Слабые люди

ИЗ ЖИЗНИ ГОРОЖАН

НЬЮ-ОРЛЕАН - Т.УИЛЬЯМС, НЬЮ-ЙОРК - О.ГЕНРИ

Представьте себе роман о Чикаго, или Буффало, или, скажем, о Нэшвиле,

штат Теннесси! В Соединенных Штатах есть только три больших города,

достойных описания, - конечно, Нью-Йорк, Нью-Орлеан и, лучший из всех,

Сан-Франциско". Эти слова Фрэнка Норриса поставил О.Генри эпиграфом к своему

рассказу "Муниципальный отчет" (в хрестоматийном русском переводе "Город без

происшествий" - удивительная все-таки бесцеремонность).

Полвека спустя Теннесси Уильямс почти повторил комплект: "В Америке

есть только два города, пронизанных романтическим духом, тоже, впрочем,

исчезающим, - и это, конечно, Нью-Орлеан и Сан-Франциско".

Исключение Нью-Йорка здесь понятно: речь идет о романтике. Что до двух

других, то и через полвека после Уильямса выбор верен, как верны и его слова

о духе исчезающем. На Сан-Франциско работают координаты и ландшафт: холмы

над океаном - козырь небитый и вечный. Но привлекательный, будоражащий,

пусть романтический Нью-Орлеан сжимается до музейных размеров. Та его часть,

которую имели в виду Норрис, Уильямс и все прочие очарованные городом - а

это хорошая компания: назвать лишь Уитмена, Твена, Фолкнера, Дос Пассоса, -

малозаметна на карте большого Нью-Орлеана. Пятнадцать улиц с северо-запада

на юго-восток от парка Луи Армстронга к Миссисипи, а под прямым углом к ним

- семь улиц с юго-запада на северо-восток вдоль реки. Восемьдесят четыре

прямоугольника - вот и весь Vieux Carre, French Quarter, Французский

квартал.

С другой стороны - Вуди Аллен четверть века снимает примерно то же

количество манхэттенских перекрестков. Сколько их вообще нужно? Велик ли был

Скотопригоньевск, где привольно разместились два тома о семье Карамазовых? С

острие иглы был городишко, в котором устроилось столько достоевских бесов!

Длиннофокусность ценнее широкоугольности. А главное - наводка на резкость.

Это непросто сделать в Нью-Орлеане - сфокусировать внимание.

84-квартальный Французский квартал оказывается большим и не то что богатым,

но - разнообразным. Он поражает все чувства разом: мельканием огней,

грохотом джаза, вкусом острой каджунской и пряной креольской кухонь, сладким

ароматом подгнивающих за день на прилавках спелых фруктов, влажной волной

горячего воздуха с Мексиканского залива. Все это круглосуточно,

круглогодично. Круглолицые тетки на каждом углу предлагают цветы, бормоча

что-то не по-английски, как в предпредпоследней сцене "Трамвая "Желание".

Начитавшись, слышишь в бормотании цитату: "Flores. Flores para los muertos",

хотя ясно, что цветы - для живых, а не для мертвых. Любой пышный южный город

неизбежно напоминает о стремительной краткости жизни, что значит - о смерти.

В Нью-Орлеане к южному местоположению и французско-испанскому происхождению

прибавляется американский темп, и возникает нелепое ощущение наглядности

жизненного цикла: так примечательны и многочисленны здесь бордели, кабаки и

кладбища. Дух распада - не достойный венецианский, а разгульный свой: от

истерического веселья до жестокой меланхолии.

Никто не ощутил и не описал эти перепады с таким пониманием, как

Теннесси Уильямс. То есть карнавальное безумие, даже вне самого карнавала

Марди-Гра, уловить проще простого. Труднее осознать терапевтические качества

Нью-Орлеана: "Лунная атмосфера этого города возвращала мне силы всякий раз,

когда энергия, с которой я скитался по более шумным городам, иссякала и

появлялась потребность в отдыхе и уединении. Понеся потерю, потерпев

неудачу, я возвращался в этот город. В такие дни мне казалось, что я

принадлежу только ему и никому больше в этой стране".

"Скитался по городам" - не было в американской, а может, и в мировой

литературе такого непоседливого писателя. Видимо, подсчитать места

жительства Теннесси Уильямса невозможно. Были годы (!), когда он не жил

больше месяца подряд на одном месте. При полном равнодушии к туристскому

времяпрепровождению, вообще к истории и культуре ("Он редко читал книги, и

единственная история, которую он знал, была его собственная" - Гор Видал),

много ездил за границу. Больше всего любил Сицилию, особенно Таормину, -

благодаря своему многолетнему любовнику Фрэнку Мерло, чьи предки были

сицилийцами. На карте же Штатов не осталось бы живого места, если б нанести

уильямсовские маршруты. Выделим в первую очередь Нью-Йорк, где началась его

подлинная слава и где она стала мировой. В Нью-Йорке - десятки адресов, не

уследить. Но всего два дома были собственностью разбогатевшего Уильямса - на

Ки-Уэсте, по соседству с Хемингуэем, и в Нью-Орлеане. "Сейчас я немного

устал и иду спать сюда, на Дюмейн-стрит, во Французском квартале

Нью-Орлеана. Я сражаюсь со временем и не скрываю этого. Я хочу сказать, что

нельзя не говорить о времени, которое так быстро утекает. Когда придет тот

день, я хотел бы умереть во сне и надеюсь, это случится на прекрасной

большой железной кровати в моем нью-орлеанском доме".

Не случилось и случиться не могло: дом на Дюмейн-стрит, 1014, Уильямс

продал в свой последний приезд в Нью-Орлеан за месяц до смерти. Умер он в

нью-йоркском отеле с французским, нью-орлеанским именем "Elysee" - Элизиум,

Елисейские поля. Все рифмуется в жизни выдающегося человека: дом Стенли и

Стеллы Ковальских из "Трамвая "Желание" автор поместил на нью-орлеанской

улице, которая называется Елисейские поля.

Утром 25 февраля 1983 года у его кровати обнаружили десятки лекарств и

наркотиков, не говоря о бутылках вина. В свою последнюю ночь

семидесятидвухлетний Уильямс принимал привычные за тридцать лет барбитураты

и амфетамины плюс кокаин, но сама смерть наступила от удушья: крышка от

пузырька, застряв в горле, возвратила Теннесси Уильямса на Елисейские поля

молодости.

"Мои счастливейшие годы прошли там. Я был невероятно беден, заложил

все, кроме пишущей машинки, но у меня была хорошая квартира за пять долларов

в неделю. Нью-Орлеан - мой самый любимый город в Америке и, откровенно

говоря, во всем мире".

Можно догадываться о причинах такой любви. Самой заметной чертой

молодого Уильямса была болезненная застенчивость, преодоленная именно в

Нью-Орлеане, где он впервые оказался в 1938 году. Можно смело сказать, что

здесь он стал взрослым, пережив шок столкновения разгульного города с

пуританским воспитанием. Уильямс всю жизнь подчеркивал строгость нравов

своей юности, спекулируя: "Я не несу ответственности за беспорядочность

связей, поскольку это реакция на репрессии моего детства".

Вплоть до 60-х Нью-Орлеан был столицей геев, как потом Сан-Франциско на

западе и Провинстаун на востоке. Здесь Теннесси Уильямс пережил первый

гомосексуальный опыт - в новогоднюю ночь. Вступил, таким образом, в 1939-й

не столько новым, сколько осознавшим себя - по крайней мере, в этом

отношении - человеком.

Открыто говорить об интимной стороне своей жизни он начал лишь в начале

70-х - и уж охотно и взахлеб. Возможно, оттого, что его пьесы больше не

потрясали так воображение публики, Уильямс принялся поражать воображение

жизненными обстоятельствами. А возможно - и скорее всего - речь идет об

алкогольно-наркотическо-старческом бесстыдстве, с которым он расписывал

подробности. Я увидел его на экране ТВ, приехав в Нью-Йорк в 1978: гладкий,

румяный, хохочущий до самозабвения так, что глаза делались щелочками, рот

широко раскрывался и запрокидывалась голова. От него веяло морским здоровьем

- не Нью-Орлеаном, а Ки-Уэстом. Так должен был бы выглядеть Хемингуэй, но

Хемингуэй до таких лет не дожил. Помню странное ощущение: писатель из

разряда классиков был весел, молод и очень несолиден.

Немногие оставшиеся друзья (он сделался подозрителен, был уверен, что

на нем наживаются, и прогонял от себя людей) отмечали бешеную активность

Уильямса в последние годы. Попытка догнать уходящее время, о чем он печально

писал: уже не сочинение, а постоянная переделка пьес, внесение мелких

изменений; похожие на мельтешение беспрестанные путешествия взад-вперед;

более частая даже, чем обычно, смена любовников.

Хотя вся его любовная жизнь - отчаянный промискуитет. Похоже, он не

верил в искренность партнеров, как всякий слабый человек, не верил, что к

нему можно привязаться по-настоящему. Всю жизнь он вел себя, как Бланш Дюбуа

в отеле "Фламинго", приникая к первым встречным, полагаясь на "доброту

незнакомцев" - как сформулировано в "Трамвае "Желание". В последнее

десятилетие Уильямс вообще не мог оставаться один. В шестьдесят лет сделав

признание: "Промискуитет любого вида разрушает способность к любви", -

ничего на деле не поменял. И ведь надо было дожить до шестидесяти.

В эту ночь я должен идти на поиски того

неизвестного прежде, но узнаваемого сразу,

чье прикосновение, корыстное или чудесное,

посеет панику во мне и остановит мой бег.

Это четверостишие довольно точно описывает времяпрепровождение Теннесси

Уильямса. Он убегал даже от тех, кого искренне любил, хоть ненадолго, но

убегал. Даже от главной привязанности своей жизни - Фрэнка Мерло, с которым

прожил четырнадцать лет и от чьей смерти в 63-м так толком и не оправился

("каменный век" - называл он годы после кончины Мерло). При Фрэнке Уильямс

вел себя относительно сдержанно, но стоило тому уехать на несколько дней -

начинался разгул, так возвышенно описанный в стихах.

Назовем этот стиль нью-орлеанским, по аналогии с нью-орлеанским джазом

- самой эротической музыкой на свете. Не зря само слово jazz на креольском

диалекте по сей день и означает половой акт. В русском "любовь как акт

лишена глагола", в английском этих глаголов сколько угодно. Есть и такой -

джаз.

История музыки называет несколько событий, благодаря которым

африканские ритмы, рабочие песни, духовные гимны и блюзы слились в

Нью-Орлеане в то, что называется джазом. Привлекательны своей внятностью

причины материальные: в конце XIX века после окончания американо-испанской

войны Нью-Орлеан оказался завален духовыми инструментами, которые

распродавала разъезжающаяся по домам армия. В то же время местные власти

решили собрать все публичные дома в один район и тем самым сплотили

разрозненных музыкантов в оркестры. Но главное, как всегда - иррациональное,

неуловимое, но очевидное: свобода. Раскованный дух пестрого города, до сих

пор носящего прозвище "Big Easy" - "Великая легкость", "Большой расслабон",

- в котором знаковый 1900 год с наглядной по-уильямсовски символикой

ознаменован рождением Луи Армстронга.

Ранний джаз еще не был импровизационным, но Уильямс попал в Нью-Орлеан

в эпоху свинга, когда уже царила установка на личность того, кто в данный

момент делает шаг вперед со своим соло. Как бы хаотично ни было свальное

упоение ансамбля, из него непременно вырывается и самовольно звучит одинокий

голос. Нет и не было в искусстве - любом его виде - более откровенного и

непосредственного самовыражения.

Есть, конечно, респектабельный коллективистский диксиленд, - его играют

старики в Preservation Hall - пусть будет "Консерватория", во всяком случае,

нечто консервное ощущается. В большом амбаре на Сент-Питер-стрит дряхлые

ветераны, опасно нависая над саксофонами, исполняют классику -

"Вест-энд-блюз" или "Когда святые маршируют". Публика переминается с ноги на

ногу и глядит на улицу. Preservation Hall обязателен, как был в другом

городе мавзолей, но на улице интереснее. Там джаз не великих исполнительских

достоинств, но полон актуальности, поскольку гремит в унисон с воплями

вывесок массажных заведений и ресторанов, возбуждая всякий аппетит. Три

столетия основные городские профессии - повара, проститутки, музыканты:

комплексное обслуживание жизненного цикла (особенно если вспомнить о

знаменитой музыке нью-орлеанских похорон). Вместе с новой цветовой,

звуковой, вкусовой, обонятельной и осязательной гаммой меняется

представление о жизни: что в других местах изредка происходит во время

карнавала, в Нью-Орлеане - всегда.

Поскольку Французский квартал изменился мало - сужу по фотографиям и

фильмам, - легко представить, что мог ощутить здесь молодой человек из

пуританской провинции, если и теперь даже тертый нью-йоркский житель

цепенеет и разнуздывается от наглого эротического напора этого города.

Напора бесстыдного еще и потому, что уже натужного, музейного,

консервированного, но все же полного мощной исторической инерции, которой

хватит надолго.

Позднее вызревание двадцатисемилетнего Уильямса произошло в самой живой

гуще: первое жилье - 431 Ройал-стрит, центр French Quarter, в пяти кварталах

от его последнего дома на Дюмейн. В пределах пешего хода друг от друга - все

его многочисленные нью-орлеанские адреса. Новая жизнь Теннесси Уильямса

началась на сцене, где фоном был неслыханный джазовый ритм сдвинутого к ночи

дня, задником - невиданный в остальной Америке городской пейзаж:

опоясывающие дома средиземноморские балконы и веранды с узорчатыми коваными

решетками, все эти французские вывески, испанские башенки.

Уильямс обновил все - даже рацион, часто обедая в "Баре Виктора" одними

устрицами, которые стоили двадцать центов дюжина. С устрицами в Нью-Орлеане

до сих пор происходит нечто невообразимое: как-то в ноябре я попал там в

устричный рай. Урожай, видно, оказался таков, что цены рухнули: были места,

где спрашивали доллар двадцать за дюжину, а ведь с баснословных довоенных

времен прошло полвека - то есть выходило дешевле, чем для Уильямса в 39-м. В

забегаловке с позабытым именем я съел, запивая калифорнийским шабли, семь

дюжин - дорвался до бесплатного, говорили мы в детстве. Нью-орлеанские

устрицы не сравнить с бельгийскими или нормандскими, но цена искупает

многое, и такой удачи мне больше не видать.

От обилия моллюсков в Нью-Орлеане придумали устрицы а 1а Rockefeller -

запеченные в шпинатном пюре. Их подают в "Галатуаре", в самом начале главной

улицы Французского квартала, Бурбон-стрит, - том самом "Галатуаре", куда

Стелла водила обедать Бланш: только теперь там дорого, хотя вкусно.

В трех городах Америки можно поесть очень хорошо - разумеется, в

Нью-Йорке, в Сан-Франциско и в Нью-Орлеане. Кулинарную базу на Миссисипи

заложили французы, основавшие город в 1714 году и почтившие названием

тогдашнего регента Франции - Филиппа Орлеанского, известного более всего как

раз сластолюбием и чревоугодием. Полвека владели Нью-Орлеаном испанцы. Сюда

переместились креолы с Карибских островов, нормандские и бретонские выходцы

из Канады. Вся эта мешанина с индейскими и африканскими добавками и создала

нью-орлеанскую кухню, даже две - креольскую и каджунскую, - с такими

шедеврами, как креветочный суп гамбо, морской плов джамбалайя, зачерненная

красная рыба. Все это остро и ярко, как здешняя ослепительная джазовая ночь.

Уильямс работал официантом в здешних закусочных. Для одной придумал

эффектный рекламный лозунг: "Еда в Квартале за квотер (25 центов)",

по-английски совсем хорошо: "Meals in the Quarter for a Quarter". В

пансионах он регистрировался как "Теннесси Уильямс, писатель".

Нью-орлеанский культурный шок можно считать определяющим для его жизни

и его литературы. "Зимой тридцать девятого года в Нью-Орлеане..." - зачин

знаменитого рассказа "Однорукий". Город - в новеллах "Желание и чернокожий

массажист", "Ангел в алькове", пьесах "Любовное письмо лорда Байрона",

"Аутодафе", "Внезапно прошлым летом", "Изувеченный". Последняя большая пьеса

Уильямса - "Vieux Carre", "Старый квартал". И главное - "Трамвай "Желание".

Останься от Уильямса только эта пьеса, он был бы классиком. В ней

завораживает все, начиная с названия - волнующего и непонятного. Непонятного

даже тогда, когда знаешь все про этот трамвай, который в самом деле ходил по

городу. В пьесе фигурируют маршруты "Желание" и "Кладбище" - как еще может

быть в Нью-Орлеане, где желанием сочится город, а кладбища особенные.

Заболоченная почва отвратила от похорон в земле, и местные жители стали

строить высокие стены с глубокими нишами, превратив погосты в белые города с

улицами и кварталами. Умершие просто меняют адреса, переселяясь в жилплощадь

потеснее, отправляясь погостить. Похороны, сделавшиеся переездом на новую

квартиру, обрели должный ритуал. Лихая и разухабистая нью-орлеанская

джазовая классика часто происходит из похоронных мелодий, когда ритм

нарастает по мере приближения к конечному пункту, точке нормального

завершения жизненного пути. А раз нормального - значит, радость уместна и

необходима. Собственно, в этом смысл любых поминок с застольем и пьянством,

просто нью-орлеанцы пошли дальше всех более быстрой и развязной походкой -

от "Желания" к "Кладбищу".

Сопряжение Эроса и Танатоса, так отчетливо обозначенное на всем

протяжении "Трамвая" (перед соитием Стенли с Бланш появляется мексиканка,

продающая "цветы для мертвых"), возникает позже и в других вещах Уильямса. В

пьесе "Орфей спускается в ад" героиня ездит с любовниками на кладбище:

"Расстилаете одеяло среди надгробий на Кипарисовом холме - там местный приют

для покойничков..." И еще более резко: "Садитесь в мою машину и везите меня

на Кипарисовый холм. Послушаем, о чем толкуют покойнички". В соответствии с

ходом прогресса трамвай сменился автомобилем, маршрут остался прежним.

Сейчас вагон с надписью "Желание" стоит в виде памятника у перекрестка

Барракс и Декатур, в юго-восточном углу Французского квартала, возле реки.

Пешая экскурсия "Нью-Орлеан Теннесси Уильямса" делает тут привал для снимков

на память. Занятно, что название трамвайного маршрута не имеет отношения к

желанию, какому бы то ни было. Трамвай некогда ходил до улицы Дезире,

названной так в честь некой Дезире Монтре. Французское имя Desiree

превратилось в английское Desire - желание. Разгадка скучна, как любые

разгадки.

С прямотой, отличающей все сочиненное Теннесси Уильямсом, он сразу ввел

откровенную символику, дав героине ее первую фразу: "Мне сказали сесть в

трамвай "Желание", потом сделать пересадку на тот, который называется

"Кладбище", проехать шесть кварталов и выйти на Елисейских полях!" С первой

фразы ясна обреченность Бланш Дюбуа. Не детектив с тайной, а полицейская

драма с погоней. Не то что оторваться - передохнуть нельзя. Уильямс с дивной

простотой объяснял: "Жизнь течет очень медленно, но на сцене с восьми сорока

до одиннадцати пяти надо показать ее всю".

В "Трамвай "Желание" погружаешься, как в Нью-Орлеан, - полностью, с

головой. Напряженный сюжет, который выстроен одной эмоцией, заявленной в

заглавии, - желанием - сочетается с чеховской бессобытийностью. Точнее - с

чеховским внутренним напряжением. Героиня по ходу пьесы объясняет значение

своего французского имени: Бланш Дюбуа - это "белый лес". "Вишневый сад"!

Тема красоты угрожаемой, красоты уничтожаемой, гибнущей - одна из

любимейших у Теннесси Уильямса, чьей любимой пьесой была "Чайка". В 1981-м

он даже написал вольное ее переложение - "Записки Тригорина". Под

воздействием чеховской "Моей жизни" сочинил рассказ "Лоза". В возрасте

тридцати пяти Уильямс решил, что умирает, и чуть не умер, хотя обнаружилось

что-то неопасное желудочное. Он был ипохондриком всю жизнь, но тут

добавилась литературная аналогия: именно в тридцать пять Чехов осознал себя

неизлечимо больным, через полвека едва не погубив тем самым американского

коллегу.

Два портрета - Харта Крейна и Чехова - Уильямс неизменно возил с собой

в скитаниях. Герой одной его малоизвестной пьесы, молодой нью-орлеанский

писатель, в ответ на просьбу назвать свое имя кричит: "Чехов! Антон Павлович

Чехов!"

Они действительно близки - Чехов и Уильямс - с поправкой даже не на

время, а на то, что проще определить именем места: с поправкой на

Нью-Орлеан.

Действие "Трамвая "Желание" - с мая по октябрь. Жарко. То и дело меняет

рубашку Стенли, потеет Митч, полпьесы отмокает в ванне Бланш. Влажно, душно

и жарко. Все на пределе, на спусковом крючке. Плюс - нью-орлеанская яркость,

высвечивающая и усугубляющая любую эмоцию: свет, непереносимый для мотылька

Бланш. Ремарки напоминают: все время звучит музыка за сценой - блюзовое

фортепиано, джаз, истома и страсть. Весь этот фон - уже событие. В чеховской

средней полосе выстрел оглушает внезапностью, в Нью-Орлеане ничего другого и

не ждешь, как непременного взрыва.

"Бланш приходит в дом, где ее собираются убить", - комментировал автор

сценической и экранной премьер "Трамвая "Желание" режиссер Элиа Казан. Не

меняет сути, что ее не убивают, а увозят в психиатрическую лечебницу, как

увезли некогда сестру драматурга, о которой он трогательно заботился десятки

лет. Казан: "Я понимаю Бланш как Уильямса, противоречивую фигуру, которая

тянется к жестокости и вульгарности, но в то же время страшится этого как

смертельной угрозы". В общем, Эмма - это я. Бланш и была любимым персонажем

Уильямса.

Мне приходилось видеть прекрасные пары Бланш - Стенли: Ута Хаген -

Энтони Куин, Анн-Маргрет - Трит Уильямс, Фэй Даноуэй - Джон Войт. Никому из

них не уйти от экранного оригинала 1951 года: Вивьен Ли - Марлон Брандо.

Англичанка - великолепие, но американец - революция.

То, что произносит Бланш, - важнее, но само появление Стенли меняет все

без слов. В Стенли-Брандо - магнетическая притягательность, и надо понять,

какую роль он сыграл не только для будущего кино, шоу-бизнеса и рекламы, но

и шире: для расстановки половых сил в обществе. До балетного переворота

Рудольфа Нуреева, когда мужчина перестал был подставкой для женщины, а

сделался равноправным солистом. До модельеров 80-х, которые вывели мужчину

на подиум как субъект моды. До всего этого именно Марлон Брандо в "Трамвае

"Желание" Элиа Казана явился образцом вожделения - ничего особенно для этого

не делая: просто двигаясь по комнате или снимая через голову майку. Мужское

тело на экране - открытие Брандо. В первых кадрах их встречи Бланш нечаянно

касается руки Стенли, и ее резко бьет током желания, а Стенли, сразу уловив

разряд, пронзительно взвизгивает, как саксофон. Эротическое равенство

мужчины с женщиной - вот что показал Брандо-Стенли. Он не столько противник

женщины, сколько соперник. Сгусток сексуальности. Предмет любования.

Бланш проигрывает уже своей первой фразой о пересадке с "Желания" на

"Кладбище". И Стенли не надо ее побеждать, да он и не может - он сам слабый:

хвастливый, недалекий, дешеватый. Бланш вторгается в его простой первобытный

мир, как Печорин - в мир честных контрабандистов "Тамани".

"Нет ничего хуже для слабого, чем связаться со слабым", - говорит

персонаж "Ночи игуаны", другой пьесы Теннесси Уильямса. Он сам, Уильямс, был

слаб, приникая к бутылке, шприцу и первым встречным, - оттого и полон

сочувствия к слабым. Оттого вечна его пьеса: мы все такие.

Читая текст или смотря фильм, нельзя отделаться от впечатления: какие

же они русские! Как знаком этот базар эмоций! Наш сосед по коммуналке

капитан Пашин выбросил в окно радиолу - как Стенли швырнул на улицу

приемник. Мы, младшее население квартиры, бросились во двор, и уцелевшая

пластинка досталась Сашке по прозвищу Варяга, а ответственная

квартиросъемщица Марья Павловна Пешехонова утешала на кухне пашинскую жену:

"Ты его не ругай, ты жалей, его жалеть надо". Вечером капитан вернулся

пьяный, но с канарейкой.

В рассказе "Однорукий" есть словосочетание "обаяние побежденных". В

этом - обаяние Теннесси Уильямса.

Нельзя не отвлечься тут на идею американского Юга - побежденного и

униженного Севером. "Обаяние побежденных" легко вычитывается у Фолкнера, у

Фланнери О'Коннор, у Колдуэлла. У Теннесси Уильямса, который развернул все

свои большие пьесы (кроме "Стеклянного зверинца") на Юге. "Я писал из любви

к Югу... Когда-то там существовал образ жизни, который я еще помню, -

культура изящная, элегантная, вырождающаяся... Я писал, сожалея о том Юге".

Они оба потерпевшие поражение южане - почти француженка Бланш Дюбуа и поляк

Стенли Ковальский. Истерики, слабаки, неудачники. По сути, провинциалы -

созданные для жизни в каких-то иных местах, но не в большом современном

нервном городе.

Единственная для них возможность напомнить себе и другим о своем

существовании - сексуальность. Необходимо проехать хоть несколько остановок

на трамвае "Желание" - под стук и звон. Бланш говорит: "Люди не замечают

тебя - мужчины не замечают - даже не признают твоего существования, пока не

ложатся с тобой". В те времена мало кто употреблял слово "секс". По все

стороны океана господствовала социальность. Перед бродвейской премьерой 1947

года на пробный прогон в Нью-Хейвене пришел Торнтон Уайлдер, который после

спектакля стал говорить о неправдоподобности союза Стеллы и Стенли: девушка

подобного воспитания не связалась бы с таким плебеем. В наступившей тишине

Уильямс произнес: "Этот человек никогда ни с кем как следует не переспал".

На премьеру Уайлдер не пришел. А ведь мог бы вслушаться в текст пьесы -

Уильямс лишь аранжировал слова Стеллы: "Есть вещи, которые происходят между

мужчиной и женщиной в темноте, - такие, которые делают все остальное

неважным".

Во времена, когда социальность одушевляла даже экзистенциалистов,

Теннесси Уильямс сказал: "Ад - это мы сами", - резко и убедительно возражая

формуле Сартра: "Ад - это другие". И еще, уже словами одного из своих

героев: "Все мы приговорены к пожизненному заключению в собственной шкуре!"

Если так, то узнать друг друга легче всего на ощупь. Универсальным и

общедоступным становится язык тела.

Рваные короткие эпизоды - кинематографическая композиция пьесы - кванты

чувственности, остановки все того же трамвайного маршрута. Эмоции на

пересадках даны открытым текстом и простыми словами (что безнадежно теряется

в имеющемся русском переводе: где это говорится "мытарства", "что за вздор",

"мне порядком нездоровится" - ничего подобного нет в оригинале).

Естественный язык героев не затушевывает архетипических глубин ("возвышенный

натурализм", - сказал Ирвин Шоу). На глазах творилась новая американская

мифология, и критики изощрялись, обосновывая дионисийство Стенли,

обнаруживая прообразы Бланш в Персефоне, Психее, Далиле, Маргарите Готье.

Публика же как проводила получасовой овацией премьеру, так и принимала все

855 спектаклей в бродвейском театре "Этель Барримур": больше двух лет без

перерыва. Были Пулитцеровская премия, балет "Трамвай "Желание", пять

"Оскаров" за фильм, всемирная слава.

За полтора десятка лет Теннесси Уильямс создал десяток шедевров

драматургии. Это были 40-50-е - мощь и размах. Большой стиль: вспомним хоть

автомобили. С 60-х Уильямс с его сильными чувствами отошел на задний план,

сделался скорее фоном. Когда его портрет появился 9 марта 1962 года на

обложке "Тайм" - знаменуя успех "Ночи игуаны", последний настоящий успех, -

это казалось уже эпитафией. За двадцать лет до смерти он встал на полку

классики. Сократился до музейных размеров, но зато отвердел до бронзы -

повторяя судьбу любимого города.

Наступала эпоха эклектики, отрицавшая авторитеты и абсолюты, а Теннесси

Уильямс слишком явно царствовал на американской сцене, раскинув от океана до

океана свою империю страсти со столицей в Нью-Орлеане.

На углу Ройал и Дюмейн меня ухватил за рукав увешанный бубенцами

зазывала, над которым проворно раздевались неоновые девушки. Зазывала был

похож на телефон - блестел и позвякивал. Выслушав мое малодушное бормотание,

он ткнул пальцем куда-то в сторону от Миссисипи и сказал: "Возвращайтесь к

себе на Север, сэр".

Дата добавления: 2015-06-26