как «ростбиф окровавленный». Сотворение ростбифов, тем более из мороженого мяса, деликатнейшее дело: не дожарить – смешно, пережарить – плачевно. Опыт у меня был, но мяса больше не было – ошибка исключалась. Совсем. Маша в таких случаях говорила: «А вдруг прилетит метеорит»… «Тогда туда нам и дорога», - думал я, с хирургической осторожностью регулируя краник газовой горелки.

Кубик мне помогал. Морально: окаменев от внимания, он недвижно смотрел на сковороду, поддерживая тем самым рабочее настроение коллектива. Нюхал.

Я осенил себя крестным знамением и, молниеносно перевернув шипучие куски, стал считать до сорока, беспрерывно убавляя и прибавляя пламя. От напряжения у меня свело губы и, вероятно, изменилась физиономия – во всяком случае, Кубик посмотрел на меня с удивлением… Сорок. Всё. Укропом посыпал. Перцем. Получилось очень даже ничего. Симпатично. От восхищения будущей, молчаливой и большеглазой её радостью, я, как от озноба, передёрнул плечами и стал осыпать щедротами помощника – Кубика. Это надо было сделать сейчас, до прихода строгой и справедливой (как закон) Марии Михайловны, которая очень принципиально относилась к «обжорству» и «баловству» собак. «Собак» - видите ли. Но Кубик был не собакой, а «представителем» иного, милого мира, которому, по мнению Маши, не хватало только рогов и копыт, чтобы называться «князем тьмы». Но это так… всуе говорилось, а, в общем-то, они дружили. Кусочки мяса, колбасы он сожрал тотчас же, а косточку, урча и пригибаясь, уволок в светлицу и «закопал» под своим матрасиком.

Я продолжил приятные свои хлопоты: вскрыл консервы, нарезал тоненько ветчину, колбасу, сыр, хлеб. Раскладывая всю эту красу по розовым и синеньким тарелочкам, я живо представил, как Маша едет сейчас в троллейбусе: спокойное, совершенно бесстрастное лицо, которое, однако, с быстрой вежливой и совсем ребяческой готовностью реагирует на любое обращение. У меня всегда сжималось сердце, когда я видел Машу в диком и хамском совдеповском многолюдьи: даже бойкая Наталья Ростова «страдала и замирала» в толпе, а Маша Миронова никогда не была бойкою…

Я достал из холодильника «Гамзу», довёл до лучезарья вилки, ножи, стаканчики и устроил перекур. Думал: а не посоветовать ли Маше взять в соавторы текстолога-чеховеда – и работа будет профессиональнее, и книгу вдвоём пробивать будет легче… Ну, если не в соавторы, то в консультанты…

Я ещё думал, а голова моя уже покачивалась отрицательно. Как всегда подсознание оказалось проницательней «сознания». Решил: нет, не стоит советовать: книга её может утратить самое ценное – цельность и прелесть личного взгляда. (Толстовское «Бородино» гораздо важнее, чем Бородино реальное и не только потому, что оно вечное, но и потому, что личное).

Размышляя, я подошёл к окну. Постоял и, наконец, прозрел: увидел вечер. Вспомнил: в детстве я часто запрокидывал голову и смотрел, как над островерхими башенками родного дома исчезало вечером наше земное небо – таяло… угасало… И появлялся над башнями чуждый, холодный, звёздный неуют космоса, делая и башенки, и дом, и всю землю ещё уютнее и ещё роднее. И островерхие башенки, и весь, стремящийся к небесам, наш милый дом, с ребяческой воинственностью противостоял, казалось, тому, что не окинешь взором и не поймёшь душой…

Смотрел: на земле были сумерки, почти темно, но небо ещё светилось. Что-то загадочное и странное было в нём. Непонятное. Но оно светилось. И душа моя тихо и небесно осветилась: очевидно, Маша вошла в наш двор и неспешно идёт по опавшей листве, чуть склонив лобастую голову «винчианской» мадонны.

Дрогнуло сердце моё: «Батюшки, а чай-то»…

Сбегал, поставил на газ чайник и нарезал веером тёмно-коричневый, замшевый торт с наивной розочкой в центре. Радость не гасла: вероятно, Маша вошла в дом и поднималась на пятый наш этаж, держа в левой руке подобранный во дворе опавший кленовый лист.

Чайник уже «шумел». Я расставил чайные принадлежности на голубом пластике стола, прищурил на них один глаз и вспомнил: «Небо что-то там… непонятное»…

Вернулся к окну, всмотрелся: как обычно вечернее небо было огромным, неоглядным… тихим… Значительным… Торжественным…

А-а, догадался: жалким – на него никто не смотрел… Не пришлось и мне: учуяв далёкие-далёкие позывные «Маяка», я услышал условленный, чёткий, двукратный звонок Машеньки. Успел глянуть на ходики – ровно восемь. Я улыбнулся венценосной её точности и, вместе с Кубиком, мы поспешили открывать дверь. Несмотря на краткость пути, во мне успело прозвучать слабое эхо вчерашней ночи: «Ах, какой это был дом».

Конец повести.

Пётр Храмов.

Январь 1966 - 12 октября 1993 г.

Пётр Храмов

Дата добавления: 2015-06-26