Стальное горло

Итак, я остался один. Вокруг меня - ноябрьская тьма с вертящимсяснегом, дом завалило, в трубах завыло. Все двадцать четыре года моей жизни япрожил в громадном городе и думал, что вьюга воет только в романах.Оказалось: она воет на самом деле. Вечера здесь необыкновенно длинны, лампапод синим абажуром отражалась в черном окне, и я мечтал, глядя на пятно,светящееся на левой руке от меня. Мечтал об уездном городе - он находился в сорока верстах от меня. Мнеочень хотелось убежать с моего пункта туда. Там было электричество, четыре врача, с ними можно было посоветоваться,во всяком случае не так страшно. Но убежать не было никакой возможности, давременами я и сам понимал, что это малодушие. Ведь именно для этого я училсяна медицинском факультете... "...Ну, а если привезут женщину и у нее неправильные роды? или,предположим, больного, а у него ущемленная грыжа? Что я буду делать?Посоветуйте, будьте добры. Сорок восемь дней тому назад я кончил факультет сотличием, но отличие само по себе, а грыжа сама по себе. Один раз я видел,как профессор делал операцию ущемленной грыжи. Он делал, а я сидел вамфитеатре. И только" Холодный пот неоднократно стекал у меня вдольпозвоночного столба при мысли о грыже. Каждый вечер я сидел в одной и той жепозе, налившись чаю: под левой рукой у меня лежали все руководства пооперативному акушерству, сверху маленький Додерляйн. А справа десятьразличных томов по оперативной хирургии, с рисунками. Я кряхтел, курил, пилчерный холодный чай... И вот я заснул: отлично помню эту ночь - 29 ноября, я проснулся отгрохота в двери. Минут пять спустя я, надевая брюки, не сводил молящих глазс божественных книг оперативной хирургии. Я слышал скрип полозьев во дворе:уши мои стали необычайно чуткими. Вышло, пожалуй, еще страшнее, чем грыжа,чем поперечное положение младенца: привезли ко мне в Никольскийпункт-больницу в одиннадцать часов ночи девочку. Сиделка глухо сказала: - Слабая девочка, помирает... Пожалуйте, доктор, в больницу... Помню, я пересек двор, шел на керосиновый фонарь у подъезда больницы,как зачарованный смотрел, как он мигает. Приемная уже была освещена, и весьсостав моих помощников ждал меня уже одетый и в халатах. Это были: фельдшерДемьян Лукич, молодой еще, но очень способный человек, и две опытныхакушерки - Анна Николаевна и Пелагея Ивановна. Я же был всего лишьдвадцатичетырехлетним врачом, два месяца назад выпущенным и назначеннымзаведовать Никольской больницей. Фельдшер распахнул торжественно дверь, и появилась мать. Она как бывлетела, скользя в валенках, и снег еще не стаял у нее на платке. В руках унее был сверток, и он мерно шипел, свистел. Лицо у матери было искажено, онабеззвучно плакала. Когда она сбросила свой тулуп и платок и распуталасверток, я увидел девочку лет трех. Я посмотрел на нее и забыл на времяоперативную хирургию, одиночество, мой негодный университетский груз, забылвсе решительно из-за красоты девочки. С чем бы ее сравнить? Только наконфетных коробках рисуют таких детей - волосы сами от природы вьются вкрупные кольца почти спелой ржи. Глаза синие, громаднейшие, щеки кукольные.Ангелов так рисовали. Но только странная муть гнездилась на дне ее глаз, и японял, что это страх, - ей нечем было дышать "она умрет через час", -подумал я совершенно уверенно, и сердце мое болезненно сжалось... Ямки втягивались в горле у девочки при каждом дыхании, жилы надувались,а лицо отливало из розоватого в легонький лиловый цвет. Эту расцветку ясразу понял и оценил. Я тут же сообразил, в чем дело, и первый раз диагнозпоставил совершенно правильно, и главное, одновременно с акушерками - они-тобыли опытны: "У девочки дифтерийный круп, горло уже забито пленками и скорозакроется наглухо..." - Сколько дней девочка больна? - спросил я среди насторожившегосямолчания моего персонала. - Пятый день, пятый, - сказала мать и сухими глазами глубоко посмотрелана меня. - Дифтерийный круп, - сквозь зубы сказал я фельдшеру, а матери сказал:- Ты о чем же думала? О чем думала? И в это время раздался сзади меня плаксивый голос: - Пятый, батюшка, пятый! Я обернулся и увидел бесшумную, круглолицую бабку в платке. "Хорошобыло бы, если б бабок этих вообще на свете не было", - подумал я в тоскливомпредчувствии опасности и сказал: - Ты, бабка, замолчи, мешаешь - Матери же повторил: - О чем ты думала?Пять дней? А? Мать вдруг автоматическим движением передала девочку бабке и сталапередо мной на колени. - Дай ей капель, - сказала она и стукнулась лбом в пол, - удавлюсь я,если она помрет. - Встань сию же минуточку, - ответил я, - а то я с тобой иразговаривать не стану. Мать быстро встала, прошелестев широкой юбкой, приняла девчонку у бабкии стала качать. Бабка начала молиться на косяк, а девочка все дышала созмеиным свистом. Фельдшер сказал: - Так они все делают. На-род - Усы у него при этом скривились набок. - Что ж, значит, помрет она? - глядя на меня, как мне показалось, счерной яростью, спросила мать. - Помрет, - негромко и твердо сказал я. Бабка тотчас завернула подол и стала им вытирать глаза. Мать жекрикнула мне нехорошим голосом: - Дай ей, помоги! Капель дай! Я ясно видел, что меня ждет, и был тверд. - Каких же я ей капель дам? Посоветуй. Девочка задыхается, горло ей ужезабило. Ты пять дней морила девчонку в пятнадцати верстах от меня. А теперьчто прикажешь делать? - Тебе лучше знать, батюшка, - заныла у меня на левом плече бабкаискусственным голосом, и я ее сразу возненавидел. - Замолчи! - сказал ей. И, обратившись к фельдшеру, приказал взятьдевочку. Мать подала акушерке девочку, которая стала биться и хотела,видимо, кричать, но у нее не выход уже голос. Мать хотела ее защитить, но мыее отстранили, и мне удалось заглянуть при свете лампы-"молнии" девочке вгорло. Я никогда до тех пор не видел дифтерита, кроме легких и быстрозабывшихся случаев. В горле было что-то клокочущее, белое, рваное. Девочкавдруг выдохнула и плюнула мне в лицо, но я почему-то не испугался за глаза,занятый своей мыслью. - Вот что, - сказал я, удивляясь собственному спокойствию, - делотакое. Поздно. Девочка умирает. И ничто ей не поможет, кроме одного -операции. И сам ужаснулся, зачем сказ, но не сказать не мог. "А если онисогласятся?" - мелькнула у меня мысль. - Как это? - спросила мать. - Нужно будет горло разрезать пониже и серебряную трубку вставить, датьдевочке возможность дышать, тогда, может быть, спасем ее, - объяснил я. Мать посмотрела на меня, как на безумного, и девочку от меня заслониларуками, а бабка снова забубнила: - Что ты! Не давай резать! Что ты? Горло-то?! - Уйди, бабка! - с ненавистью сказал я ей. - Камфару впрысните, -сказал я фельдшеру. Мать не давала девочку, когда увидела шприц, но мы ей объяснили, чтоэто не страшно. - Может, это ей поможет? - спросила мать. - Нисколько не поможет. Тогда мать зарыдала. - Перестань, - промолвил я. - Вынул часы и добавил: пять минут даюдумать. Если не согласитесь, после пяти минут сам уже не возьмусь делать. - Не согласна! - резко сказала мать. - Нет нашего согласия! - добавила бабка. - Ну, как хотите, - глухо добавил я и подумал: "Ну, вот и все! Мнелегче. Я сказал, предложил, вон у акушерок изумленные глаза. Они отказались,и я спасен". И только что подумал, как другой кто-то за меня чужим голосомвымолвил: - Что вы, с ума сошли? Как это так не согласны? Губите девочку.Соглашайтесь. Как вам не жаль? - Нет! - снова крикнула мать. Внутри себя я думал так: "Что я делаю? Ведь я же зарежу девочку". Аговорил иное: - Ну, скорей, скорей соглашайтесь! Соглашайтесь! Ведь у нее уже ногтисинеют. - Нет! Нет! - Ну, что же, уведите их в палату, пусть там сидят. Их увели через полутемный коридор. Я слышал плач женщин и свистдевочки. Фельдшер тотчас же вернулся и сказал: - Соглашаются! Внутри у меня все окаменело, но выговорил я ясно: - Стерилизуйтенемедленно нож, ножницы, крючки, зонд! Через минуту я перебежал двор, где, как бес, летала и шаркала метель,прибежал к себе и, считал минуты, ухватился за книгу, перелистал ее, нашелрисунок, изображающий трахеотомию. На нем все было ясно и просто: горлораскрыто, нож вонзен в дыхательное горло. Я стал читать текст, но ничего непонимал, слова как-то прыгали в глазах. Я никогда не видел, как делаюттрахеотомию. "Э, теперь уж поздно", - подумал я, взглянул с тоской на синийцвет, на яркий рисунок, почувствовал, что свалилось на меня трудное,страшное дело, и вернулся, не заметив вьюги, в больницу. В приемной тень с круглыми юбками прилипла ко мне, и голос заныл: - Батюшка, как же так, горло девчонке резать? Да разве же это мыслимо?Она, глупая баба, согласилась. А моего согласия нету, нету. Каплями согласналечить, а горло резать не дам. - Бабку эту вон! - закричал я и в запальчивости добавил: - Ты самаглупая баба! Сама! А та именно умная! И вообще никто тебя не спрашивает! Вонее! Акушерка цепко обняла бабку и вытолкнула ее из палаты. - Готово! - вдруг сказал фельдшер. Мы вошли в малую операционную, и я, как сквозь завесу, увидал блестящиеинструменты, ослепительную лампу, клеенку... В последний раз я вышел кматери, из рук которой девочку еле вырвали. Я услыхал лишь хриплый голос,который говорил: "Мужа нет. Он в городу. Придет, узнает, что я наделала, -убьет меня!" - Убьет, - повторила бабка, глядя на меня в ужасе. - В операционную их не пускать! - приказал я. Мы остались одни в операционной. Персонал, я и Лидка - девочка. Она,голенькая, сидела на столе и беззвучно плакала. Ее повалили на стол,прижали, горло ее вымыли, смазали иодом, и я взял нож> при этом подумал "Чтоя делаю?" Было очень тихо в операционной. Я взял нож и провел вертикальнуючерту по пухлому белому горлу. Не выступило ни одной капли крови. Я второйраз провел ножом по белой полоске, которая выступила меж раздавшейся кожей.Опять ни кровинки. Медленно, стараясь вспомнить какие-то рисунки в атласах,я стал при помощи тупого зонда разделять тоненькие ткани. И тогда внизу раныоткуда-то хлынула темная кровь и мгновенно залила всю рану и потекла по шее.Фельдшер тампонами стал вытирать ее, но она не унималась. Вспоминая все, чтоя видел в университете, я пинцетами стал зажимать края раны, но ничего невыходило. Мне стало холодно, и лоб мой намок. Я остро пожалел, зачем пошелна медицинский факультет, зачем попал в эту глушь. В злобном отчаянии ясунул пинцет наобум, куда-то близ раны, защелкнул его, и кровь тотчас жеперестала течь. Рану мы отсосали комками марли, она предстала передо мнойчистой и абсолютно непонятной. Никакого дыхательного горла нигде не было. Нина какой рисунок не походила моя рана. Еще прошло минуты две-три, во времякоторых я совершенно механически и бестолково ковырял в ране то ножом, тозондом, ища дыхательное горло. И к концу второй минуты я отчаялся его найти"Конец, - подумал я, - зачем я это сделал? Ведь мог же я не предлагатьоперацию, и Лидка спокойно умерла бы у меня в палате, а теперь умрет сразорванным горлом, и никогда, ничем я не докажу, что она все равно умерлабы, что я не мог повредить ей..." Акушерка молча вытерла мой лоб. "Положитьнож, сказать: не знаю, что дальше делать", - так подумал я, и мнепредставились глаза матери. Я снова поднял нож и бессмысленно, глубоко ирезко полоснул Лидку. Ткани разъехались, и неожиданно передо мной оказалосьдыхательное горло. - Крючки! - сипло бросил я. Фельдшер подал их. Я вонзил один крючок с одной стороны, другой - сдругой, и один из них передал фельдшеру. Теперь я видел только одно:сероватые колечки горла. Острый нож я вколол в горло - и обмер. Горлоподнялось из раны, фельдшер, как мелькнуло у меня в голове, сошел с ума: онстал вдруг выдирать его вон. Ахнули за спиной у меня обе акушерки. Я поднялглаза и понял, в чем дело: фельдшер, оказывается, стал падать в обморок отдухоты и, не выпуская крючка, рвал дыхательное горло "все против меня,судьба, - Подумал я, - теперь уж, несомненно, зарезали мы девочку, - имысленно строго добавил: - Только дойду домой - и застрелюсь..." Тут старшаяакушерка, видимо, очень опытная, как-то хищно рванулась к фельдшеру иперехватила у него крючок, причем сказала, стиснув зубы: - Продолжайте, доктор... Фельдшер со стуком упал, ударился, но мы не глядели на него. Я вкололнож в горло, затем серебряную трубку вложил в него. Она ловко вскользнула,но Лидка осталась недвижимой. Воздух не вошел к ней в горло, как это нужнобыло. Я глубоко вздохнул и остановился: больше делать мне было нечего. Мнехотелось у кого-то попросить прощенья, покаяться в своем легкомыслии, в том,что я поступил на медицинский факультет. Стояло молчание. Я видел, как Лидкасинела. Я хотел уже все бросить и заплакать, как вдруг Лидка дикосодрогнулась, фонтаном выкинула дрянные сгустки сквозь трубку, и воздух сосвистом вошел к ней в горло, потом девочка задышала и стала реветь. Фельдшерв это мгновение привстал, бледный и потный, тупо и в ужасе поглядел на горлои стал помогать мне его зашивать. Сквозь сон и пелену пота, застилавшую мне глаза, я видел счастливыелица акушерок, и одна из них мне сказала: - Ну и блестяще же вы сделали, доктор, операцию. Я подумал, что она смеется надо мной, и мрачно, исподлобья глянул нанее. Потом распахнулись двери, повеяло свежестью. Лидку вынесли в простыне,и сразу же в дверях показалась мать. Глаза у нее были как у дикого зверя.Она когда я услышал звук ее голоса, пот потек у меня по спине, я толькотогда сообразил, что было бы, если бы Лидка умерла на столе. Но голосомочень спокойным я ей ответил: - Будь поспокойнее. Жива. Будет, надеюсь, жива. Только, пока трубку невынем, ни слова не будет говорить, так не бойтесь. И тут бабка выросла из-под земли и перекрестилась на дверную ручку, наменя, на потолок. Но я уж не рассердился на нее. Повернулся, приказал Лидкевпрыснуть камфару и по очереди дежурить возле нее. Затем ушел к себе черездвор. Помню, синий свет горел у меня в кабинете, лежал Додерляйн, валялиськниги. Я подошел к дивану одетый, лег на него и сейчас же перестал видетьчто бы то ни было; заснул и даже снов не видел. Прошел месяц, другой. Много я уже перевидал, и было уже кое-чтострашнее Лидкиного горла. Я про него и забыл. Кругом был снег, приемувеличивался с каждым днем. И как-то, в новом уже году, вошла ко мне вприемную женщина и ввела за ручку закутанную, как тумбочка, девчонку.Женщина сияла глазами. Я всмотрелся - узнал. - А, Лидка! Ну, что? - Да хорошо все. Лидке распутали горло. Она дичилась и боялась, но все же мне удалосьподнять подбородок и заглянуть. На розовой шее был вертикальный коричневыйшрам и два тоненьких поперечных от швов. - Все в порядке, - сказал я, - можете больше не приезжать. - Благодарю вас, доктор, спасибо, - сказала мать, а Лидке велела: -Скажи дяденьке спасибо! Но Лидка не желала мне ничего говорить. Больше я никогда в жизни ее невидел. Я стал забывать ее. А прием мой все возрастал. Вот настал день, когдая принял сто десять человек. Мы начали в девять часов утра и кончили ввосемь часов вечера. Я, пошатываясь, снимал халат. Старшаяакушерка-фельдшерица сказала мне: - За такой прием благодарите трахеотомию. Вы знаете, что в деревняхговорят? Будто вы больной Лидке вместо ее горла вставили стальное и зашили.Специально ездят в эту деревню глядеть на нее. Вот вам и слава, доктор,поздравляю. - Так и живет со стальным? - осведомился я. - Так и живет. Ну, а вы доктор, молодец. И хладнокровно как делаете,прелесть! - М-да... я, знаете ли, никогда не волнуюсь, - сказал я неизвестнозачем, но почувствовал, что от усталости даже устыдиться не могу, толькоглаза отвел в сторону. Попрощался и ушел к себе. Крупный снег шел, всезастилало. Фонарь горел, и дом мой был одинок, спокоен и важен. И я, когдашел, хотел одного - спать.

Дата добавления: 2015-06-26