Старческий дом

Для нью-йоркца Харлем особенно любопытен: есть что-то общее с

Гарлемом, помимо названия? Нет. Убедившись в этом с первого посещения, я

продолжал навещать самый уютный, элегантный, прелестный из маленьких

голландских городов в каждый свой приезд. С таким выбором многие не

согласятся, и конкуренция действительно велика: Лейден, Дельфт, Гауда,

Алькмар, Утрехт вряд ли уступают красотой или богатством истории. Словно

пригоршней они брошены на северо-западе Нидерландов, и надо внимательно

следить за дорожными знаками, чтобы не проскочить или того пуще - не

оказаться ненароком в Бельгии. Тут оцениваешь фонетически безупречное

голландское название выезда с шоссе - Uit: такое даже не произносится, а

высвистывается.

В XVII веке внутренний транспорт в Голландии был организован как нигде:

разветвленная сеть каналов, по которым двигались запряженные лошадьми лодки

- путь от Амстердама до Гааги, даже с грузом, совершался всего за день.

Сейчас на поезде - за пятьдесят минут. Единственное принципиальное

достижение цивилизации - скорость.

Сохранилась переписка Франса Хальса с амстердамскими заказчиками

группового портрета: долгое пререкание, кто к кому поедет. Домосед Хальс

объясняет, что вообще предпочитает не выезжать из города, чтобы "чувствовать

себя дома и глядеть на своих". Стоило бы сейчас разговора: Харлем -

тринадцать минут от Амстердама на поезде.

Эти тринадцать минут стоит потратить, чтобы неизбежно подпасть под

очарование городка, обладающего редкостным для провинции качеством -

живостью. Везет ли мне, но в Харлеме всегда праздник или канун его. На

главной рыночной площади - луна-парк по случаю предстоящего дня рождения

королевы. Королева на деле родилась в совсем другой день, по традиции

справляется день рождения ее матери, но кто считает. Дурацкие плюшевые

обезьяны, которые можно выиграть в аттракционах, гроздьями висят на фоне

мощной церкви Св. Баво. В ней похоронен Хальс - могила проще простого, как у

Суворова: плита в уровень пола с короткой надписью. Хоронили Хальса

экономно, на муниципальный счет, а с тех пор хватило вкуса не воздвигать

пышного надгробья.

Храм светел так, что кажется - он под открытым небом: картины харлемца

Санредама не обманывают, и за три с половиной столетия ничего не прибавилось

и не убавилось. Все знакомо до подробностей и снаружи - по ведутам

малоизвестных, но превосходных мастеров. Вокруг Св. Баво - прилепленные к

зданию собора лавочки, и, когда ставни откидываются по горизонтальной оси,

образуются прилавки, как при Хальсе. Бог знает, что продавали тогда, сейчас

- кружева, сувениры, открытки.

За углом вьют большую беседку из нарциссов и гиацинтов, таская по

цветку из двух огромных гор, канареечной и лиловой. Здесь в XVII веке был

цветочный центр страны, здесь работали главные тюльпанные биржи, а в наши

дни, если нет луна-парка, на площади Гротемаркт - как ей и положено по имени

- рынок, окаймленный тюльпанными рядами: все мыслимые виды этих цветов,

включая великолепные деревянные.

Естественная забава путешественника - время от времени

приостанавливаться и составлять перечни привязанностей. Не стран и городов -

это слишком претенциозно, но, например, соборов или площадей.

Есть площади грандиозные, от которых захватывает дух, - Красная,

Дворцовая, Трафальгарская. Есть изысканные - Вандомская в Париже или Пласа

Майор в Мадриде. Но вот критерий - войти, ахнуть и надолго остаться. Тогда в

мой площадной список Европы войдут Сиена, Венеция, Прага, Брюссель, Брюгге,

Краков, Париж с Пляс де Вож, Рим с Пьяцца Навона. И обязательно - Харлем.

Не дни, увы, но счастливые часы провел я на Гротемаркт, обстоятельно

(благо в Голландии все без исключения говорят по-английски) выбирая еду для

пикника, который можно устроить на берегу Спарне. Или поехать чуть дальше -

на автобусе в деревушку Спарндам, к морю: это здесь мальчик пальчиком

заткнул течь в плотине и стал национальным героем. Сейчас он в той же позе и

за тем же занятием - только бронзовый. Рядом с ним я знаю местечко. Здесь и

раскладывается копченое мясо, сыры, угорь, нежный и мелкий, втрое мельче

немецкого или рижского, все та же селедка.

Та же, какой закусывал Хальс. В этом нет сомнения - столь убедительно

она изображена в "Продавце селедки", затмевая продавца. Так же считали

современники - иначе Ян Стен не повесил бы эту хальсовскую картину на стену

в своем "Визите врача": какой красивый жест!

Гротемаркт клубится, сообщая энергию улицам и переулкам. Оседлость

Хальса можно понять: похоже, и в его время Харлем был живым и

привлекательным городом - или тут появлялись особо жизнерадостные художники?

Эсайас ван де Вельде и Дирк Хальс писали пикники - провозвестники завтраков

на траве. Здесь возник так называемый тональный натюрморт - тот самый, со

спиралью лимонной кожуры. Здесь расцвел жанр застольных портретов

гражданской гвардии. И главное - здесь жил сам Франс Хальс, которому нет

равных по веселости. Все правильно: Терборх, Стен, Метсю, братья Остаде

часто очень смешны, Хальс же ничуть не смешон, но весело жизнерадостен.

Как его образ, тиражированный в наше время таким подходящим способом -

на десятигульденовой банкноте.

Как тот "Веселый пьяница" в амстердамском Рийксмузеуме, который глядит

тебе в глаза и протягивает стакан.

К сожалению, у голландцев не было своего Вазари. Карел ван Мандер,

учитель Хальса, выпустил жизнеописание художников, но его "Schilder-Boeck"

вышла в 1602 году, когда главные герои голландского золотого века еще не

проявились, а то и не родились. Более или менее ясны биографии Рембрандта,

Доу, Санредама. В случае Хальса неизвестны даже точная дата и место рождения

- вроде 1581 год, вроде Антверпен. Он выплывает уже в Харлеме, уже

тридцатилетним. Зато точно документированы его безобразия. Полицейская

запись - избил жену, получил строгое внушение избегать пьяных компаний. Не

заплатил няне своих детей. Булочник забрал в залог несколько картин, до

получения долга. Сорок два гульдена мяснику - уже обсуждали. Первая и

последняя долговые записи касаются неуплаты за купленные картины - с

разницей в сорок пять лет! - видно, крупный был бизнесмен. "Набирался по уши

каждый вечер", - свидетельствует современник.

Народ если не пьющий, то выпивающий: и сейчас, и тогда. В Амстердаме

середины XVII века насчитывалось 518 разного вида питейных заведений. Чтобы

сопоставить: для такой пропорции в сегодняшней Москве должно быть 30 тысяч.

На душу населения выпивалось двести пятьдесят литров пива в год. По самым

грубым подсчетам, на взрослого мужчину приходилось литра три в день - шесть

кружек, немало. Но прежде чем говорить о пьянстве, вспомним, что это были

бескокакольные и безлимонадные времена, бескофейные и бесчайные места. И еще

одно: свидетельства - чаще всего итальянцев и французов. "Почти все

голландцы склонны к пьянству и со страстью отдаются этому пороку; они

напиваются по вечерам, а иногда даже с самого утра". Не похоже на людей,

последовательно и кропотливо проведших победоносную освободительную войну, а

не просто поднявшихся на разовый спонтанный мятеж. Создавших за

беспрецедентно короткий срок разветвленную мировую империю. Ведущих

ежедневную борьбу с водой за сантиметры суши. Конечно, это взгляд латинца,

для которого вино - часть еды, явление культуры.

А шире - ракурс чужака, всегда скорого на обобщения. Таков стандартный

отзыв нашего эмигранта об американцах - непременно темных и некультурных,

при неохотном признании производственных заслуг. Быстрый говор тех же

итальянцев и французов низводит их в расхожем мнении до пустых болтунов,

никчемных и ничтожных. Вспомним лесковские слова об атамане Платове:

"По-французски объясняться не умел, потому что был человек женатый". Мало

что в человеческом поведении отвратительнее жалкой потребности

самоутверждения за чужой счет.

Похоже, с этим связано неприятие Хальса в живописно худосочном XVIII

веке: его грубые размашистые мазки считались несомненным подтверждением

того, что он работал пьяным. Для подлинной посмертной славы должен был

прийти конец века девятнадцатого. Импрессионистам и постимпрессионистам

следовало бы выдумать Хальса, не окажись он наяву, - филигранная лессировка

старых мастеров тут давала благословенную трещину. Именно от Хальса тянулась

спасительная ниточка из великого прошлого.

Это на фоне виртуозной техники его современников, которую обозначали

словом net - одновременно "отточенная" и "чистая", - картины Хальса могли

казаться неряшливыми. То-то при проведении в Харлеме лотереи две картины

Франса Хальса были оценены в шестнадцать и тридцать четыре гульдена, а

полотно его брата Дирка - в сто четыре. По упомянутой уже переписке с

амстердамскими заказчиками видно, что, с одной стороны, Хальс достаточно

знаменит, если к нему обращаются из столицы, а он капризничает и предлагает

приехать позировать к нему в Харлем, а с другой - значит, не так он уважаем,

если заказчики приезжать все-таки отказываются. В цене был net, а у него

волоски и складки не выписаны, и общий точный образ рождается из сложения

приблизительностей.

Такой философский принцип и восторжествовал в конце XIX века.

Оказалось, что у пьянчуги была безошибочная рука, восхищавшая Ван Гога:

"...Поражаешься, как человек, который, по-видимому, работает с таким

напряжением и настолько полно захвачен натурой, может в то же время обладать

таким присутствием духа, может работать столь твердой рукой". И - восторг

плебея, завидевшего себе подобного издалека: "Никогда не писал он Христов,

Благовещений, ангелов или Распятий и Воскресений, никогда не писал

обнаженных, сладострастных и животных женщин. Он писал портреты, одни только

портреты". И, подробно перечисляя, кого именно писал Хальс, делая упор на

простоте его моделей и сюжетов, Ван Гог заключает: "Все это вполне стоит

"Рая" Данте и всех Микеланджело и Рафаэлей и даже самих греков".

За четыре года до смерти вконец разорившийся Хальс попросил о помощи и

получил муниципальную пенсию в двести гульденов ежегодно. Задолго до того в

работный дом попала одна из дочерей, в казенное заведение - слабоумный сын.

Зато пятеро из двенадцати детей стали живописцами. Понятно, насколько иной,

чем теперь, была идея этой профессии. Художник - занятие не божественное, а

ремесленное. Нормальная семейная преемственность - по стопам отца. Самому

Хальсу до глубокой старости еще давали заказы - правда, это была, видимо,

форма благодеяния. Не важно - важно, что получилось.

За этим чудом надо ехать в Харлем: своими глазами увидеть, куда, к

каким высотам и глубинам прорвался 82-летний старик. Есть ли в мировом

искусстве подобные примеры? Тициановская "Пьета", "Электра" Софокла,

"Фальстаф" Верди...

Два последних групповых портрета Хальса - регенты и регентши

старческого дома. Каждое лицо читается как многотомник. Шесть мужчин и пять

женщин - сборная человечества. Причем в ее составе и ты, только пока еще

запасной.

Хальс достиг здесь той неслыханной простоты, о которой все мы слыхали,

но на деле не видели. Обманчивый минимализм едва ли не черно-белой палитры -

но "до двадцати семи различных черных" насчитал у него Ван Гог. Может ли

быть всплеск гениальности у гениального художника? Да еще - в старости?

Конечно - чудо. Это не скачок даже, а бросок - в конец XX века, к нам, то

есть через три столетия, то есть в вечность.

К музею Хальса идешь от рыночной площади к реке, по затихающим улицам.

Благолепие и чистота. Чистота поражала и тогдашних приезжих: за ней следили,

за нарушение наказывали. Жену художника Франсуа Мериса оштрафовали за то,

что вылила ночной горшок на улицу. Муж запечатлел эту акцию - к сожалению, я

не нашел в комментариях уточнения, что было раньше, но мне нравится думать,

что сначала Мерис нарисовал жену с горшком, а власти, увидев картину,

отнеслись к ней как к документу и приняли меры.

Власти вообще следили за порядком - в широком смысле слова. В церкви

Св. Баво служительница подвела меня к темному деревянному прилавку: это

"хлебная скамья", существующая с 1470 года, на которую прихожане складывали

еду для бедных.

Музей Хальса со значением, что ли, устроен в бывшем старческом доме. Я

изучил правила, составленные за сто лет до посещения Голландии Петром: надо

быть старше шестидесяти лет и добропорядочного поведения, иметь с собой

кровать, три одеяла, по шесть простынь, ночных колпаков, белых и черных

рубах, ночной горшок. Тогда - пожизненный ночлег и стол, взамен -

обязательство ухаживать за больными товарищами, не шуметь за едой при чтении

Библии, приносить в дом не больше кувшина пива зараз.

Старческие дома разбросаны по Харлему, и эта мирная прогулка по тихим

местам волнует до сердцебиения. Красная кирпичная кладка, красная черепичная

крыша, у каждого палисадник с тюльпанами, комната с кухней, отдельный вход

со скамейкой у порога. Четыреста лет назад.

Тот старческий дом, в котором теперь Музей Хальса, - большой,

респектабельный - вместил множество картин: после амстердамского

Рийксмузеума, гаагского Маурицхейса и роттердамского Бойманс-ван Бенингена -

самое представительное собрание в стране. Но среди прочих славных имен

главное тут - Хальс. Самое значительное - написанные словно вчера регенты и

регентши. Самое знаменитое - зал групповых портретов гражданской гвардии.

Там висят восемь больших холстов, все восемь хороши, но пять

хальсовских видны и опознаваемы сразу. И не только по основному его

trade-mark'y - резкому мазку, лихому удару кисти, - но и по совершенной

композиции. Особенно в самой известной его картине 1616 года, где гвардейцы

роты Св. Георгия расположились за столом по законам икебаны - развернувшись

как букет.

Все эти стрелковые роты - нерегулярные воинские образования для

патрулирования города и готовности на всякий случай. Гражданская милиция.

Нечто среднее между дружинниками и призванными на сборы запасниками, которых

у нас в армии называли "партизанами". Помню общее брезгливое отношение к

неизящным фигурам в х/б б/у пожилых, по тогдашним нашим понятиям, увальней.

Презренные партизаны не умели ходить строем - что можно сказать об

интеллектуальном и нравственном уровне таких людей?

Голландские "партизаны" были образованием скорее декоративным: их

функции сводились к парадам, торжественным встречам, почетным караулам,

банкетам. В 1617 году харлемские магистраты постановили, чтобы ежегодный

банкет длился не более четырех дней. Название рембрандтовского "Ночного

дозора" возникло на сто лет позже создания картины и совершенно сбивает с

толку. Можно подумать - враг близко, хотя на самом деле отряд милиции

готовится к парадному маршу. В этом смысле милицейские портреты Хальса

гораздо жизненнее: у него кирпичнолицые офицеры выпивают и закусывают, или

только что выпивали и закусывали, или вот прямо сейчас, как только этот

зануда положит кисть, выпьют и закусят.

На полотнах Хальса - праздное братство, что гораздо более убедительно,

чем братство боевое или трудовое, поскольку скреплено не обстоятельствами, а

состоянием: взаимными симпатиями и принадлежностью к одному социальному

кругу. И еще - общим гражданством. Двойным - городским и государственным.

Голландская живопись - первая патриотическая живопись в истории.

Взглянем на столы хальсовских харлемцев: окорок, курица, маслины, хлеб.

Сытно - видно по лоснящимся лицам, но не изысканно, не роскошно. Это не пир,

а ритуал. Демонстрация единства. Преломление хлеба и общий тост с

единомышленниками. Рудимент войны с испанцами и предупреждение на будущее.

Так на свадьбе в фильме "Трактористы" новобрачная, поднимая бокал за

накрытым столом, запевает: "Пусть знает враг, таящийся в засаде: мы начеку,

мы за врагом следим..." Это только нам, расслабленным, кажется, что ни к

селу ни к городу, - молодожен и гости тут же подхватывают с сильной

сексуальной коннотацией: "И если к нам полезет враг матерый, он будет бит

повсюду и везде, тогда нажмут водители стартеры..." Вообще, оборонное

сознание - явление без времени и границ, и бог знает, что пели в застолье не

выпускавшие из рук оружия офицеры стрелковой роты Св. Георгия в Харлеме 1616

года.

Пожалуй, самый любопытный парадокс тогдашней Голландии - сочетание

всемирной открытости и провинциальной замкнутости. Повторюсь - внешний мир

был частью мира внутреннего, а не наоборот. В этом - кардинальное отличие

предвосхитившего Нью-Йорк Амстердама от Нью-Йорка нынешнего. Да что

Амстердам - каждый Харлем ощущал себя самоценным и полноценным явлением.

Оттого в групповых портретах первое слово важнее второго. Каждое лицо -

несомненный портрет, но первично то, что это группа, представляющая город -

жителей, их дома, стены домов, кирпичи, из которых сложены стены. Синтактика

значительнее семантики. Неслучайно уже к 90-м годам того века харлемские

власти стали вести изыскания - кто есть кто среди гражданских гвардейцев,

чтобы не утратить окончательно их имена. Подлинной индивидуальностью во всем

множестве вполне индивидуализированных образов обладал только один человек -

Франс Хальс.

Голландская живопись отвечает изначальному значению русского слова -

она живая. Проходишь двориком де Хооха меж кирпичных стен в пивную, полную

хальсовских персонажей, - такие же крепкие, красномордые, оживленные, только

бородки затупились.

- 170 -

Дата добавления: 2015-06-26