Тема 12. Постмодернистские «моменты» в современной экономике

Противоречивость модернистской парадигмы. Антипозитивистские тенденции в культуре и науке конца XIX – начале XX века. Кризис модернизма во второй половине минувшего столетия. Складывание постмодернистской традиции. Предшественники и современные теоретики постмодернизма. Тезис об «удлинении» социального опыта на фоне сокращения пространства и времени. Растущая раздробленность социального существования и самой личности. Сомнение в универсальных ценностях, плюрализм. Постмодернистская «чувствительность».

Проявление постмодернистской традиции в экономической науке. Дж. М. Кейнс между модернизмом и постмодернизмом. Современные альтернативы стандартной теории à la Самуэльсон: экологическая («зеленая»), феминистская и другие программы. «Пост-аутистское» движение.

В 1979 году французский философ Франсуа Лиотар открыл своей книгой «Состояние постмодерна» дискуссию о «постмодернизме». Существуют различные определения этого явления, но почти все они вращаются вокруг понятия «недоверие». Постмодернизм – это недоверие к наследию Просвещения и модернизма. Постмодернизм несет с собой сомнение в существовании универсальных ценностей, плюрализм. Известный английский историк экономической мысли Марк Блауг с тревогой отмечает: «Постмодернизм в экономике принимает много форм, но он всегда начинается с осмеяния научных претензий экономики, с холодного душа, призванного остудить веру в существование «там, снаружи» объективной экономической системы, относительно которой мы можем оценивать способность экономической теории давать объяснения, с глумления над мыслью, будто экономисты способны делать точные предсказания экономических событий, и с отрицания, что существует какая-либо иная основа для выбора между конкурирующими экономическими теориями, кроме личных предпочтений».

Существуют разные мнения относительно датировки наступления постмодернистской эпохи в экономической науке. Фигурой, занимающей промежуточное место между модернизмом и постмодернизмом, может считаться Джон Мейнард Кейнс (1883 – 1946), – вероятно, самый прославленный экономист XX века и автор самого влиятельного экономического трактата минувшего столетия - книги «Общая теория занятости, процента и денег» (1936). Выход этой работы ознаменовал начало «кейнсианской революции» – интеллектуального переворота, заложившего основы современной макроэкономики и макроэкономической политики.

Кейнс был сыном кембриджского экономиста и логика Джона Невилла Кейнса. Получив образование в элитарных учебных заведениях – Итоне и Королевском колледже Кембриджского университета, – Кейнс вернулся в Кебридж после недолгого пребывания на государственной службе, и впоследствии вся его жизнь оставалась связанной с университетом. Кроме этого, в интеллектуальной биографии Кейнса были еще две важные стороны: с 1911 года и почти до конца жизни он оставался редактором влиятельного «Экономик джорнэл», а кружок литераторов и эстетов, в который входили Вирджиния Вульф, Литтон Стрэчи и другие, был вторым миром Кейнса наряду с экономикой. Государственные поручения он выполнял и в дальнейшем, включая участие в британской делегации на версальской мирной конференции 1918 года (Кейнс разошелся во мнениях с официальной позицией и подал в отставку; свою собственную точку зрения он обнародовал в «Экономических последствиях мирного договора», 1919), работу в министерстве финансов во время второй мировой войны и, наконец, руководство британской делегацией на Бреттон-Вудской конференции 1944 года, заложившей основы послевоенного мирового экономического порядка. Перед самой смертью он успел заручиться гарантией получения Англией американского займа. В течение всей своей жизни Кейнс был активно вовлечен в дебаты по вопросам государственной экономической политики. Кейнс был плодовитым публицистом, а тематика его теоретических работ не ограничивается экономикой и включает также логику и теорию вероятности.

Выхода «Общей теории занятости, процента и денег» ожидали с большим интересом: было известно, что звезда кембриджской школы работает над проблематикой, имеющей самое непосредственное отношение к переживаемой западным миром «великой депрессии». Книга не обманула ожидания и вызвала живейшее обсуждение и в политических, и академических кругах.

Свою экономическую систему Кейнс сознательно представил как оппозиционную «классике» - для самого Кейнса это понятие включало как старую классическую школу, так и неоклассическую экономику. Классицизм, по убеждению Кейнса, рисует мир не таким, каким тот является в действительности, описывает некоторое возможное, но маловероятное состояние мира. Еще за десятилетие до «Общей теории» Кейнс выступил с программной работой под заглавием «Конец laissez faire», в которой предрек наступление новой эпохи государственного интервенционизма. Кейнсианская система, как она была изложена ее создателем в 1936 году, представляла собой развернутое теоретическое обоснование возможности использования государственной фискальной и монетарной политики для устранения спадов и контроля над экономикой в периоды подъемов.

По Кейнсу, детерминирующим фактором совокупного выпуска и, таким образом, занятости является совокупный спрос. Революционными были предположение Кейнса о сохранении безработицы в условиях равновесия; отрицание возможности ее преодоления благодаря гибким ценам; оригинальная теория денег, центральным понятием которой было предпочтение ликвидности; введение понятий радикальной неопределенности и ожиданий; представление о причинно-следственной связи между сбережениями и инвестициями, противоположное точке зрения классиков.

Ключевым понятием мультипликатора Кейнс был обязан другому кембриджскому экономисту, Ричарду Кану, который сформулировал соответствующую идею в небольшой статье, опубликованной в 1931 году.

У Кейнса было своеобразное отношение к истории экономических учений. Он со значительной симпатией относился к меркантилистам, считая ценным их акцент на экономической роли денег. Из экономистов классической поры Кейнс выделял Мальтуса и дистанцировался от Рикардо, который вместе с Сэем не допускал возможности «общего перепроизводства». Кейнс высказывал сожаление по поводу того, что стержнем экономической теории стало учение именно Рикардо, а не Мальтуса. В итоге экономисты уверовали в закон Сэя, который является законом бартерной, а не монетарной экономики. Для экономического виденья Кейнса это разделение бартерной и монетарной экономики было фундаментально.

Постмодернистский «момент» у Кейнса состоит в подчеркивании роли неопределенности в экономике. Экономические агенты действуют у Кейнса на основании «психологического закона» или «животных инстинктов», не имеющих рационального истолкования. На вопрос о факторе, в конечном счете объясняющем поведение инвесторов, Кейнс отвечает совсем не в традиции позитивизма: «Мы не знаем».

Интересно, что практически сразу после публикации главного труда Кейнса неоклассическая теория попыталась Кейнса приручить и адаптировать. Было продемонстрировано, что его «общая теория» может формально рассматриваться как теория специальная (как специальной для самого Кейнса была теория классиков). Эту демонстрацию осуществил оксфордский экономист Джон Хикс (1904 – 1989) в известной статье «Мистер Кейнс и классики» (1937). Классический и кейнсианский случаи были представлены в качестве частных случаев более широкого набора возможных состояний экономики. Обобщенная модель Хикса получила название модели IS-LM.

Модель IS-LM с добавлениями (внешнеэкономический сектор, кривая Филлипса и т.д.) явилась основой синтеза неоклассицизма и кейнсианства, так называемой неокейнсианской системы. Ее разработкой занимались, главным образом, американские экономисты. Синтез был необычайно популярен и доминировал в послевоенной макроэкономике. В сущности, именно неокейнсианская система чаще всего подразумевалась, когда речь шла о «кейнсианской революции». В 1950-х – 1960-х годах неокейнсианство во многих странах стало основой государственной политики, направленной на сглаживание циклических колебаний и поддержание занятости.

В конце 1960-х и начале 1970-х годов неокейнсианская система подверглась систематической критике со стороны экономистов, полагавших, что неоклассический синтез полностью исказил первоначальный смысл теории Кейнса. Тем не менее, все критики неокейнсианства были согласны, что теория Кейнса нуждается в дальнейшем развитии. Решения предлагались различные, включая «вальрасианско-кейнсианский синтез» (Лейонхуфвуд и Клауэр), расширение кейнсианской теории в направлении создания динамических моделей роста и делового цикла (Джоан Робинсон, Калдор, Харрод в Англии, а также американские «посткейнсианцы»).

Но самым серьезным испытанием для неокейнсианской системы явилась «стагфляция» 1970-х годов – сочетание инфляции и безработицы, несовместимое с предсказаниями неокейнсианской системы. Традиционные методы экономической политики утратили популярность. Глава монетаристов – соперников неокейнсианской школы – Милтон Фридман выступил с гипотезой о «естественной норме безработицы», которая в дальнейшем легла в основу «новой классической макроэкономики», заменившей с 1970-х годов неокейнсианство в качестве очередной макроэкономической ортодоксии. Данное развитие событий лежит, разумеется, в русле модернистской традиции.

С другой стороны, постмодернистские элементы в наследии Кейнса получили развитие в так называемой посткейнсианской экономической теории. Посткейнсианство, институционализм, марксизм, феминизм и другие «неортодоксальные» направления объединены неприятием образа цельного, рационально мыслящего и целенаправленно действующего экономического агента. Они, напротив, подчеркивают моменты фрагментарности, неопределенности и относительности.

Пол Фейерабенд. Против методологического принуждения (Полностью см. http://khazarzar.skeptik.net/books/feyerab/metod/index.html)

Единственным принципом, не препятствующим прогрессу, является принцип допустимо все (anything goes).

Идея метода, содержащего жесткие, неизменные и абсолютно обязательные принципы научной деятельности, сталкивается со значительными трудностями при сопоставлении с результатами исторического исследования. При этом выясняется, что не существует правила — сколь бы правдоподобным и эпистемологически обоснованным оно ни казалось, — которое в то или иное время не было бы нарушено. Становится очевидным, что такие нарушения не случайны и не являются результатом недостаточного знания или невнимательности, которых можно было бы избежать. Напротив, мы видим, что они необходимы для прогресса науки. Действительно, одним из наиболее замечательных достижений недавних дискуссий в области истории и философии науки является осознание того факта, что такие события и достижения, как изобретение атомизма в античности, коперниканская революция, развитие современного атомизма (кинетическая теория, теория дисперсии, стереохимия, квантовая теория), постепенное построение волновой теории света, оказались возможными лишь потому, что некоторые мыслители либо сознательны решили разорвать путы “очевидных” методологический правил, либо непроизвольно нарушали их.

Еще раз повторяю: такая либеральная практика есть не просто факт истории науки — она и разумна, и абсолютно необходима для развития знания. Для любого данного правила, сколь бы “фундаментальным” или “необходимым” для науки оно ни было, всегда найдутся обстоятельства, при которых целесообразно не только игнорировать это правило, но даже действовать вопреки ему. Например, существуют обстоятельства, при которых вполне допустимо вводить, разрабатывать и защищать гипотезы ad hoc, гипотезы, противоречащие хорошо обоснованным и общепризнанным экспериментальным результатам, или же такие гипотезы, содержание которых меньше, чем содержание уже существующих и эмпирически адекватных альтернатив, или просто противоречивые гипотезы и т. д.

Существуют даже обстоятельства — и встречаются они довольно часто, — при которых аргументация лишается предсказательной силы и становится препятствием на пути прогресса. Никто не станет утверждать, что обучение маленьких детей сводится исключительно к рассуждениям (argument) (хотя рассуждение должно входить в процесс обучения, и даже в большей степени, чем это обычно имеет место), и сейчас почти каждый согласен с тем, что те факторы, которые представляются результатом рассудочной работы — овладение языком, наличие богатого перцептивного мира, логические способности, — частично обусловлены обучением, а частично — процессом роста, который осуществляется с силой естественного закона. В тех же случаях, где рассуждения представляются эффективными, их эффективность чаще всего обусловлена физическим повторением, а не семантическим содержанием.

Согласившись с этим, мы должны допустить возможность нерассудочного развития и у взрослых, а также в теоретических построениях таких социальных институтов, как наука, религия, проституция и т. п. Весьма сомнительно, чтобы то, что возможно для маленького ребенка — овладение новыми моделями поведения при малейшем побуждении, их смена без заметного усилия, — было недоступно его родителям. Напротив, катастрофические изменения нашего физического окружения, такие, как войны, разрушения систем моральных ценностей, политические революции, изменяют схемы реакций также и взрослых людей, включая важнейшие схемы рассуждений. Такие изменения опять-таки могут быть совершенно естественными, и единственная функция рационального рассуждения в этих случаях может заключаться лишь в том, что оно повышает то умственное напряжение, которое предшествует изменению поведения и вызывает его.

Если же существуют факторы — не только рассуждения, — заставляющие нас принимать новые стандарты, включая новые и более сложные формы рассуждения, то не должны ли в таком случае сторонники status quo представить противоположные причины, а не просто контраргументы? (“Добродетель без террора бессильна”, — говорил Робеспьер.) И если старые формы рассуждения оказываются слишком слабой причиной, то не обязаны ли их сторонники уступить либо прибегнуть к более сильным и более “иррациональным” средствам? (Весьма трудно, если не невозможно, преодолеть с помощью рассуждения тактику “промывания мозгов”.) В этом случае даже наиболее рафинированный рационалист будет вынужден отказаться от рассуждений и использовать пропаганду и принуждение и не вследствие того, что его доводы потеряли значение, а просто потому, что исчезли психологические условия, которые делали их эффективными и способными оказывать влияние на других. А какой смысл использовать аргументы, оставляющие людей равнодушными?

Разумеется, проблема никогда не стоит именно в такой форме. Обучение стандартам и их защита никогда не сводятся лишь к тому, чтобы сформулировать их перед обучаемым и сделать по мере возможности ясными. По предположению, стандарты должны обладать максимальной каузальной силой, что весьма затрудняет установление различия между логической силой и материальным воздействием некоторого аргумента. Точно так же, как хорошо воспитанный ученик будет повиноваться своему воспитателю независимо от того, насколько велико при этом его смятение и насколько необходимо усвоение новых образцов поведения, так и хорошо воспитанный рационалист будет повиноваться мыслительным схемам своего учителя, подчиняться стандартам рассуждения, которым его обучили, придерживаться их независимо от того, насколько велика путаница, в которую он погружается. При этом он совершенно не способен понять, что то, что ему представляется “голосом разума”, на самом деле есть лишь каузальное следствие полученного им воспитания и что апелляция к разуму, с которой он так легко соглашается, есть не что иное, как политический маневр.

Тот факт, что заинтересованность, насилие, пропаганда и тактика “промывания мозгов” играют в развитии нашего знания и науки гораздо большую роль, чем принято считать, явствует также из анализа отношений между идеей и действием. Предполагается, что ясное и отчетливое понимание новых идей предшествует и должно предшествовать их формулировке и социальному выражению. (“Исследование начинается с проблем”, — говорит Поппер.) Сначала у нас есть идея или проблема, а затем мы действуем, т. е. говорим, созидаем или разрушаем. Однако маленькие дети, которые пользуются словами, комбинируют их, играют с ними, прежде чем усвоят их значение, первоначально выходящее за пределы их понимания, действуют совершенно иначе. Первоначальная игровая активность является существенной предпосылкой заключительного акта понимания. Причин, препятствующих функционированию этого механизма, у взрослых людей нет. Можно предположить, например, что идея свободы становится ясной только благодаря тем действиям, которые направлены на ее достижение. Создание некоторой вещи и полное понимание правильной идеи этой вещи являются, как правило, частями единого процесса и не могут быть отделены одна от другой без остановки этого процесса. Сам же процесс не направляется и не может направляться четко заданной программой, так как содержит в себе условия реализации всех возможных программ. Скорее этот процесс направляется некоторым неопределенным побуждением, некоторой “страстью” (Кьеркегор). Эта страсть дает начало специфическому поведению, которое в свою очередь создает обстоятельства и идеи, необходимые для анализа и объяснения самого процесса, представления его в качестве “рационального”.

Прекрасный пример той ситуации, которую я имею в виду, дает развитие теории Коперника от Галилея до XX столетия. Мы начали с твердого убеждения, противоречащего разуму и опыту своего времени. Эта вера росла и находила поддержку в других убеждениях, в равной степени неразумных, если не сказать больше (закон инерции, телескоп). Далее исследование приобрело новые направления, создавались новые виды инструментов, “свидетельства” стали по-новому соотноситься с теориями, и наконец появилась идеология, достаточно богатая для того, чтобы сформулировать независимые аргументы для любой своей части, и достаточно подвижная для того, чтобы найти такие аргументы, если они требуются. Сегодня мы можем сказать, что Галилей стоял на правильном пути, так как его настойчивая разработка на первый взгляд чрезвычайно нелепой космологии постепенно создала необходимый материал для защиты этой космологии от нападок со стороны тех, кто признает некоторую концепцию лишь в том случае, если она сформулирована совершенно определенным образом и содержит определенные магические фразы, называемые “протоколами наблюдения”. И это не исключение, это норма: теории становятся ясными и “разумными” только после того, как их отдельные несвязанные части использовались длительное время. Таким образом, столь неразумная, нелепая, антиметодологическая предварительная игра оказывается неизбежной предпосылкой ясности и эмпирического успеха.

Когда же мы пытаемся понять и дать общее описание процессов развития такого рода, мы вынуждены, разумеется, обращаться к существующим формам речи, которые не принимают во внимание этих процессов и поэтому должны быть разрушены, перекроены и трансформированы в новые способы выражения, пригодные для непредвиденных ситуаций (без постоянного насилия над языком невозможны ни открытие, ни прогресс). “Кроме того, поскольку традиционные категории представляют собой евангелие повседневного мышления (включая обычное научное мышление) и повседневной практики, постольку попытка такого понимания будет создавать, в сущности, правила и формы ложного мышления и действия — ложного, конечно, с точки зрения (научного) здравого смысла”. Это показывает, что “диалектика составляет природу самого мышления, что в качестве рассудка оно должно впадать в отрицание самого себя, в противоречие” всем канонам формальной логики.

(Между прочим, частое использование таких слов, как “прогресс”, “успех”, “улучшение” и т. п., не означает, что я претендую на обладание специальным знанием о том, что в науке хорошо, а что — плохо, и хочу внушить это знание читателю. Эти термины каждый может понимать по-своему и в соответствии с той традицией, которой он придерживается. Так, для эмпириста “прогресс” означает переход к теории, предполагающей прямую эмпирическую проверку большинства базисных положений. Некоторые считают квантовую механику примером теории именно такого рода. Для других “прогресс” означает унификацию и гармонию, достигаемые даже за счет эмпирической адекватности. Именно так Эйнштейн относился к общей теории относительности. Мой же тезис состоит в том, что анархизм помогает достигнуть прогресса в любом смысле. Даже та наука, которая опирается на закон и порядок, будет успешно развиваться лишь в том случае, если в ней хотя бы иногда будут происходить анархистские движения.)

В этом случае становится очевидным, что идея жесткого метода или жесткой теории рациональности покоится на слишком наивном представлении о человеке и его социальном окружении. Если иметь в виду обширный исторический материал и не стремиться “очистить” его в угоду своим низшим инстинктам или в силу стремления к интеллектуальной безопасности до степени ясности, точности, “объективности”, “истинности”, то выясняется, что существует лишь один принцип, который можно защищать при всех обстоятельствах и на всех этапах человеческого развития, — допустимо все.

Дата добавления: 2015-06-26