Третья часть 2 страница

Мы шли из школы, удивляясь, что к вечеру подморозило. Неожиданно Степан сказал без всякого пафоса: «Сталин умер, но дело его живет». И добавил: «И душа». Все молчаливо согласились: Агарь смотрела в нежный горизонт, Степа – себе под ноги, очевидно, удивляясь, что снег скрипит совсем по-зимнему. Маша украдкой одобрительно на меня глянула, и кто-то страшно закричал вдали.

Тихий, неяркий летний день. Не спеша, споро и почти бессознательно мы пилили дрова, совершенно позабыв о времени. Ритмично рыская опилками, пила двигалась так легко и послушно, что казалась одушевленною.

- Ты хорошо её развёл, - кивнул Юра, - ишь, как летает.

Попривыкнув, пилу не слышишь, и она не мешала нам думать, наблюдать и обмениваться фразами. Порой совсем неожиданными. Запах опилок и свежесть близкой реки ободряюще вплетались в благость нашего настроения.

Радуясь телесному счастию и несомненности нашего занятия, я мотнул головою:

- Хорошо.

- Ещё бы, - выдохнул Юра так быстро, убежденно и естественно, что я невольно улыбнулся простоте и легкости человеческого взаимопонимания. Разговорчики «меж дел» очень нравились мне своей явной искренностию и неявным своим смыслом; я любил их вспоминать, удивляясь, что время, ничего не меняя, выявляет истинное их значение.

Вспомнилось, однажды, «меж дел» мама нас спросила:

- Как настроение, товарищи?

Бабушка, лепя пельмень, её урезонила:

- Вот советский вопрос. «Настроения», Галя, бывают у кухарок, лакеев и горничных… Закрой рот (это мне)… А люди порядочные, люди воспитанные просто не имеют права ни на какие кривляния души…

Я улыбнулся, вспомнив недвижную оторопелость маминого лица, и улыбнулся ещё шире: с точно таким же выражением к нам сейчас подходил Степан Курпей, приподняв, однако, ладонь приветственно.

Для приличия похвалив нас: «У-у, сколько намахали», он сел на чурбачок и стал выпускать из кулака опилки с видом задумчивым и печальным. Однажды он обронил мимоходом: «Опилки – маленькие трупики дерева…»

Кивая головой, подошла курочка-ряба и, расшвыряв в опилках ямку, уселась в неё, оправившись стоном и крыльями. Задумалась. Степа мельком на неё глянул и, явно не увидев, приподнял светлые свои брови:

- Сейчас по радио постановление передавали… о культе личности…- Оглянулся. - Получается, что Сталин прохиндей был.

Пила остановилась. Сама. Стало значительно, тихо и стыдно. Степан смотрел испугано и ожидаючи; ветерок шевелил прямые светлые волосы, и опилки уже не сыпались из разжатой его руки. Не разумом и не чувством, а чем-то совсем иным я знал – это неправда. Мы сели на чурбачки: Юра закурил и стал осторожно его расспрашивать. Стеня не любил быть в центре внимания и отвечал кратко, тёмно и невесело. Морщился.

Близко-близко, глядя перед собою, курочка-ряба задумалась с видом сонливой значительности. Самоуглубленность её была такой несомненной и сущей, что от странных людских дел повеяло легковесной несерьёзностью.

Я не любил неожиданностей и, оцепенев от новости, перестал вслушиваться в слова, её объясняющие. Как обычно после физической работы, мир выглядел чётко и ясно – ясно до лёгкого головокружения и все же чуточку непривычно, как подросший за лето одноклассник. Даже самые мельчайшие подробности жизни – как черты знакомого и повзрослевшего лица – были на своём, единственно возможном месте, превращая очевидный мир в зримое, казалось, время. Это время не торопилось и не останавливалось, а отстаивалось в тишину, которая казалась мне молчаливым и вездесущим Богом. Богом то далеким, то близким, как надмирность простых стихов: «Белеет парус одинокий в тумане моря голубом…» Как красиво; вероятно, такими вот словами древние колдуны останавливали кровь у раненных…

По привычке я глянул на то место, где жил когда-то мой родной тополь. Конечно, оно ещё не зажило и по-прежнему было чужим и странным. Но не грусть и не жалость уютно устраивались в моей душе, а нечто не совсем привычное, что-то совсем иное. «Иное» - всё чаще это слово (или чувство) стало возникать во мне по мере взросления и как-то незаметно родниться с обычным и тихим присловьем Степана: «А куда денешься?»

«А куда денешься?» – с этими словами он туманился в детстве над рыбацкими и футбольными нашими фатальностями, а став военным лётчиком, улыбчиво щурился на свое новое «назначение». Непростое, порой, назначение.

Я опустил взор – возле могилы Лобика белел «колодец» недавно наколотых нами дров. Как отражение бледного облачка в неспокойной реке, колыхнулось во мне нечто похожее на покаяние - возможно, эти дрова тоже были «чьим-то» тополем: «Прости…»

Внезапно Юра встал:

Мы на него посмотрели. Он смотрел в землю. Курочка-ряба клюнула что-то на стенькиной кеде и вновь погрузилась в созерцание внутреннего своего мира. Стёпа совсем согнулся на своем пенёчке – худенький, озадаченный, родной. В серо-желтой своей ковбоечке. Когда утром, восьмого марта сорок четвертого года Серафима Акимовна получила «похоронку» на мужа своего Петра, она сказала вечером пятилетнему сыну Стёпушке: «Сталин тебе отец».

Я тоже встал, положил ладони на узенькие стенькины плечи, прижал:

- Ничего, брат, переживём.

Я не решился этого сказать, но подумал: «У тебя второй раз отнимают отца».

Подошла древняя старушка Пудовна и, попросив «известного мастера» Стёпу отбить косу, ушла за молотком. Не зная, что сказать, мы просто так постояли и молча вернулись к своим делам; пила зазвенела, Степан застучал, и неловкость в душе заглушилась спорой работой. И всё же было стыдно. Стыдно, как в первом (или во втором) классе, когда меня обсчитали не в нашем магазинчике, и я прибрел домой с унизительной сдачею. Родители посмотрели на меня насмешливо – дурачок, мол, и только бабушка за меня заступилась: «К чему эта ирония – у мальчика благородная доверчивость, её всячески поощрять надо, а вы… - и. совсем затихая, - а вы…, а вы…» Она медленно кивала полуседой головою. И такая, почти улыбчивая печаль угасала в светлых её глазах, что, запомнив её, я через много лет вернулся к этой мимолетности. На мой вопрос бабушка медленно подняла от шитья уже совсем белую свою голову: «Доброта, внучек, лукава, она бывает и корыстной; а вот благородство свято, это наглядное и единственное доказательство истинной человечности. Других – нет. - Волнуясь, и даже откладывая шитьё, добавила: - Мы не знаем, добрым ли был Дон-Кихот или нет, но он был благороден, и посему Достоевский прав, утверждая, что на Страшном суде человечеству для своего оправдания стоит предъявить Богу только эту книгу… Только её одну».

Мои воспоминания прервал негромкий голос Степана:

- О-о… - Он белой своей головой кивнул на рыжую нашу гору: - А вон и будущие наши… вдовы…

Тогда я улыбнулся на шутку друга. А содрогнулся много позже, когда Агарь Сергеевна получила «похоронку»: «…Ваш муж, подполковник Курпей Степан Петрович…» Стеня….

Я обернулся: как крылышками, махая ладошками возле плечей, Агарь быстренько сбегала с крутизны, а вслед за ней, бочком, держась одной рукой за косу и опустив ресницы, осторожно спускалась Маша. Не успев поздороваться, Агарь восхитилась:

- Вот тру-у-же-ники… опилок-то скоко… и ряба тут… Батюшки, Стеня-то, как смерть, с косой… Юрьвасильлич, здрасте… мальчики, привет…

Подойдя неслышной своей походкой, Маша тихо сказала:

- Здравствуйте, - и с удивительной ласковостию, вроде бы случайно, чуть коснулась моей спины нежной своею ручкою. Как веточка. Как ветерок. Как мама.

Я посмотрел на её чуть склоненную к плечу русую голову и, не без сердечного движения отметив, что она недавно из бани, спросил:

- Вы радио-то слушали?

- А ка-а-к же, - пропела Агарь, внимательно осматривая чурбачок, - я один раз на такую занозищу уселась…

Угомонились; первые же высказывания о странной новости удивили меня неслыханным своим «вольтерианством». Юра сказал, что «криворожие на зеркало пеняют», а Гаря «великосветски» удивлялась: «Храбрецы-то какие отыскались – после драки кулаками махать… Парвеню, мон ами…» Стеня помалкивал, а Маша, скромно потупившись, удивила всех (но не меня) своей памятью и знанием до-пушкинских писателей:

- В этом постановлении весьма много… - с оттенком назидания она чуть исказила «винчианскую» безупречность своего лба, – «иносказаний и двусмысленных речений, которых подлинная мысль автору токмо известна».

Агарь расширила свои печальные и добрые глазки-вишенки:

- Ломоносов…

Маша шевельнула разметнувшимся привольем своих бровей:

- Это Державин.

Выражением лица Юра дал мне понять: «мудрая у тебя девушка». Мудрая: уже второй год Маша усердно и планово знакомилась с теми писателями, коих могла читать славная её предшественница – Маша Миронова, капитанская дочка. Зачем? Это не обсуждалось нами: какая-то милая, сокровенная тайна легонечко здесь туманилась, тая в бессловесной несомненности этого занятия.

«Капитанская дочка». Для нас с Машей это была не только любимая книга, это было прозрение: чудесное совпадение сиюминутности и вечности. «Сейчас» и «всегда» простенько держались за руки. «…Тут вошла девушка лет осьмнадцати, круглолицая, румяная, со светло-русыми волосами, гладко зачесанными за уши, которые у неё так и горели». Однажды моя Маша с выражением чуть ли не испуганной значительности прочла мне это место и, опустив голову, сказала тихонечко: «Это про меня». Уши у неё так и горели. Я спросил: «А где же почти двести лет?» Маша подняла ресницы, и я понял, что ответа не может быть Маша Миронова – которая? – на меня просто смотрела. Условность времён и безусловность девичества румянились на круглом её лице с вечной сиюминутностью неба.

В прошлом году, уже девятиклассницей, Маша сказала мне теплой и мглистой осенью: «Знаешь, я вчера сильно так размечталась и вообразила себя пушкинской Машей - капитанской дочкой… Зима… снежок такой редкий… я в синей шубке… робею… толпа… пули-же… и мама тут – та, Василиса Егоровна. - Лицо у Маши было как у ребенка, задумавшегося в одиночестве. - А мама говорит: «Иван Кузьмич, в животе и смерти Бог волен… Благослови Машу. Маша, подойди к отцу…» Я подошла, встала на колени… и Иван Кузьмич меня перекрестил… - Помолчав: - Как отец». У Маши стало иное лицо и, сделав детское движение головою, она стала смотреть в меркнущий осенний горизонт, небо над которым светилось неяркой желтизною старых, добрых, тихо открытых книг. Слёзы стояли в её глазах, и я стал смотреть в землю – у неё не было отца. Стоял я тогда и думал и вдруг почувствовал не только головокружительное таинство девичьего естества, а просто живую и «обыкновенную» девочку, которая явно выросла из клетчатого красно-черного своего пальтишка. Душа моя померкла (или осветилась) иной, чем обычно, жалостью - отцовской, что ли: ну-да, оно ещё в шестом классе куплено, а она же растет. Растет… и так много необъяснимого, чудесного и стыдно-тайного, связанного с взрослением, затеснилось в моём сердце, что я с особым вниманием стал всматриваться в печальную прелесть осенней земли. Светло-желтый, сердцеобразный, опавший лист, как щеночек, жался к черному, резиновому её сапожку, и мне хотелось стать им.

Сейчас, сидя на своём чурбачке, я вспомнил всё это и странная новость «постановления» вдруг осозналась такой вопиюще ничтожной, что я резко переменил позу, а малое, клетчатое её пальтецо, листочек тот верный и высыхающие её слезы - внезапно и навсегда – стали гораздо важнее товарища Сталина, Советского Союза, да и всего на свете. Я прозревал: «Гос-по-ди…»

Смотрел: Маша – руки на коленях, горсточка в горсточке – с унылой учтивостью слушала, как Юра, приводя примеры из древней истории, осуждал «деспотизм». Несчастная лошадь Калигулы, конечно же, была упомянута. Агарь, высоко подняв брови, прутиком по опилкам, рисовала узорчики; Степан изредка и не без горечи ударял по косе – Гаря в сердцах к нему оборачивалась, и он клал молоток с видом душевного опустошения. Курочка-ряба нахохлилась на завалинке и, с колоссальной выдержкой не смотрела вниз, на кота Самоеда, возлежавшего на боку с видом безмятежного отдохновения. За всякие дерзкие и лукавые пакости этого кота чуть не ежедневно «метелели» и даже собирались убить за обретение им своего прозвища. Мы со Стенькой кота отстояли, но теперь все его безобразия зловеще на нас отсвечивали. Нам оставалось только посвистывать с видом вызывающего безразличия. По привычке я залюбовался скромным приличием девичества. Обе были в новых платьях – Маша в розово-сереньком, а Гаря в синем с белыми горошинами. Несмотря на «партикулярные» сарафанчики, на обеих были комсомольские значки. Я опять быстро переменил позу – машин значок смотрел прямо в небо.

О, сталинские комсомолочки. Чистые, простодушные, румяные… Опрятные «формочки», шершавые ладошки, правдивые глаза… Ваши попытки стать над человеческой природой выглядели удивительно трогательно. Ясная любовь к вождю и неясная к «коммунизму» уберегли вас от проклятий уницизма, придав вашим житейским хлопотам стоицизм почти религиозного смирения. Нравственность ваших бабушек-дедушек, которые жили в живой ещё России, затихающим эхом аукнулась в ваших душах и откликнулась чувствами святого товарищества и наивной верой в соборную силу растерянных и слабых душ. Конечно, эскизы иного общества – «социализма» были не всегда удачными, но делали их в простоте души, нетерпении сердца и совершенно искренне. «Кто искренен, тот и прав» - говорил Чехов, и посему нет пятнышка на белоснежных фартучках простодушных сталинских комсомолочек. Они не верили в Бога, но они верили.

Благослови, Господь их имена, дела и судьбы – они просты и святы.

Разговорчики порхали по-прежнему; послышались слова, Гарькины: «свобода», «равенство» и ещё что-то там такое…От слов этих, как от матерщины, я всегда внутренне ёжился, никогда не понимая, что означает гордыня их бессмысленности и догадываясь что за ними всегда течет кровь. Не понимаю я «свободы» и сейчас, осознавая, что появляясь на свет и уходя из него не по своей, а по Божьей воле, человек просто не может рассуждать о «свободе», если не помышляет о самоубийстве – самом свободном из всех окаянств человеческих. Свобода – это смерть. (1 марта 1881 года в Санкт-Петербурге, на Екатерининском канале, русский народ, поднявший руки на помазанника Божия, выбрал «свободу» и, несмотря на гениальную попытку Сталина остановить бесов и вернуть россиян к естественному (крепостному) их состоянию, русская нация, в традиционном понимании, перестала существовать).

О постановлении Степан отказался высказываться – плечами дернул, сморщился:

- Ничё не пойму.

Зная, что сам я не «выступлю», Маша спросила меня ласковым, домашним голоском:

- А ты как… - потрогала мизинцем небольшой свой носик, - думаешь?

Я ожидал вопроса и успел обдумать ответ:

- Я никогда не предам товарища Сталина, потому что верность гораздо важнее, чем её предмет.

От тайного удовольствия Маша прихмурилась и сказала с мелодической своею растяжкой:

- Пожалуй, ты не совсем прав, но…

Но тут на крылечко вышла Нагима Асхатовна и неярко, как солнышко сквозь туман, светясь, приветливо с нами поздоровалась:

- Здравствуйте, молодежь…

Все вежливо, Юра даже привстал – отвечали ласковому её смущению. Все, но не Маша. Ма-ша. От природы вежливая и всегда со всеми подчёркнуто корректная, Маша просто не замечала Нагимы Асхатовны. «В упор не видела». Ни-ког-да она не произнесла её имени, даже косвенно о ней не упомянула и ни разу в жизни даже не взглянула на неё. Порой мне казалось, что в мироздании произошел некий пространственно-временной сдвиг и о существовании «Нагимы» Маша просто не ведала. С шести лет не ведала.

«Хар-р-рак-тер, - однажды и приглазно восхитилась Ирка Почикайте совсем по другому поводу, - ты, Марья, покрепче меня». Маша ничего ей не отвечала, только чуть-чуть подольше задержала на Ирме свой желтенький и кроткий взор. Тогда, в юности, я легкомысленно отнёсся к странности её с Нагимою, и только много позже, догадавшись о печали девичьего сердца, осознал, что тихая, кроткая каменная ей «молчанка» стала частью моей души. Навсегда. Маш, прости.

- Но, - продолжала Маша (она никогда не сбивалась с темы) после странноватой паузы, - но в твоих словах есть смысл, правда, смысл для тебя одного.

Конечно же, расспорились. Агарь негодовала:

- А вдруг это не клевета… а вдруг, это правда, и Сталин в самом деле тиран был… Тогда ты просто смешон со своей верностью…

Детски плавную свою ручку Маша положила на коленку Агарь:

- Обожди, Гарь, тут сложнее…

Я молчал, размышляя: «В чём они сомневаются?» А вслух повторил:

- Верность важнее, чем её предмет.

Улыбчиво покачивая светло-кудрявой своей головою, Юра покуривал, глядя в землю, Степа встал и молча, важно, шутливо, а, в общем-то, очень даже серьёзно подошёл, не без ритуальной торжественности, пожал мне руку, и я увидел горячую сталь светлых его глаз.

Небольшой, тоненький, беловолосый Стенька – прямо-таки русский инок – молчаливый, застенчивый, тихий-тихий мальчик – будущий лётчик ас. Тихо-насмешливый – тоже было… Был очень сдержан с девушками, даже со своей Агарь, но удочки свои называл женскими именами. Любил ласкать собак и недвижно созерцать реку. Книги любил. Особенно Гоголя. Вероятно, у нас были разные характеры и непохожие души (Стеня сомневался в существовании Бога), но мнения наши (под очень тонкую, почти незаметную машину иронию) почти никогда не были разными. За всю жизнь мы ни разу с ним не поссорились. После того, как двадцать лет спустя – это в тридцать шесть-то годочков – он погиб (где-то на экваторе) я частенько, после тяжких размышлений, мысленно его спрашивал: «Стень, а?..» И он всегда отвечал мне – отвечал не доводами разума и даже не волнением души, а спокойно поднятым взором обречённого «русского мальчика»: «Терпи», - и опускал глаза.

Последний раз мы встретились года за полтора до его гибели; мы сильно напились, но, несмотря на хмель, Стеня сказал слова трезвые и беспощадно правдивые. Сказал, на меня не глядя: «Мне Агарь рассказывала, что ты никогда не видел могилы Маши, не веришь в её смерь; и всё ещё, иногда, срываясь сердцем, всматриваешься в толпу… - Я молчал, Степан печально смотрел на букет гладиолусов: - А куда денешься – жизнь-то умнее нас. - Закурил и быстренько, чуть виновато на меня глянув, добавил: - Ищи себе женщину спокойную, добрую, похожую на Машу».

Я молчал. Смотрел на Стёпу: желто-зелёная рубаха, погоны с двумя голубыми просветами, по звёздочке на них; невесёлое, почти спокойное, с детства родное лицо. Мне странно было думать, что тонкий, беленький, очень похожий на нестеровского Варфоломея-Сергия, русский паренёк в странном самолёте, в гермошлеме и шнурованном по бокам и бёдрам костюме «сверхзвуковика», на немыслимой высоте, сверлит не наши небеса. Зачем? Этот бестактный вопрос я решился, по пьяне, задать самому Степану, словно предчувствуя, что больше нам не беседовать. «Зачем? - Стенька улыбнулся плутовской улыбкой Пугачёва. - Наливай». Торопливо вошла Агарь – переменила тарелки, принесла горячих котлет с соусом с зеленью, взъерошила нам «чубы» и быстренько ушмыгнула в свою комнату – диссертацию писать, что-то мудрое, про бензол. Я разлил ирландский виски и, помаргивая, Стенька повторил: «Зачем?» Выпили. Занюхав стопку кусочком семги, он прищурился: «Ну, служба-службой: куда денешься… а лично: знаешь, брат, романтика это детская... Я бы мог быть зоотехником – собирался… но знаешь, там, над облаками, жизнь как на утренней реке. Красотища… покой… - Стеня встал, подошел к окну: - Помнишь, у Пушкина – на свете счастья нет, но есть покой и воля…» Вернулся, сел в кресло, потупился: «Покой… - Вздохнул: - По-кой».

Всё это было почти двадцать лет спустя, а сейчас Стенька передавал хозяйке отбитую косу:

- Косите, Евдокия Пудовна.

Я встал со своего чурбачка, подошёл к Юре прикурить и увидел из-за его плеча, что Нагима Асхатовна стоит у самой реки и смотрит в сизую неясность горизонта. Что может быть загадочней и выразительней – одинокая женщина на одиноком берегу. На этом берегу. Но однажды, в разлив, я увидел её и на том – она терпеливо дожидалась попутную лодочку и рассеянно покорный и дымчато-голубеющий её силуэт тронул меня – тронул, вероятно, предощущением будущих открытий. Открытий уже не моих, а Николая Рубцова: «… вы не видели? Сам я найти не могу – Тихо ответили жители: это на том берегу».

«Это на том берегу» - как часто простые эти слова проясняли мне Божью волю и невозможность жить по своей.

Да, думаю я сейчас, всё, что я пытался любить, оказалось на том берегу, а всё, что я так и не понял – на этом.

Занятые сами собой и, как щурилась Агарь, «европейским политик», мы не вдруг обратили внимание на молчаливо-рассеянную значительность, возникшую возле сарайчика Виктора Ивановича. Наши мужики слонялись у его дверей и не только лица, но и фигуры их были как перед получкою, выпивкой и битвою – не совсем от мира сего. На манер аквариумных рыб они, казалось, прислушивались, чего-то ожидаючи. Юра первым догадался о сути происходящего:

- Эпохальщина… Никак Витя собрался свой перпетум воде предать…

Мы со Стенькой переглянулись более чем значительно и даже девушки встали, оправляя причёски и сарафанчики: мы четверо появились на свет одновременно с этим мотором, росли вместе с ним, и вот он уходил в первое плавание. Минута была важною; мужики отогнали от дверей собак и мальчишек, стараясь не обращать внимание на всклоченные головы, торчащие над острым забором лесопилки с почти исторической жуткостью. Головы молчали, но, уяснив происходящее, стали материалистически насмешничать. Глумились. После убийства Лобика я старался не смотреть на эти рожи и поднял взор повыше, на портрет товарища Сталина, украшавший крышу лесопилки. Давным-давно портрет сей исполнила Елена Григорьевна «сухой кистью» и гуталином по молочно-белой (в те времена) бязи. Наградою ей было всеобщее восхищение и дюжина горбылей для ограждения полудюжины мальвочек крохотного, предоконного её садика. Портрет получился очень пригожим; особенно удались художнице красивое шитье на фуражке, мопасанистые усы и маршальская звезда, стоившая по народному мнению, миллиард рублей. После суммы следовал вздох: «Не жалко, страну спас». Новорожденный портрет был прекрасен; сейчас же от лихих, как говорил Гоголь, погодных перемен и некачественной ваксы товарищ Сталин находился как бы в чаду и дыме победных сражений; от грозно взыскующих и благородных черт остались лишь усы, ноздри и зрачки глаз – лишенные всего прочего и осененные кухонным обыкновением лавровых листьев, они имели дивное выражение. Такое дивное, что древняя старушка Пудовна, равнодушно взиравшая на новенький портрет, вот уже с год боязливо крестилась на нынешний.

Вникая в тайну потёков, я был поражён мыслью неожиданной и преступною: «А вдруг Хрущёв с Иркой правы и Сталин действительно был бандитом…» От возмущения я крутанул головой и увидел, что на крыше викторова сарайчика стоит на задних лапах кот Самоед и, обнимая передними ржавое ведро, смотрит на людскую суету без всякого любопытства, но внимательно. Маша тронула меня нежною своею ручкой

- Смотри, выносят...

– Выносят, выносят, - тихонечко и печально повторила Агарь и по-старушечьи склонив коротко стриженную, черноволосую голову, сложила на животе тоненькие свои ручки: её чувства порой полностью подчинялись широте и мощи ассоциативного её ряда.

Хрустя гравием, четыре мужика тащили на носилках вечный мотор, который, судя по всему, был тяжёлым, как судьба, и сложным, как советский район мироздания. Стараясь не смотреть на своё детище, Виктор шёл за носилками; от авторского волнения он хмурился и крепился так трогательно, что мне захотелось дружески его ободрить, пожелать удачи и хоть чем-нибудь помочь. Но… но рядом стояла Маша. Ма-ша. Запах новенького её сарафанчика и чистого-чистого (явно после бани) тела, вплетаясь в свежесть близкой реки, заворожил меня таким беспокойным и необъяснимым счастием, что я вдруг догадался о греховной его сущности. Тем более, что Маша, уступая кому-то дорогу, посторонилась, коснувшись моей руки тугой и нежной своей грудью. Левой. Я посмотрел: не задымилась ли моя ковбойка - нет, странно, но ожог-то был. Вздохнул: это бесы меня окаянят.

Встряхнувшись, я с особым вниманием стал вникать в состояние Виктора Ивановича. Российский мечтатель, расширивший пределы человеческого терпения и бросивший вызов законам семейного благополучия (ползарплаты на мотор), был собран, совершенно трезв и смотрел на «тот» берег с видом преодоленного потрясения. Приоделся – кирзовые сапоги его были вычищены, а чистая белая рубаха повязана розовым галстуком. Мы, четверо, присоединились к процессии.

Возле ворот, на завалинке, сидела маленькая Рабига в новом, таком ослепительном наряде, что Маша и Агарь подходили его рассматривать. Вернулись довольные: «Растёт Рабигушка». Имелся в виду творческий рост. В раннем своём детстве Рабигушка – нечесаная, весёлая и чумазая, носилась по двору с щенками и котятами и была очень милой, но самой обыкновенной девочкой. До третьего класса. Лет в десять она стала фантазировать с лоскутками и обрезками, которые приносила со швейной фабрики её мама. Увлеклась: целыми днями она шила, думала, порола и опять шила, щёлкала ножницами, стрекотала на швейной машинке, без конца комбинировала и доводила себя порою до благостных слёз творчества. Набравшись опыта на кукольных платьях, девочка, крепко сжав губы и расширив глазки-смородинки, решила одевать себя сама. Кроха ушла от сует мира. Надолго. Во дворе её почти и не видели: даже при лампе сидела, согнувшись над шитьём – вечером было видно в окошко. Иногда она всполошено выскакивала на крылечко, торопливо кормила своих щенков-котят, и. приласкав их на скорую руку, быстренько возвращалась к подаренному ей Богом счастию. После многодневного затворничества Рабига медленно-медленно вышла на крыльцо в новеньком, удивительно прекрасном платьице и села на завалинку, опустив глаза в землю. Сидела тихонечко, почти не шевелясь. Порой она поднимала глаза, и я дивился их свету – чудесному и странному. Как тихое сияние вечерних снегов. Я думал: «Отче наш, благослови эту девочку». Просил: «Не туши, Господь её свечечку».

Наш отец первым обратил внимание на увлечение Рабиги, на её талант и её настойчивость. Стесняясь детей (да и взрослых), он не решался подойти к ней близко и рассматривал новые её «композиции» с некоторого расстояния. «Смотри, - говорил он мне, вроде бы равнодушно покуривая на корточках, - вон там и там она пришивает кружевца (кусочки тюля) по однотонной материи, а вот здесь и здесь – по рябенькой… Понимаешь? Она уравновешивает чёткое и нечёткое… Какое чувство меры, пропорций… Талант…» И всё же мелькал в его глазах некий оттенок печальной обречённости. «Отчего?», - думал я тогда, в юности, не подозревая, что талант в России воспринимается как покушение на естественный ход вещей. Отец это знал и жалел девочку, предчувствуя будущие тяготы нежной её души.

И не только талантами были схожи отец с Рабигой, но и ещё чем-то: окончив великолепный, тонкий, удивительно лиричный пейзаж, отец тоже, бывало, выходил во двор, садился на завалинку и опускал глаза в землю. Сидел тихонечко, почти не шевелясь, порой поднимал свои очень светлые глаза и я дивился их свету – чудесному и странному, как матовое мерцание утреннего инея.

Я оглянулся на розовый, вознёсшийся к небесам, удивительно сказочный наш дом; Рабига не пошла вместе со всеми на берег, а, склонив голову, вероятно, слушала звуки жизни и движения одинокой своей души.

Мужики пристроили мотор на лодке, крепко выругали его на прощание и отошли на безопасное расстояние. Закурили. Виктор Иванович явно оттягивал решительную минуту и не дёргал за шнур – что-то проверял, подворачивал, протирал тряпочкой – лодка медленно плыла по течению. Стеня толкнул меня коленкою – кот Самоед появился на брёвнах и посмотрел на общество скучным, но благосклонным взглядом. Зевнул.

Трое слесарей с лесопилки, широко раскорячившись и приседая, чудовищно закричали и затопали на кота сапожищами. Левый и правый чрезвычайно вытаращились, а коренник вывалил язык аж до самого кадыка. Орала русская тройка – благим матом орала. Вопили и топали они долго – парторг успел сжевать огурец – пока не учуяли, что народ не уяснил причину сурового их негодования. Юра Караваев и сторож ремзавода Рашид Назарович степенно беседовали о преимуществах славянской души перед всеми другими душами. Не просто было в это поверить, ибо сыны лесопилки всё ещё не ограничили извержение своего темперамента. Кот задумчиво смотрел на их беснование.

Заканчивая последние приготовления, Виктор вплыл в то место, где отражалась в спокойной реке светлая часть небес.

- Включай, заводи, врубай, - раздались почти возмущённые голоса, подкрепляемые выражениями энергичными и непристойными. Ухмыльнувшись, Стенька процитировал любимого своего Гоголя:

- Выражается сильно русский народ…

Агарь, не оборачиваясь, сказала «семейным» голосом:

- А ты и уши развесил.

Нетерпеливые возгласы достигли почти истерической выразительности. Маша чуть-чуть улыбнулась:

- Пожалуй, если он сейчас не взорвётся вместе со своим моторчиком, все будут весьма разочарованы.

-Аха-аха, - торопливо кивала головой Агарь, сложив ладошки у тоненького своего горлышка.

Как ворот рубахи, Виктор рванул шнур и случилось самое обыкновенное: мотор застучал, вода завертелась, лодка пошла. Пошла, родимая… У меня, как от первого снега, посветлело на душе и, невольно хлопнув в ладоши, я смутился – меня никто не поддержал. Только Нагима Асхатовна просияла детской улыбкою, все же остальные были спокойны, равнодушны и, пожалуй, несколько разочарованы. Мужики расходились, печально ссутулившись, и многие даже не обернулись на Белую. О, русская недоброжелательность. Как обычно, Маша оказалась права, и я посмотрел на неё с дружеской улыбкой, но она этого не заметила – была занята – в упор не видела Нагиму Асхатовну, которая, опустив немыслимо прекрасное своё лицо, поднималась по косогору. Навстречу нам. Агарь заволновалась:

Дата добавления: 2015-06-26