Козырная карта города

УЛИЦА И ДОМ

ДУБЛИН - ДЖОЙС, ЛОНДОН - КОНАН ДОЙЛ

В Сэндимаунт, юго-восточный пригород Дублина, я приехал автобусом,

отходящим от Тринити колледжа в семь утра. Теперь это куда более

респектабельное место, чем во времена Джойса: как и всюду, публика тянется

за город, к морю. Тут, правда, поселился умеренно зажиточный средний класс:

одно сознание, что живешь на побережье. Пляж есть, но редкого плоского

убожества - по нему и шел в третьей главе "Улисса" Стивен Дедал, на нем

содрогался от вожделения к незнакомой малолетке в главе тринадцатой Леопольд

Блум. Когда отлив - до купания брести и брести по мелководью, выросшему на

Рижском заливе это занудство знакомо. Настоящие богатые из Дублина двинулись

южнее - туда, где начинается "Улисс".

Где начинается "Улисс"...

Сейчас туда за тридцать пять минут довозит электричка, и от станции

Сэндикоув (в Сэндимаунт мы еще вернемся, но позже - ничего не поделаешь,

странствия начались) надо идти пешком по кромке берега. Здесь так же шагал

двадцатидвухлетний Джойс. Было то же время - начало сентября: такие же

чайки, вдали паруса, слабый стойкий запах темно-зеленых водорослей на серых

валунах. Если обернуться, видны сливающиеся на расстоянии готические шпили

двух церквей: Морской и Св. Георгия. Впереди - приземистая круглая башня

Мартелло, воздвигнутая когда-то британцами в ожидании высадки Наполеона: в

ней прожил несколько сентябрьских дней 1904 года Джеймс Джойс перед самым

отъездом в добровольное изгнание на всю жизнь.

В башне начинается "Улисс". С верхней площадки открывается синее, не

северное море, с гористыми берегами, гомеровское. Посреди бухты - остров

Далки с населением в двенадцать коз. За горами классическая Ирландия с

рекламных проспектов: на фоне густо-сиреневых от вереска холмов

неестественно зеленые луга с черноголовыми овцами, клейменными по спинам и

задам большими цветными буквами. Это древний обычай, в начале 70-х мы в

армии поймали овцу и написали на ней плакатной гуашью: ДМБ.

Красивой Ирландии нет у Джойса, она проходит смутным видением по

рассказам и "Портрету художника в юности", не молодостью даже, а детством.

Средиземноморская экзотика башни Мартелло обозначила отправной пункт

Одиссеевых скитаний - и отслужила свое. Сугубый урбанист, Джойс знал, что

подлинное событие - город.

Как раз в бессобытийность уползает современный человек. Склоны

нарядного залива Килкенни, за башней, покрыты виллами. Мы ехали в автобусе,

и разговорчивый, как все настоящие ирландцы, водитель сказал сначала о

Мартелло и Джойсе - никто не повернул головы. Зато когда он объявил: "Слева

усадьба Боно!" - автобус чуть не перевернулся, стар и млад кинулись смотреть

на большие глухие ворота звезды рок-группы "U-2".

Джойс в Дублине - звезда, но с тысячей оговорок, из которых главные:

уважают, но не любят; почитают, но не читают. Таксисты кивают: "Оу, йе,

Юлиссис, о'кей", но только с 1993 Джойс введен в школьный курс. Две его

младшие сестры, чей дом и теперь стоит на Маунтджой-сквер, до конца своей

жизни отрицали родство. Меня по городу - редкостное везение! - водила

внучатая племянница писателя Хелен Монахан; она рассказала про своих

родственников, лишь несколько лет назад узнавших, что они - Джойсы: их

оберегали от близости с порнографом и ненавистником Ирландии.

Любой хороший писатель - оскорбление для его народа. Хорошее

писательство - это правда. Но кому и когда она нужна? Лишь тогда, когда

правда со временем становится частью мифа, в котором живет народ. Ведь к

мифу вопросов не обращают - он сам дает ответы на все. Так постепенно

Ирландия привыкает к Джойсу, учится жить с ним и еще научится любить, как

полюбила Испания Сервантеса.

Верный признак незавершенности процесса: при всей туристской

эксплуатации Джойса, с мельканием его узкого асимметричного фаса на майках и

кружках, почти нет изображений его героев. Разве что четырнадцать Блумов, в

котелке и с сытым животиком, попираются на вделанных в тротуар бронзовых

рельефах, отмечающих путь по городу в главе "Лестригоны". Но коммерчески

соблазнительная, не хуже Дон Кихота и Санчо Пансы, пара Стивен-Блум не

господствует на дублинском сувенирном рынке. Автора можно знать по отзывам,

но про героев надо непредвзято прочесть. Должно вымереть поколение, для

которого Джойс был еще тамиздатом.

Он попытался совершить непозволительное: победить время и тотчас,

изначально, мифологизировать Дублин. Не все и не сразу поняли - насколько

блистательно ему это удалось.

Как написал Борхес, "любой день для Джойса - это втайне все тот же

неотвратимый день Страшного суда, а любое место на свете - Преисподняя или

Чистилище". Красиво и почти точно, но лишь почти: все же не любой и не

любое, а 16 июня 1904 года и Дублин - время и место действия "Улисса".

Потому книгу не просто и даже не столько читают, сколько возносят и

канонизируют: для культа необходима конкретность ритуала - предметы

священного обихода, координаты алтарных камней, маршрут процессии. Кажется,

нет в мировой словесности книги, дающей все это в таком изобилии. По каким

дорогам подниматься к Замку из великого романа Кафки? На каких тропах искать

Йокнапатофу из великих книг Фолкнера? А Джойс оставляет адреса.

Потому туристы с его справочным романом в руках толпятся возле

Национальной библиотеки на Килдер-стрит, где вел диспут о "Гамлете" Стивен

Дедал. Потому в "добропорядочном" пабе Дэви Берна, где Блум запил бутерброд

с горгонзолой стаканом бургундского, каждый Блумсдей, 16 июня, съедаются

тонны "зеленого сыра, пахнущего ногами", и выпиваются бочки красного вина

(обычная еда, даже стандартное ирландское рагу, у Дэви Берна неважная: ему

теперь это не надо). Потому можно, взяв в руки шестую главу - "Аид" -

проделать самый длинный в "Улиссе" путь, через весь Дублин: с похоронной

процессией - на кладбище Гласневин из Сэндимаунта.

Мы возвращаемся сюда хотя бы для того, чтобы лишний раз изумиться

топографической дотошности Джойса, который в 1920 году прислал из Триеста

своей тетке открытку с вопросом: есть ли за сэндимаунтской церковью Звезды

Морей деревья, видимые с берега? Такие деревья есть, и есть благоговейный

восторг перед высшей профессиональной честностью литератора. Или высшей

уверенностью в себе? Откуда он знал, что через много лет я буду его

проверять? Какая разница - торчит над тремя треугольниками церкви крона или

нет? Напрашивающийся ответ: если правда, что при выходе с моста О'Коннелла,

напротив Портового управления, через Уэстморлендроуд, стоит паб Гаррисона -

то правда, что женщине "не все ли равно, он или другой", а в аду шумно,

тесно и темно.

Однако страсть Джойса к скрупулезной достоверности принимает черты

психиатрические: он кружит по городу, как герой одного из рассказов в

"Дублинцах", истово ожидающий возвращения приятеля с деньгами. По этому

кольцевому маршруту, мучительно монотонному, как "Болеро", проходишь, ощутив

в итоге то, о чем догадывался, читая рассказ: долгожданную, освобождающую

усталость.

"Названия дублинских улиц занимают меня больше, чем загадка Вселенной",

- написал как-то Джойс. Еще бы: по Вселенной не погуляешь, а по Дублину он

перемещался беспрерывно и исступленно, нанизывая в своем европейском

изгнании имена незабываемых мест покинутого острова, изнуряя себя до чувства

облегчения и высвобождения.

Если читать джойсовские письма подряд, в хронологии, то видно, как

точно перепады любви и ненависти к родному городу совпадают с добрыми и

дурными событиями в его жизни. Всплеск злобы приходится на осень 1909-го, на

первое из двух возвращений в Ирландию. Джойс тогда загорелся идеей открыть

первый в Дублине кинотеатр, и открыл, под названием "Вольта", но было не до

того: ему рассказали, что его возлюбленная жена Нора была ему неверна еще в

Дублине. Он бросается писать ей, и вряд ли найдется нечто равное по

разнузданной эротике в мировом писательском эпистолярии. "Бок о бок с

возвышенной любовью к тебе и внутри нее есть дикая животная страсть к

каждому дюйму твоего тела, к каждой потайной и постыдной его части. Моя

любовь к тебе позволяет мне и молиться духу вечной красоты и нежности,

отраженной в твоих глазах, и распластать тебя под собой на мягком животе и

отработать тебя сзади, как кабан свинью..."

Со времен Джойса английский язык снял множество табу, и теперь его

сексуальные откровения читаются, словно опыты и фантазии читателей

"Плейбоя": не вздрагиваешь и не поражаешься. Но от описаний современных

подростков ("Дорогая редакция, прошлым летом...") письма гениального

писателя отличаются тем, что каждое из них целиком - сексуальный квант,

сгусток словесного семени. В сущности, всякое письмо того периода к Норе - и

по содержанию, и по форме - сексуальный акт, с бесстыдной и изобретательной

сменой способов и поз.

Доказывая этими дистанционными коитусами право на любимую женщину,

Джойс попутно расправлялся с городом, который пытался, как ему казалось, у

него эту женщину отнять. "Я считаю потерянным день среди дублинской публики,

которую ненавижу и презираю"; "Дублин гадостный город, и люди здесь мне

мерзки"; "Мне отвратительны Ирландия и ирландцы". Проклятие страны

устремлялось и в будущее: "Я испытываю гордость, когда думаю о том, что мой

сын - мой и твой, этот прелестный маленький мальчик, которого ты дала мне,

Нора, - всегда будет иностранцем в Ирландии, человеком, говорящим на другом

языке и воспитанным в иной традиции".

Настоящей родиной была Нора: "Я хочу вернуться к моей любви, моей

жизни, моей звезде, моей маленькой странноглазой Ирландии!" И тут же: "Моя

маленькая мама, прими меня в темное святилище своей утробы. Укрой меня,

родная, от опасности".

И Джойс возвратился в "Ирландию" - к Норе в Триест, чтобы всего еще

однажды коротко наведаться на остров и провести всю жизнь в Италии,

Швейцарии и Франции, отказываясь от любых приглашений приехать на родину.

Тяжелые эдиповы отношения со страной и городом продолжались до смерти.

И быть может, примечательнее всех похвал и проклятий Дублину - беглое

пояснение к сказке, которую Джойс сочинил для своего четырехлетнего внука:

"У черта сильный дублинский акцент".

Он знал заклинание против этого беса: без конца твердить городские

имена. Запечатлеть на бумаге - освободиться. Ведь это он и только он, Джойс,

нанес Дублин на карту мира, хотя здесь до него родились Свифт, Шеридан,

Уайльд, Шоу - но они проявились "за водой", across the water, как обозначали

ирландцы Англию.

"Средоточием паралича" назвал он этот город, а что до самого Джойса, то

его диагноз - Дублин. Только не болезни, а диагноз жизни и смерти. Он знал

строку другого изгнанника - Овидия: "Ни с тобой, ни без тебя жить

невозможно". Так для него легла карта города.

"Улисс" глыбой нависает над всей словесностью XX века, из-под нее

только-только стала выбираться литература, реабилитируя простую сюжетность,

так долго казавшуюся примитивной на фоне авангардного величия "Улисса".

И уж тем более в густой тени романа едва не потерялись две другие

выдающиеся книги Джойса. В них его пуантилистская техника еще не доходит до

почти пародийного предела, в них сохраняется гармония и баланс традиционного

письма. В них Дублин еще нагляднее и важнее, чем в "Улиссе", где он часто

ощущается рассчитанным сюжетным приемом, тогда как в "Портрете" и

"Дублинцах" город живет естественной и напряженной жизнью главного героя.

В одержимости Джойса Дублином чувствуется не только болезненность, но и

нарочитость: он словно заводит себя, вроде блатного в драке, подключая новые

и новые детали, названия, персонажей. Все это мелькает и несется, как

пушкинское описание Москвы, только львы на воротах тысячекратно размножены и

названы по именам: и ворота, и львы. Перипатетики Джойса как будто и не

присаживаются, без устали топча каблуками улицы. Город и сейчас невелик,

около миллиона, так что пройти по всем, даже дальним местам возможно,

возвращаясь на ночевку в отель на улице Уиклоу, рядом с избирательным

участком из рассказа "День плюща", а утром снова в путь, чтобы осознать

нутром главный нерв Джойса и его главную тему - бездомность.

Сам писатель, сделавший экологический принцип переработки вторсырья

своим литературным кредо, сейчас не прошел бы мимо такой детали: от дома,

где жили Леопольд и Молли Блум, на Экклс-стрит, 7, осталась только дверь.

Она наглухо вцементирована в стену ресторана "Бейли" и не ведет никуда.

Зато от нее начинается шествие по вечерним дублинским пабам. Это особая

институция. Блум в "Улиссе" ставит вопрос: можно ли пересечь город, ни разу

не пройдя мимо паба, и решает, что нет - одно из заключений Джойса, имеющее

ценность по сей день.

Дублинский паб не столь фешенебелен, как лондонский, across the water,

но не в пример уютнее, и в нем так вкусно съесть кусок баранины с картошкой,

запив пинтой смоляного "Гиннеса". Любой местный напиток вкуснее всего на

месте - скотч в Шотландии, "Будвар" в Будейовицах, бордо в Бордо - но к

"Гиннесу" это относится в самой высокой степени. Снобизм ни при чем: простая

правда заключается в том, что перевозка нарушает тонкую натуру пива,

придавая горечь, которой в Ирландии нет в помине.

Бокал "Гиннеса" с шапкой пены называют блондинкой в черной юбке.

Поэтическое оформление пьянства знакомо, и Ирландия держит в Европе (без

учета России) сдвоенное первенство: самое высокое потребление алкоголя и

книг на душу населения. Понятно нам и гордое самоопределение писателя

Брендана Биэна: drinker with writing problems ("пьяница, подверженный

писательству").

В сочинениях Джойса, как и в жизни города, все пьют в пабах, которые

предстают ближайшим аналогом отсутствующего дома. С домами - зданиями-у

Джойса специфические отношения. Конечно, в его книгах нет средневекового

Дублина: век назад это тоже был памятник. Но нет и великолепного

георгианского города: видимо, он не волновал писателя даже не как слишком

элегантный и респектабельный, а как слишком ясный и уравновешенный. Светлому

кирпичу и высоким переплетчатым окнам эпохи Георгов Джойс предпочел бурую

кладку узких приплюснутых строений. На первых этажах этих домов и

размещаются пабы, замершие во временах позднего викторианства с ирландским

акцентом: с замысловатой конфигурацией зальчиков, обилием уголков и закутков

на два-три, даже одно место, бездельных завитушек, перегородок с линялыми

зеркалами, неожиданных откидных досок-столиков, чтобы сидеть в одиночестве,

глядя в стенку и не видя никого.

Поразительным образом, в одном из самых общительных городов мира -

нигде со мной так часто не заговаривали незнакомые люди - именно в узлах

его, как сказал бы Бердяев, коммюнотарности, в дыме, толкотне и галдеже паба

- можно найти уединение и покой.

В пабе шумно, жарко, тесно и темно - характеристики ада. Но это

единственные пристанища в голой бездомности джойсовских улиц. Именно улицы,

а не дома интересны ему. Пути, а не пристанища. Не объекты, а связывающая их

неопределенная субстанция. Не зря среди своих литературных ориентиров

молодой Джойс часто называл Ибсена, у которого события менее важны, чем

провалы между ними. То же - у Чехова, но Джойс отрицал, что знал его, когда

писал "Дублинцев". При этом венчающий сборник, лучший из всех рассказ

"Мертвые" - это чеховский рассказ. В конце концов, неважно. Хватит того, что

бывают странные сближения, и в год смерти русского гения произошли

главнейшие события в жизни и творчестве Джойса.

Вообще, русских он знал хорошо. Очень высоко - и в двадцать два, и в

пятьдесят три года - ставил Толстого: "Великолепный писатель. Никогда не

скучен, никогда не глуп, никогда не утомителен, никогда не педантичен,

никогда не театрален". Сдержанно отзывался о Тургеневе: "Он скучноват (не

умен) и временами театрален. Я думаю, многие восхищаются им потому, что он

"благопристоен", точно как восхищаются Горьким потому, что он

"неблагопристоен".

Но вот: "Единственная известная мне книга, похожая на нее ("Портрет

художника в юности" - П.В.) - это "Герой нашего времени" Лермонтова.

Конечно, моя намного длиннее, и герой Лермонтова аристократ, пресыщенный

человек и красивое животное. Но есть сходство в цели, и в заглавии, и

временами в едкости подхода... Книга произвела на меня очень большое

впечатление".

Бесприютность, неприкаянность Печорина и его полная свобода на грани

преступления - вот что, вероятно, привлекало молодого Джойса, творца

молодого Стивена Дедала. Слой за слоем, как листы с кочерыжки, герой

"Портрета" снимает с себя обязательства и привязанности: семью, дружбу,

родину, религию. "Я не боюсь быть один, быть отвергнутым ради другого,

оставить то, что должен оставить. И мне не страшно совершить ошибку, даже

огромную ошибку, ошибку на всю жизнь и, может быть, даже на всю вечность".

Потрясенный приятель говорит: "Ты страшный человек, Стиви, ты всегда один".

Он не один, конечно, он один на один с призванием, ради чего и брошено все

остальное. И важно то, что, в отличие от романтических кавказских декораций

печоринской драмы, экзистенциальные жесты Стивена предельно прозаичны. Его

путь к творчеству, как и путь самого Джойса - само собой, метафизический, но

и конкретный: по улицам Дублина.

Почти словами своего героя он пишет Норе: "Мой разум отрицает весь

существующий порядок... Как мне может нравиться идея дома?"

Главное для него - текущий по улицам город.

Одна из пронзительнейших в литературе сцен разыгрывается в "Портрете

художника в юности" на ступенях Бельведерского колледжа. Мы стояли на

крыльце этой действующей и сегодня школы с Хелен Монахан, и она, в ответ на

мой вопрос, показала: "Вон туда, они шли туда".

"Они" - это четверо шагающих под музыку молодых людей, которых замечает

вышедший со священником на крыльцо Стивен. Только что у него была беседа о

выборе духовной карьеры, он почти согласился, и пастырь вывел юношу на

улицу, подав руку, как равному. Мы с Хелен смотрели на церковь Финдлейтера,

в сторону которой век назад шагали молодые люди, и она прочла на память:

"Улыбаясь банальной мелодии, он поднял глаза к лицу священника и, увидев на

нем безрадостный отсвет меркнувшего дня, медленно высвободил руку..."

Город, само биение его жизни, оказывается союзником Стивена в борьбе за

свободу и одиночество. Но именно от города следовало освободиться, чтобы

быть последовательным, - ибо Дублин и был средоточием всех привязанностей,

мешающих призванию. Как же было Джойсу не ненавидеть и не любить Дублин

столь страстно?

Переместившись в среду, абсолютно свободную от всего прежнего, в

полную, декларативную бездомность, Джойс в своем европейском изгнании,

ставшем образом жизни и принципом письма, сводил счеты любви-ненависти.

Совсем не случайно единственный в "Дублинцах" с любовью описанный дом

помещен в рассказ, названный "Мертвые". Сейчас этот дом на набережной

Ашерс-айленд мертв окончательно: пустой, грязно-серый, с треснувшими

стеклами, и для пошлой детали - с крыши свисает неизвестно как выросшая там

зеленая ветка, всюду жизнь. Совсем не случайно единственный, по сути,

надежный и крепкий дом в "Улиссе" - это могила Падди Дигнама на кладбище

Гласневин, куда Блум отправляется с похоронным кортежем от дома покойного в

Сэндимаунте.

Снова мы возвращаемся в Сэндимаунт, чтоб двинуться с юго-востока на

северо-запад, по пути джойсовских утрат. Ведь все рушится и исчезает: на

всякую уцелевшую аптеку Свени, где я в подражание Блуму купил лимонное мыло,

приходится концертный зал Энтьент, где еще в конце 80-х был хотя бы

кинотеатр "Академия", а теперь ничего. А жаль: тут выступали не только

персонажи Джойса, но и он сам, обладавший прекрасным тенором и принесший

ради литературы даже больше жертв, чем Стивен, а именно - еще и

артистическую карьеру. Послушав полтора десятка любимых романсов и арий

Джойса, приходишь к выводу: они просты, чтоб не сказать - банальны. В них

звучит та внятная жизнь, которую услышал юноша, сделавший выбор на крыльце

Бельведерского колледжа.

Похоронный путь из Сэндимаунта на кладбище Гласневин пролегает через

новый город, в котором целых два небоскреба - аж в одиннадцать и семнадцать

этажей: Дублин остался приземистым. Дорога идет мимо кабаков, магазинов и

памятников, вокруг "Ротонды" с ампирным фризом по кругу. Это образцовый

пример обхождения Джойса с городом. В рассказе "Два рыцаря" о персонаже

сказано: "Фигура его приобретала округлость" - таков русский перевод. В

оригинале же стоит rotundity: по топографии движения героев ясно, что в этот

миг они проходят мимо не названной в тексте "Ротонды", оттого полнота и

названа "ротондоватостью". Движемся через площади, перекрестки, речки и

каналы, до самого Стикса.

Джойс с самого начала, с "Дублинцев", принялся мифологизировать город,

и в "Улиссе" символический смысл носит все - вода тоже, водяные улицы.

Женщина была для Джойса рекой, что слышно по текучему монологу Молли Блум, а

река - женщиной. Скромную Лиффи, делящую Дублин на север и юг, он

высокопарно нарек - Анна Ливия, и такой реке теперь поставлен монумент,

которого она вряд ли дождалась бы под своим девичьим именем.

Стиксом же в "Улиссе" назван Королевский канал, и оба имени слишком

шикарны для неширокой канавы, бурно заросшей травой. "Странно, из каких

грязных луж ангелы вызывают дух красоты", - это Джойс Норе. Когда б вы

знали, из какого сора. Такой сор метет по улицам Дублина.

Дата добавления: 2015-06-26